В тот вечер, желая получше разглядеть себя, она зажгла шесть свечей, вставленных в бра. Но, снимая рубашку, вдруг остановилась и задала вопрос, уже давно вертевшийся у нее на языке:

— Ты читал статью в «Фигаро»? Газета на столе.

Ей вспомнилась усмешка Дагне, и ее вдруг взяло сомнение. Если мерзавец Фошри посмел ее разругать, она ему отомстит.

— Говорят, там речь идет обо мне, — продолжала она деланно-равнодушным тоном. — Как ты думаешь, дусик, это верно, а?

И, выпустив из рук рубашку, она так и осталась стоять перед Мюффа голая, ожидая, пока он прочтет статью. Читал он медленно. В статейке Фошри, озаглавленной «Золотая муха», рассказывалась история продажной женщины: родившись в семье потомственных пьяниц, она унаследовала от четырех-пяти поколений кровь, отравленную ядом нищеты и алкоголя, страшный недуг, который у нее превратился в нервное расстройство половой сферы. Она выросла в предместье, была дочерью парижской улицы, высокая, статная, с великолепным телом, красивая, словно растение, пышно расцветшее на куче навоза. И стала мстительницей за нищих и обездоленных, чьим порождением она была. С нею поднялась на поверхность общества и начала разлагать аристократию та гниль, которая при всеобщем попустительстве бродит в низах, в народе. Эта женщина стала силою природы, разрушительным началом; сама того не желая, она развращала, растлевала весь Париж, соблазняя его своими белыми бедрами, нагоняла порчу на всю столицу, подобно тому как в определенные дни месяца у женщины портится молоко. В конце статьи автор сравнивал ее с мухой — с мухой золотой, как солнце, мухой, слетевшей с нечистот, мухой, всасывающей в себя трупный яд из падали, что гниет по обочинам дорог, с мухой, которая жужжит, кружит, сверкает, словно драгоценный камень, и, проникая даже во дворцы, отравляет мужчин одним своим прикосновением.

Мюффа поднял голову и устремил неподвижный взгляд на огонь.

— Ну как? — спросила Нана.

Мюффа не ответил. Он сделал вид, что хочет перечитать статью. По спине у него пробежал холодок. Статья была написана прескверно, вычурным языком, грешила витиеватыми оборотами, нелепо причудливыми сравнениями. И все же граф был потрясен, внезапно в его душе всколыхнулось все, о чем он боялся думать последние месяцы.

Он вскинул глаза. Нана стояла перед зеркалом, восторженно взирая на себя. Изогнувшись, она внимательно всматривалась в свое отражение, стараясь разглядеть родинку, которая сидела на правом бедре, трогала ее кончиком пальца, изгибалась еще больше, чтобы заметнее выступала эта отметинка, очевидно находя, что темная родинка очень оригинальна и мила как раз здесь. Затем она принялась внимательно разглядывать все свое тело по частям, забавляясь этим исследованием, полная любопытства испорченного ребенка. Она всегда как будто впервые видела себя; лицо ее выражало тогда восторженное изумление, словно у девочки-подростка, вдруг открывшей, что она уже становится женщиной. Она медленно раскинула руки, выпятив торс, торс пухлой Венеры, откинулась, смотрела на себя и спереди и сзади, вставала боком, любуясь очертанием груди и мягко округлыми линиями бедер. И, наконец, придумав новую игру, начала с наслаждением покачиваться справа налево, слева направо, расставив колени, вращая бедрами в почти судорожной дрожи, словно восточная алмея, исполняющая танец живота.

Мюффа не отрывал от нее глаз. Нана внушала ему страх. Газета выпала у него из рук. В эту минуту просветления он ненавидел себя. Нрав журналист: за три месяца Нана отравила ядом разложения жизнь графа; гнусность, о существовании которой он прежде и не подозревал, проникла теперь во все его поры. Он уже гнил на корню. На мгновение он ясно увидел проявление этого зла, увидел, как ядовитые его ферменты вносят распад. Сам он отравлен. Семья рушится. Какой-то камешек в фундаменте общества рассыпается в прах. Но он не мог отвести взгляда от Нана. Смотрел на нее пристально, пытаясь исполниться отвращением к ее наготе.

