Итак, уступила ли Америка этой интеллектуальной апатии? Или ей удалось сохранить свой неукротимый и мужественный дух, от которого зависит свобода? Токвиль испытывал смешанные чувства в этом вопросе по отношению к Штатам. Он хвалил американцев за разработанные ими оригинальные способы поддержки их жизнеспособности: местное самоуправление, отделение государства от церкви, независимая пресса, непрямые выборы, независимая судебная система и огромное количество добровольных обществ. Однако, несмотря на то, какими поразительными были эти механизмы, их было недостаточно, чтобы сохранить независимость суждений и поведения, которые являются необходимым условием истинной свободы. Американская демократия была предпочтительной для большинства европейских режимов девятнадцатого века, особенно для Франции времен Луи Филиппа. Но американцы не сумели перенять достоинства аристократического общества. В известном отрывке «Демократии в Америке» Токвиль пишет: «Я не знаю ни одной страны, где было бы меньше независимости суждения и свободы высказывания, чем в Америке».

Оглядываясь вокруг себя, я видел, что в конце восьмидесятых ничего не изменилось. Что представляет собой политкорректность с ее щепетильностью в обращении к представителям иной расы, направленной на то, чтобы защитить их чувства, как не навязанную посредственность? Студенты были самыми лучшими и яркими представителями Америки, и, несмотря на их жизнерадостность и активность, они, казалось, страдали от того, что Алан Блум назвал «духовным обнищанием». Они больше заинтересованы в заполнении резюме тем, что может способствовать карьере, чем в изучении окружающего мира. Причина, по которой они безропотно присоединились к догме политкорректности, заключалась в том, что это обеспечило им поддержку большинства, и они просто не могли отказаться от чего-то, что обладает таким неоспоримым и внушительным влиянием. Они не были способны на независимое мнение или поступок, просто шли туда, куда и все. Им не хватало мужества и силы духа противостоять тирании.

Когда я почти приготовился поверить, что Америка вовсе не земля свободных и дом храбрых, я неожиданно столкнулся с теми отважными гражданами, которых так высоко ценил Токвиль. Я решил пройти курс «Голливудские комедии о повторных браках», который вел профессор философии Стэнли Кэвелл. Мой интерес был вызван тем, что большая часть занятий заключалась в просмотре эксцентричных комедий 1930–1940-х годов. Как утверждал профессор Кэвелл, в таких фильмах как «Воспитание крошки», «Ужасная правда» и «Ребро Адама» Голливуд по-новому раскрыл «тему повторных браков», которую в своих романтических комедиях исследовал еще Шекспир, в частности в «Зимней сказке». Но что изумительнее всего, Кэвелл верил, что эти фильмы, как и шекспировские пьесы, достойны пристального внимания критиков.

У Стенли Кэвелла было две страсти — философия и черно-белая киноклассика, и в этих занятиях он нашел способ совместить одно с другим. Очень скоро все его студенты были заражены его увлечением фильмами, и когда я сел смотреть первый из них — «Леди Ева», — я был охвачен настоящим волнением. И я не разочаровался. Пожалуй, Престон Стерджес — один из самых одаренных сценаристов и режиссеров, которые когда-либо рождались в Голливуде, а «Леди Ева» его шедевр. Я не уверен, можно ли поставить этот фильм в один ряд с творениями Шекспира, но он лучше, чем что-либо, написанное Джорджем Фаркером. [18]

Вторым мы посмотрели фильм «Это случилось однажды ночью». Снятый в 1934 году режиссером Франком Капра, он стал первым фильмом, который получил Оскар по пяти главным номинациям. В частности, его получил Кларк Гейбл как лучший исполнитель главной мужской роли. Не знаю, каким образом я умудрился дожить до 24 лет и не заметить этого невероятно притягательного актера и звезду большого экрана, но я был поражен до глубины души его игрой в этом фильме. Какими молокососами на его фоне показались все, кто окружал меня в Гарварде! С гордой вызывающей походкой и открытой и спокойной манерой поведения Гейбл казался воплощением всех достоинств, которые так искал Токвиль. Наконец-то! Передо мной человек, который сумел соединить страстную независимость британского аристократа и открытость и неформальность истинного демократа. Горе мелкому ревнителю морали, который посмеет обвинить Гейбла в политической некорректности! Если Америка в состоянии порождать людей, подобных ему, то, может быть, эксперимент закончился не совсем провалом.

Неудивительно, что Гейбл так понравился мне в этом фильме — он играл репортера нью-йоркской газеты. Хотя в то время я еще размышлял о том, стать ли мне преподавателем или нет, но уже точно знал, что журналистика у меня в крови. После окончания Оксфорда и перед отъездом в Гарвард я шесть месяцев проработал в «Таймс», и сама идея о репортере как романтическом герое казалась мне опьяняющей. К моему удовольствию, подобный персонаж оказался ключевой фигурой в голливудских комедиях повторных браков. За несколько недель я просмотрел ряд фильмов, где главным героем был отважный и предприимчивый журналист, начиная от Джеймса Стюарта в «Филадельфийской истории» и заканчивая Кэри Грантом в «Его девушка Пятница». Судя по всему, свободомыслие и независимость и правда существовали в Америке. Они были характерны для репортеров нью-йоркских газет, которые, если верить фильмам, считались расой суперменов. Уверен, они могли стать членами «естественной аристократии», которую Томас Джефферсон [19] назвал главной надеждой Америки в своем знаменитом письме 1813 года к Джону Адамсу. [20]

Вскоре я понял, почему во всех этих фильмах репортеры показаны с такой симпатией: сценарии были либо написаны журналистами, либо основаны на материалах — пьесах, романах, рассказах, — авторами которых также являлись журналисты. Поэтому не будет преувеличением сказать, что жанр эксцентричной комедии появился на свет благодаря компании газетных репортеров и авторов, пишущих для журналов, которую на западном побережье называли «Алгонквино-голливудской группой». Кинокритик Паулин Каэль писала, что это сборище наиболее талантливых алкоголиков, когда-либо рожденных в этой стране, заманили в Лос-Анджелес обещанием больших денег и тут же принялись внедрять их непочтительный язвительный стиль в кино. Вместо скучных мелодрам, действие которых происходило в мифических княжествах центральной Европы, на экраны вышли сумасбродные эксцентричные комедии, разворачивающиеся в редакциях нью-йоркских газет.

Естественно, что бесстрашные и беспечные репортеры, которых авторы делали центральными персонажами, были идеализированными версиями их самих, но героические черты, которыми они их наделяли, не были целиком выдуманными. Наиболее плодовитым членом алгоквино-голливудской группы был Бен Хечт, соавтор «Первой полосы», приложивший руку к более чем сотне сценариев, среди которых «Лицо со шрамом», «В джазе только девушки» и «Дурная слава». Своей 654-страничной автобиографией «Дитя столетия» Хечт отдал дань мужеству писателей и журналистов, с кем был связан в Чикаго и Нью-Йорке, кто последовал за ним в Лос-Анджелес: «Мы говорили то, что думали, и каждый из нас чувствовал себя нужным миру гораздо больше, чем все политиканы-философы. Только наши языки вели нас вперед, а наше остроумие творило завтрашний день».