— Отлично, отлично, — с самодовольной улыбкой повторял Сергей Владимирович, слушая жену.

— Будет ужасно, если ему никогда не возвратят его прав на имя и состояние отца, — заметила Людмила Николаевна.

— Ну, во всем-то ему отказать не могут, государь слишком справедлив. Я хочу, переждав некоторое время, опять напомнить о нем через Леонтия Васильевича или прямо графу, но только не теперь.

— А что Воротынцевы? Ничего про них не слыхать?

— Ничего. Уехали в Тверскую губернию, там у Марьи Леонтьевны наследственное имение.

— Можно себе представить, в какой они тревоге!

— Еще бы! — со вздохом произнес Ратморцев и, чтобы скорее рассеять мрачные мысли, закружившиеся у него в голове при напоминании о несчастных жертвах, оставленных Воротынцевым, заговорил про своих девочек: — Неужели они до сих пор ничего не знают о прошлом Гриши? Ничего не знают про его печальную историю и его надежды?

Эти вопросы слегка даже оскорбили Людмилу Николаевну. Как могут ее дочери знать про то, о чем им запрещено спрашивать и о чем никто в доме не смеет с ними заговаривать? Нет, нет, им ничего не известно. Им даже и в голову не приходит задумываться над подобными вопросами. Им известно из жизни только то, что родители и старый идеалист Вайян находят нужным открыть им, только это, и ничего больше. Никогда не читали они ни одной из тех книг, в которых трактуется о житейских мерзостях. Даже историю, как священную, так и светскую, они изучают по рассказам, нарочно для них составленным их учителем, как и сама она училась, и все девушки из порядочного общества. Подруг у них нет; из дворни они имеют сношения только со старшими слугами, а эти еще ревнивее родителей оберегают их чистоту и невинность. Надо слышать, с каким восхищением няня рассказывает про своих барышень, какие они чистые и непорочные; даже во сне им одни только ангельские сны грезятся. Да если бы даже теперь и рассказать им мрачную историю Гришиной матери, они ничего в ней не поймут. Людмила Николаевна была в этом точно так же убеждена, как в том, что она жива и дышит. Сергей Владимирович не разубеждал ее; такая мать, как Людмила Николаевна, не могла не знать своих детей, сомневаться в этом было бы просто смешно.

Этот день весело начался в Святском.

— Соня! Сегодня папенька приедет! — радостно воскликнула Вера, просыпаясь.

Соня в белом с голубыми полосками халатике, свеженькая и розовая от холодной ключевой воды, которой только что умылась, с густыми белокурыми волосами, по-утреннему заколотыми черепаховой гребенкой высоко на маленькой грациозной головке, стояла у открытого окна и смотрела в сад.

— Да, да, маменька уже давно ему навстречу поехала, — проговорила она, не меняя позы.

— К завтраку приедут. Нечего прохлаждаться-то, подымайся скорее, — ворчала няня, широко раздвигая белый кисейный полог и собираясь стащить с лентяйки пикейное одеяло, под которым та потягивалась, закинув на голову тонкие ручки с розовыми пятнами на локтях.

— Дай понежиться, — протянула Вера и, снова обращаясь к сестре, спросила, с кем она говорит.

— С кем ей говорить? Никого там, окромя птичек Божьих да букашек, нет, — ответила за Соню няня. — А ты вставай! Дела-то еще много остается сделать, а уж восьмой час, — продолжала старуха, отыскивая под простыней ножку своей любимицы и принимаясь натягивать на нее тонкий белый ажурный чулок.

Но Вера не унималась:

— Ты там с Гришей говоришь? — продолжала она допрашивать сестру.

Соня и на это ничего не ответила.

— Какой там Гриша! Гриша к оврагу за ландышами ускакал. Еще солнышко не поднялось, как он оседлал себе Бурку, да и поехал. Гриша-то не такой лентяй, как ты, — проговорила старуха. — Ну-ка, давай другую ножку, где она там у тебя. Экая лентяйка, даже обуться сама не может. Дай срок, вот как пожалуюсь я на тебя маменьке, задаст она тебе, дай срок! Ну, вот и башмачки надеты, вставай же скорее.

С этими словами старуха стащила и простыню с гибкого, стройного тела своей любимицы.

Вера, еще раз потянувшись и зевнув, стряхнула наконец с себя дремоту и, сорвавшись с постели, перебежала комнату, кинулась к сестре, обняла ее, а затем, высунув свое еще заспанное личико с взъерошенными волосами через ее плечо, окинул смеющимся взглядом прелестный пейзаж, далеко раскинувшийся перед нею в ярком солнечном блеске.

— Ах ты, бесстыдница! В одной сорочке! Ну, Боже сохрани, увидит кто! — забранилась няня. — Иди скорее умываться, проказница!

— Нянечка, я сейчас… меня никто не увидит, я за Соню спрячусь. Как хорошо пахнет цветами!.. Ах, как хорошо! Соня, как ты думаешь, что нам привезет папенька? Я видела во сне, что на мне браслет золотой с красными камнями, очень красивый. А может быть, он нам подарит такие филиграновые корзиночки, как у Маши Голицыной. Мы поедем сегодня верхом, Соня? Мне хотелось бы далеко-далеко — в монастырь или еще дальше. Поедем сейчас, Соня! Пожалуйста, милая, душенька, поедем! — болтала она, прижимаясь к сестре и целуя ее куда ни попало. — Гриша, может, скоро вернется, поедем с ним… к завтраку назад можно вернуться. А то еще лучше — поедем по дороге в Грушевку, навстречу папеньке с маменькой.

— А вокализы? А дуэт повторить? — напомнила Соня.

— Ах да, у меня еще пейзаж не совсем готов! Вчера вечером мсье Вайян не мог вставить его в рамку, потому что дерево с левой стороны еще не доделано, — печально сказала Вера.

— Ну, вот видишь! Одевайся скорее!

Но Вера не трогалась с места.

— На что ты так смотришь? — спросила она, вглядываясь в изумрудные углубления промеж листвы разбегавшихся по всем направлениям аллей.

— Ни на что особенно, так, — неохотно ответила Соня.