Нана теперь не шевелилась. Она переплела на затылке пальцы и, расставив локти, запрокинула голову. Он смотрел на нее снизу и видел в зеркале ее полузакрытые глаза, ее полуоткрытые губы, все ее лицо, расплывшееся в самовлюбленной улыбке; распустившиеся рыжие волосы покрывали спину, словно львиная грива. Он видел выпуклый, как щит, живот, крутые сильные бока, тугую грудь воительницы с крепкими мышцами под покровом атласной кожи. Изящная, чуть волнистая линия шла к локтю, спускалась к бедру и сбегала вниз к узкой ступне. Мюффа следил взглядом за этим нежным силуэтом, за этими струящимися очертаниями ослепительно белого тела, по которому пробегали золотистые блики, за милыми округлостями, на которые пламя свечей клало перламутровые отблески, Ему вспомнился прежний его ужас перед женщиной, перед этим апокалиптическим чудовищем похоти, от которого исходит звериный запах. Все тело Нана было покрыто рыжеватым пушком, кожа поэтому казалась бархатной, а в изгибе крупа, в мясистых ляжках, в глубоких складках, укрывавших своей волнующей тенью тайну пола, и впрямь было нечто звериное, что-то от породистой кобылицы. Это было драгоценное животное, действующее бессознательно, как сила природы, животное, одним уж своим запахом отравляющее все окрест. И Мюффа смотрел завороженный, одержимый страстью до такой степени, что, даже когда он закрыл глаза, чтобы не видеть, животное вновь предстало перед ним во мраке, стало исполинским, грозным и приняло бесстыдную позу. Он знал: теперь Нана вечно будет перед его глазами, она вошла в его плоть и кровь. Навсегда.

Но вдруг Нана сжалась комочком, как будто трепет неги пробежал по ее телу. Глаза влажно заблестели, она съежилась, словно хотела полнее ощутить самое себя. Затем разжала руки, уронила их, потом, мягко скользнув ладонями по плечам, нервно коснулась грудей, стиснула их руками. И, самовлюбленно млея, в какой-то истоме, пробиравшей ее до последней жилки, с кошачьей гибкостью потерлась правой щекой о правое плечо, затем левой щекой о левое. Жадный рот дышал жаром страстного желания. Она вытянула шею и приникла долгим поцелуем к своей руке возле подмышки, лукаво улыбаясь другой Нана, которая в зеркале тоже целовала себя.

У Мюффа вырвался долгий вздох. Эта игра с самой собой доводила его до исступления. Сразу, словно порывом урагана, смело все его покаянные мысли. Он бросился к Нана, грубо охватил ее и опрокинул на ковер.

— Пусти меня! — кричала она. — Пусти! Ты мне делаешь больно.

Он сознавал свое поражение; он знал, что она тупое, низменное, лживое существо, и все же хотел ее даже такою растленной.

— Ох! Вот уж глупости! — яростно восклицала она, когда Мюффа отпустил ее и она встала.

Но тут же Нана успокоилась: теперь он наверняка уйдет. Надев ночную рубашку, отделанную кружевами, она уселась на пол перед камином. Это было ее любимое место. Удобно устроившись, она снова принялась расспрашивать о статье Фошри. Граф отвечал уклончиво, желая избежать неприятной сцены. Впрочем, Нана заявила, что пусть Фошри убирается подальше! Потом замолкла и принялась ломать себе голову, придумывая, как бы выпроводить графа. Ей хотелось сделать это деликатно, по доброте душевной она не любила доставлять людям огорчение; когда же она вспомнила, что граф оказался еще и рогоносцем, то даже растрогалась.