Как-то утром, когда Мюффа находился в спальне, Зоя ввела в туалетную комнату, где переодевалась Нана, какого-то трепещущего юнца.

— Смотри-ка! Да это Зизи! — удивленно воскликнула молодая женщина.

И впрямь это был Жорж. Увидев Нана в одной сорочке, с разбросанными по обнаженным плечам золотыми прядями волос, он кинулся ей на шею, прижал к себе и стал покрывать поцелуями. Нана испуганно отбивалась, бормотала, понизив до шепота голос:

— Да брось, он же здесь! Глупость какая! А вы, Зоя, тоже хороши, с ума вы сошли, что ли? Немедленно уведите его! Держите его пока внизу, я постараюсь спуститься.

Зое пришлось вытаскивать Жоржа чуть ли не силой. Когда Нана удалось наконец спуститься в столовую, она отчитала обоих. Зоя с досадой поджала губы и, направившись к дверям, хмуро заявила, что думала порадовать мадам. Жорж глядел на Нана, и от счастья, что он снова ее видит, его прекрасные глаза наполнились слезами. Миновали скверные дни, мать поверила в благоразумие сына и разрешила покинуть Фондет; сойдя в Париже на вокзале, он вскочил в первый попавшийся фиакр и примчался сюда, чтобы расцеловать поскорее свою милочку. Он говорил, до чего им будет славно жить вместе, как тогда, в деревне, когда он босиком пробирался к ней в спальню. И, рассказывая свою несложную историю, Жорж тянул к Нана дрожащие пальцы — после страшного года разлуки ему необходимо было касаться ее, трогать; он завладел ее руками, скользнул ладонью под широкий рукав пеньюара, коснулся локтей, плеч.

— Ты по-прежнему любишь своего младенчика? — допытывался он, присюсюкивая.

— Ясно, люблю, — ответила Нана, резким движением стряхнув его руку. — Но хоть бы ты предупредил о приезде… Знаешь, детка, я теперь не свободна. Пора стать благоразумным.

Выскочив из фиакра, Жорж в ослеплении счастья, — ибо наконец-то сбывались его заветные желания, — даже не заметил окружавшей его обстановки. Только сейчас он отдал себе отчет в происшедшей перемене. Вдруг он увидел все — роскошно убранную столовую, высокий лепной потолок, гобелены, горку, забитую серебром.

— Ах да, — печально вздохнул он.

И Нана дала ему понять, что к ней по утрам приходить нельзя. После полудня с четырех до шести — пожалуйста; в эти часы она принимает. Но так как он глядел на нее с умоляюще-вопросительным видом, ровно ничего не прося, она в свою очередь поцеловала его в лоб, проявив незаурядную широту души.

— Будь умницей, я постараюсь что-нибудь устроить, — пробормотала она.

Но истина заключалась в том, что Жорж стал ей просто не нужен. Она по-прежнему считала, что он премиленький, она охотно бы дружила с ним, но не более того. Однако он являлся ежедневно в четыре часа, выглядел таким несчастным, что она нередко уступала его домогательствам, прятала его по шкафам, великодушно разрешая подбирать крохи своей красоты. Он не выходил из особняка, пусть даже она была занята с другим; он прижился там наравне с ее собачонкой Бижу, и оба они жались к юбкам своей владычицы, почти ничего не получая взамен, разве что в часы нудного одиночества им доставалась подачка в виде кусочка сахара или беглой ласки.

Вне всякого, сомнения, г-жа Югон проведала, что ее любимчик снова попал в сети к этой скверной женщине, ибо срочно примчалась в Париж, даже вызвала на подмогу старшего сына, лейтенанта Филиппа, переведенного в Венсенский гарнизон. Жорж, таившийся от старшего брата, впал в отчаяние, опасаясь с его стороны какой-нибудь грубой выходки; и так как в минуты нежности он не мог совладать со своим нервным возбуждением и ничего не скрывал от Нана, то говорил теперь с нею только о своем силаче и весельчаке брате, о Филиппе, от которого всего можно ждать.

— Пойми, — твердил он, — сама мама к тебе, конечно, не придет, но она вполне может послать брата… Вот увидишь, она непременно пошлет за мной Филиппа.

В первый раз Нана выслушала сетования Жоржа с видом оскорбленного достоинства. И сухо заметила:

— Хотела бы я видеть! Ну и что же, что твой Филипп лейтенант, Франсуа в два счета вытолкает его взашей!

Но так как мальчуган все время говорил о брате, Нана в конце концов заинтересовалась Филиппом. Через неделю она уже знала его как свои пять пальцев: очень высокий, очень сильный, очень веселый, пожалуй, немножко грубоват; знала и кучу самых интимных подробностей — руки у него волосатые, на плече родинка. Словом, образ этого лейтенанта, которого ей предстояло выкинуть вон, так завладел ею, что однажды она с досадой воскликнула:

— Что-то не видно твоего брата. Не такой уж он, оказывается, храбрец!

На следующий день, когда Жорж сидел вдвоем с Нана, вошел Франсуа и осведомился, может ли мадам принять лейтенанта Филиппа Югона. Жорж побледнел как мертвец и шепнул:

— Так я и знал, мама нынче утром меня предупреждала…

И он стал молить Нана: пусть она велит сказать, что не принимает. Но Нана, зайдясь, от гнева, вскочила с места и крикнула:

— Это еще почему? Он, пожалуй, вообразит, что я боюсь. Ничего! Мы с тобой позабавимся… Франсуа, пусть этот господин посидит с четверть часика в гостиной. А потом введете его сюда.

Нана, не присаживаясь, лихорадочно шагала по комнате от зеркала над камином до венецианского трюмо, висевшего над итальянским поставцом, и каждый раз, вглядываясь в свое отражение, она репетировала светскую улыбку; а Жорж без сил упал на кушетку и дрожал всем телом, пытаясь представить себе сцену, которая сейчас здесь разыграется. Меряя комнату шагами, Нана бормотала себе под нос:

— Ничего, посидит мальчик с четверть часика и успокоится… Он небось воображает, что явился к девке, а как увидит гостиную, сразу хвост подожмет… Да, да, гляди гляди получше, красавчик… Это тебе, дружок, не подделка, научишься уважать хозяйку дома. Нынче мужчин только строгостью и можно взять… Что? Прошло уже четверть часа? Нет, еще только десять минут. Ничего, нам спешить некуда.