— Ну говори, говори! — прошептала Вера, прижимая ее голову к своей груди. — Ведь он сказал, что никогда не забудет тебя.

— Да. Он сказал, что никого не может любить, только меня одну… и еще, что он — самый несчастный человек на земле и что лучше бы ему ничего не возвращали, ни имени, ни состояния, а позволили бы только жить с нами, ничего ему больше не нужно, ничего. А про мадемуазель Полин он сказал: «Я ее ненавижу, душу от нее воротит, так она мне противна». А потом он меня обнял крепко-крепко и поцеловал, как тогда в Святском, когда ночью влез на дерево у нашего окна. И тогда… ах, как было хорошо тогда! Мы были точно в раю!

И в волнении Соня прерывисто приподнялась с подушек. Ее глаза сверкнули лихорадочным блеском, зловещие алые пятна на щеках разгорались с каждой минутой вся ярче и ярче, а дыхание было так порывисто и коротко, что слова не договаривались.

По проселочной дороге, спускавшейся между полями, засеянными пшеницей, к быстрой реке, за которой тянулся на необозримое пространство темный лес, шла женщина с суковатой палкой, в темном суконном шушуне, подпоясанном бечевкой, и повязанная черным бумажным платком. К палке, которую она держала перекинутой через плечо, был привязан довольно объемистый и туго набитый узел, ноги были обуты в лапти поверх онучей, и, невзирая на усталость (пот градом катился по ее загорелому лицу), она шла торопливо, с беспокойством вглядываясь в даль, точно измеряя глазами пространство, отделявшее ее от намеченной цели. Попадавшиеся ей на пути мужики и бабы смотрели на нее с любопытством, некоторые спрашивали, куда она идет и откуда, но она на вопросы не отвечала и шла все дальше, не оглядываясь по сторонам.

День был воскресный, еще за версту до села с белевшей вдали колокольней, услыхала она гул толпы, собравшейся у кабака, а пройдя еще шагов двести, стала различать среди этого гула лай собак и визгливый смех парней и девок, водивших хороводы.

Солнце начинало уже склоняться к лесу. Женщина ускорила шаг. При ее появлении у плетня с растворенными настежь воротами между старухами, щелкавшими подсолнухи на завалинке в одной из крайних изб, произошло движение.

— Глянь-ка, странница Божья!

— И то! Поди чай, из Воронежа.

— А может, в Киев идет.

— Умаялась, видать, ночевать здесь попросится, — перекидывались замечаниями бабы, не спуская пристальных взоров с незнакомки.

Но странница попросила только позволения отдохнуть на большом камне перед одной из изб да водицы напиться. Когда ей подали жестяной ковш с холодной водой, она вынула из холщовой сумки, висевшей у нее на спине, кусок черного хлеба и принялась закусывать.

— Свежинки не хочешь ли, тетенька? У нас храмовой праздник сегодня, пироги пекли. Бражки не попьешь ли? Да ты бы в избу вошла, на лавке бы полежала. Умаялась, поди чай? Откелева идешь-то? — закидывали ее со всех сторон предложениями и вопросами.

— Спасибо, касатки, спасибо, ничего мне не надо, спаси вас Христос! — повторяла странница, ласково кивая всем. — Отдохнуть только маленько, да и в путь.

— Да ведь ночь, тетенька, на дворе.

По загорелому лицу незнакомки проскользнула легкая усмешка.

— Ничего, Господь доведет, — возразила она.

— Да ты куда путь-то держишь? В Воротыновку, что ли? — спросил кто-то из толпы.

— Нет, я дальше. В Воротыновке переночевать бы мне только… у кумы, — прибавила странница после минутного колебания. — Спаси вас Христос, — повторяла она, поспешно поднимаясь с места и низко кланяясь собравшейся вокруг нее толпе.

— На господскую усадьбу зайди да прикажи о себе барину доложить! — закричал ей вслед один из парней. — Он хошь сам и не старец, а страсть как до старух падок.

Это замечание было встречено дружным хохотом.

— А что, молодки, мне как будто лицо этой богомолки знакомо! — заметила баба средних лет, хозяйка избы, у которой присела отдохнуть странница.

— Да и мне тоже сдается, будто я уже видала где-то ейные буркалы, — подхватила другая женщина, постарше.

— Из воротыновских, должно быть, — сказала первая.

— И где я эти черные буркалы видала? — продолжала вспоминать вторая. — А видать видала, разрази меня на сем месте, если вру.

Немудрено, что жители Осинового поселка знали в лицо всех обитателей Воротыновки, между Осиновым и Воротыновкой было всего только три версты расстояния.

Здесь, при старой барыне Марфе Григорьевне, был кирпичный завод, который пришел в полнейший упадок после ее смерти, как и все прочие, процветавшие при ней заведения, — суконная фабрика, ковровая, ткацкая.

Один из управителей, присланный сюда покойным Александром Васильевичем, затеял было воспользоваться остатками кирпича для постройки винокуренного завода, но его сместили, раньше чем стены нового здания были выведены, и оно осталось недостроенным.

При Александре Васильевиче управляющие часто сменялись в Воротыновке. Сам он ни разу сюда не приезжал, но присылал для ревизии доверенных лиц, по донесениям которых и совершал расправу, часто несправедливую и всегда неумолимую. Но, невзирая на его строгость, а может быть, именно ввиду ее, его здесь боялись и уважали.