С некоторых пор граф Мюффа заметно помрачнел. Как-то утром, явно взволнованный, он протянул Нана анонимное письмо, где в первых же строках сообщалось, что графа обманывают с Вандевром и братьями Югон.

— Враки! Все это враки! — энергично запротестовала Нана слишком искренним тоном.

— Можешь поклясться? — спросил Мюффа, облегченно вздохнув.

— Чем угодно поклянусь… Ладно, клянусь головой моего ребенка!

Но письмо на этом не кончалось. Вслед за первыми разоблачениями шел рассказ об отношениях Нана с Атлаской, уснащенный неприкрыто гнусными подробностями. Дочитав письмо, Нана не могла удержаться от улыбки.

— Теперь я знаю, кто написал, — просто сказала она.

И так как графу Мюффа немедленно требовалось опровержение, она спокойно продолжала:

— А это уж, песик, тебя совершенно не касается. Тебе-то что до этого?

Нана ничего не отрицала. Граф заговорил возмущенным тоном. Она только плечами пожала. С неба он, что ли, свалился? Все этим занимаются, и Нана перечислила своих подружек, клялась, что и светские дамы не без греха. Короче, по ее словам, выходило, что дело это самое обыкновенное и самое естественное. Что ложь, то ложь; ведь он сам видел, как она вознегодовала, прочитав о Вандевре и братьях Югон. Будь это так, он был бы вправе ее удушить. Но к чему ей врать по таким пустякам? И Нана повторила свою фразу:

— А тебе-то что до этого?

Но так как граф не сдавался, Нана положила конец сцене, произнеся резким тоном:

— Впрочем, миленький, если тебя это не устраивает, пожалуйста… Никто тебя держать не собирается… Понял? Бери меня такой, какова я есть.

Граф понурил голову. В глубине души он был счастлив клятвами Нана. А она, еще раз убедившись в своем могуществе, совсем перестала щадить графа. С этих пор Атласка открыто водворилась в особняке на равной ноге с обычными визитерами. Вандевру не требовалось анонимных писем, чтобы понять, в чем тут дело; он острил, заводил в шутку с Атлаской ссоры из ревности; а Филипп и Жорж обращались с ней по-товарищески, обменивались рукопожатием и весьма откровенными шуточками.

Как-то вечером, после очередного бегства потаскушки, Нана отправилась обедать на улицу Мартир; поймать беглянку ей не удалось, зато ее ждало приключение. Она обедала, сидя в одиночестве, как вдруг появился Дагне; хотя он и остепенился, все же его иной раз снова тянуло в грязь, и тогда он выбирал самые подозрительные уголки парижского дна, где не опасался нежелательных встреч. Вот почему в первую минуту присутствие Нана, видимо, его смутило. Но не такой он был человек, чтобы отступить без боя. Улыбаясь, он подошел к ней. Осведомился, не разрешит ли сударыня пообедать за ее столиком. Услышав эти шутливые слова, Нана напустила на себя свой величественно-холодный вид и сухо ответила:

— Можете сесть где вам угодно, сударь. Мы находимся в общественном месте.

Беседа, начатая в таком тоне, не клеилась. Но за десертом Нана надоело разыгрывать комедию, да и не терпелось похвастать своими успехами; фамильярно поставив локти на стол, она спросила Дагне, обратившись к нему на «ты»:

— Ну как, дружок, дело с твоей свадьбой, идет на лад?

— Да не очень, — признался Дагне.

И в самом деле, когда он уже окончательно решился просить у родителей руки Эстеллы, он вдруг почувствовал такую холодность со стороны графа, что счел благоразумным воздержаться. Дело казалось безнадежно проигранным. Уперев подбородок в сложенные кисти рук, Нана пристально поглядела на Дагне своими светлыми глазами, и в углу ее губ залегла насмешливая складочка.

— Ах да, ведь я мерзавка, — медленно проговорила она, — ах да, ведь необходимо вырвать будущего тестюшку из моих когтей… Ей-богу же, хоть ты и умный малый, а дурак! Ну как это тебе только в голову пришло разводить сплетни в присутствии человека, который на меня молится и все мне до словечка пересказывает!.. Так слушай, дружок, — женишься, если только я этого захочу!

Теперь он понял, что так оно и будет, и в мозгу его сложился целый план действий — покорность и еще раз покорность. Меж тем он продолжал шутить, не желая придавать делу слишком серьезный оборот, и, натянув перчатки, попросил у Нана в строго официальных выражениях руку мадемуазель Эстеллы де Бевиль. Нана, не выдержав, рассмеялась, словно ее щекотали. Ох, уж этот Мими! И хочешь на него сердиться, да не можешь. Шумным успехом у милых дам Дагне был обязан главным образом своему голосу, голосу необыкновенной чистоты, гибкости и музыкальности, так что его даже прозвали «Соловей». Ни одна не могла устоять против этих обволакивающих, как ласка, звуков. Зная свою силу, Дагне рассказывал Нана какие-то небылицы, баюкая ее колыбельной песней слов. Когда они встали из-за стола, Нана приняла его руку и вся затрепетала, порозовела, вновь покоряясь его чарам. Погода стояла хорошая, Нана отослала экипаж, пошла проводить Дагне до дома и, конечно, поднялась к нему. Часа через два, приводя в порядок свой туалет, она спросила:

— Ну как, Мими, очень тебе хочется жениться?

— А как же, черт побери, — буркнул он, — это лучший для меня выход… Ты же знаешь, что я на мели.

Тут Нана окликнула его и велела застегнуть ей ботинки. Потом, помолчав немного, произнесла:

— Ей-богу, и я того же хочу… Так и быть, окажу тебе протекцию. Только твоя малютка просто жердь какая-то… Хотя раз вас всех это устраивает… Я женщина услужливая, так и быть устрою тебе это дело.

Сидя полуобнаженная в постели, она громко расхохоталась:

— Только что ты мне за это дашь?

Охваченный благодарностью, он заключил ее в объятия, покрыл поцелуями ее плечи. Окончательно развеселившаяся Нана вырывалась из его рук, откидывалась на подушки.

— Ага, знаю, — закричала она, возбужденная игрой. — Слушай, чего я потребую с тебя за комиссию… В день свадьбы потрудись принести в дар мне свою невинность… Только прежде, чем жене, слышишь, прежде!

— Непременно, непременно! — крикнул он, смеясь еще громче, чем она.