Сергей Александрович должен был приехать за семьей летом вместе с мсье Вайяном, которого госпожа Ратморцева без труда уговорила остаться с мужем, чтобы ему не было слишком скучно в опустевшем доме.

На башне маленькой церкви древней архитектуры, среди площади, окруженной домами с остроконечными, выдающимися вперед крышами, пробило девять часов утра.

Не успел последний удар колокола замереть в воздухе, как крайнее окно в одном из домиков, утопавших в зелени под яркими лучами солнца, растворилось и в нем появилась женщина в белом утреннем капоте.

Ей было около тридцати пяти лет, но на вид ей можно было дать гораздо больше. Ее большие серые глаза, казавшиеся совсем темными от черных ресниц, впали, лоб перерезался морщинами, углы поблекших губ, опускаясь, придавали горькое выражение ее улыбке, в густых волосах серебрилась седина, и выражение ее лица, когда с нею не было ее дочерей, было так печально, что жители города, в котором она жила с семьей третий месяц, иначе как la pauvre dame russe [31] ее не называли. Это была Людмила Николаевна Ратморцева.

— Няня, ты здесь? — спросила она, перегибаясь все еще стройным станом через чугунную резную балюстраду в сад с миндальными, лимонными и вишневыми деревьями в цвету.

От живой изгороди, где под высоким, развесистым каштановым деревом был деревянный стол, окруженный стульями, отделилась старушка, хлопотавшая у этого стола, и настолько скоро, насколько позволяли ей старые ноги, подбежала к своей госпоже.

— Здесь, сударыня, здесь. Стол для завтрака накрываю. Дети вскоре проснутся, кушать запросят.

— А как они провели ночь? Соня не просыпалась после того, как я ушла?

— Один только разочек, под утро. Испить попросила.

— Ты ей того чаю дала, что мы заварили?

— Точно так-с. Выкушали полчашечки, перевернулись на другой бочок и непременно заснули бы, кабы Веруша не всполошилась. Зачали промеж себя щебетать, ну, и разгулялись. Насилу я их угомонила. Почивают теперь.

— В котором часу дилижанс-то здесь ждут? — спросила Людмила Николаевна.

— В двенадцать, сударыня. Раньше двенадцати и ждать нечего, говорят.

— Успеем, значит, до приезда Сергея Владимировича прибраться.

— Как не успеть-с!

— Он с собой Захара привезет, девочки ему очень обрадуются.

— А уж пуще всего мусью Вальяна они с нетерпением ждут. И вчера вечером, и позавчера все про него говорили. Вспоминали, как он с ними, бывало, в Святском на лодке катался, когда еще Григорий Александрович у нас жил, — сказала няня и, заметив тень, набежавшую на лицо госпожи, не кончив речи, смолкла.

— Сейчас оденусь и сойду в сад. Пошли ко мне Акулину, — промолвила Людмила Николаевна, тяжело вздохнув.

— Той же минутой, сударыня! — И, печально понурив голову, старуха побрела в ту сторону, где находилось помещение прислуги, состоявшей из двух женщин и молодого лакея, вывезенных из России, да кухарки, кучера и садовника, нанятых по приезде сюда из местных жителей.

Сходя по широким каменным ступеням, спускавшимся с террасы в душистый цветущий сад под вечно синим южным небом, среди зеленеющей кругом панорамы гор, прорезанных живописным ущельями с разбросанными между высоких тополей красивыми хижинами, Людмила Николаевна вспоминала утро, когда ехала встречать мужа из села Святского в хутор Сосновку, сердце у нее ныло и слезы подступали к глазам.

Двух лет не прошло с тех пор, а сколько печальных перемен! Она сегодня не только не радуется приезду Сергея Владимировича, но со страхом и тоской ожидает свидания с ним. Ей всей душой хотелось бы отдалить эту минуту. Чтобы задержать его приезд, она все время обманывала его в письмах. О, если б только он знал, для чего переезжает она с детьми из города в город, от одного доктора к другому! Если бы он знал, что именно погнало их прошлой осенью из Женевы в Париж, в Ниццу, а из Ниццы в Лейпциг и, наконец, сюда! Если б он это знал! Давно был бы он уже с ними, и тогда ей было бы так трудно сдерживать отчаяние, что она не в силах была бы владеть собой.

При одной мысли о том, что было бы тогда, Людмила Николаевна холодела от ужаса.

Она обращалась к бесконечному числу врачей за советами относительно Сони, которая чахла от какой-то странной, необъяснимой болезни, и все они расходились во мнении относительно причины этой болезни, приписывали ее — один слабости груди, другой — нервному расстройству, третий — малокровию, четвертый — пороку сердца, — в одном только были согласны. А именно в том, что, пока девочкам не известно, в каком положении одна из них, надежда на спасение еще не совсем угасла.