Лейси разглаживает усы.

— А что вы скажете о своем рабе, доктор?

— Илатту такой же раб, как и ваш первый помощник. Я нашел его в Джафне пять лет тому назад, избитого и оставленного умирать бандой португальских китобоев. И пока он выздоравливал, острота ума юноши убедила меня предложить ему место моего ассистента. Я плачу ему деньги из собственного кармана. Он может бросить работу, когда захочет, получив и деньги, и письменные рекомендации. Может ли хоть один человек на «Шенандоа» похвастаться тем же?

— Индусы, надо признать, — Лейси идет к горшку для отправлений, — копируют цивилизованные манеры очень хорошо; я перевозил на «Шенандоа» и жителей тихоокеанских островов, и китайцев, так что знаю, о чем говорю. Но африканцы… — капитан расстегивает пуговицы бриджей и отливает в горшок. — Рабство для них наилучший вариант: как только отпустишь их, они через неделю умирают с голоду, если не идут убивать белые семьи ради содержимого их кладовых. Они живут только настоящим, не умеют планировать, не знают фермерства, не способны что-нибудь изобрести или выдумать, — он стряхивает последнюю каплю и заправляет рубашку в бриджи. — Запретить рабство… — капитан Лейси чешет шею под воротником, — …все равно, что запретить Священное Писание. Черные произошли от Хама, развратного сына Ноя, который даже лег в постель со своей матерью; посему род Хама проклят. Это же написано в девятой книге Бытия, ясно как день. «И сказал: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих» [53] . Белые же произошли от Иафета: «Да распространит Бог Иафета, Ханаан же будет рабом ему» [54] . Или я лгу, господин де Зут?

Все собравшиеся поворачиваются к племяннику пастора.

— Эти приведенные вами стихи спорны, — говорит Якоб.

— Значит, клерк называет слова Божьи, — язвит Петер Фишер, — «спорными»?

— Мир был бы счастливее без рабства, — отвечает Якоб, — и…

— Мир был бы счастливее, — хмыкает ван Клиф, — если б на деревьях росли золотые яблоки.

— Дорогой господин Ворстенбос, — заключает капитан Лейси, поднимая бокал, — ваше рейнское превосходно. Его послевкусие — чистейший нектар.

Грохот бревен, стук молотков, блеяние коз и мычание коров доносится сквозь открытые ворота склада. Ханзабуро стоит в проеме и смотрит на темнеющее небо. За столом Огава Узаемон переводит японскую версию транспортной накладной 99–6 торгового сезона 1797 года, в которой идет речь об отправке кристаллов камфары. Якоб записывает огромную разницу в ценах и количествах между японской и голландской частями. Подпись на документе в графе «Честно и правдиво удостоверяю погрузку» — заместителя директора Мельхиора ван Клифа: двадцать седьмая по счету фальшивка, обнаруженная Якобом. Клерк рассказал Ворстенбосу о растущем списке, но реформаторский задор директора слабеет день ото дня. Ворстенбос более не стремится «вырезать раковую опухоль коррупции», теперь он исповедует другой тезис: «Лучше управлять тем, что у нас есть». И, возможно, самый явный индикатор, свидетельствующий об изменении доктрины директора — Ари Грот, который становится все активнее и веселее с каждым днем.

— Скоро станет слишком темно, — говорит Огава Узаемон, — чтобы различать текст.

— Сколько времени осталось, — спрашивает Якоб, — до окончания работы?

— Еще один час, даже с лампами. Потом я должен уйти.

Якоб пишет записку Оувеханду с просьбой дать Ханзабуро кувшинчик масла из запаса, хранящегося в бухгалтерии, а Огава инструктирует его на японском. Юноша уходит, его одежду раздувает ветер.

— Последние тайфуны сезона, — говорит Огава, — наносят самый большой урон. Мы думали, что в этом году Боги уберегут Нагасаки от сильного тайфуна, и тут, — Огава жестами имитирует удар тараном.

— Осенние шторма в Зеландии тоже печально известные.

— Простите… — Огава открывает свою тетрадь. — Что это — «печально известные»?

— Известные, как очень плохие.

— Господин де Зут говорит, — вспоминает Огава, — что его родной остров ниже уровня моря.

— Валхерен? Это так, это так. Мы, голландцы, живем под рыбами.

— Не дать морю затопить землю — это древняя война.

— «Война» слово правильное, и мы иногда проигрываем битвы, — Якоб замечает грязь под ногтем большого пальца, оставшуюся после его последнего часа работы в огороде доктора Маринуса этим утром. — Плотины иной раз рушатся. Хотя море для голландца — главный враг, но оно при этом его кормилец и закаляет его характер. Если бы природа наделила нас такой же жирной, плодородной землей, как у соседей, зачем бы мы стали изобретать Амстердамскую биржу, акционерную компанию и нашу империю среднего класса?

Плотники крепят бревна наполовину отстроенного здания склада «Лилия».

Якоб решает перейти к деликатной части разговора, прежде чем вернется Ханзабуро.

— Господин Огава, когда вы проверяли мои книги в то, первое утро, вы, я полагаю, видели мой словарь?

— Новый словарь голландского языка. Прекрасная и редкая книга.

— Она, как мне кажется, понадобилась бы японцу, изучающему голландский.

— Голландский словарь — это волшебный ключ, открывающий множество дверей.

— Я хочу… — Якоб замирает, — …отдать его госпоже Аибагава.

Приносимые ветром голоса долетают до них, как эхо из глубокого колодца.

Лицо Огавы строго и непроницаемо.

— Как, по-вашему, — пытается разузнать Якоб, — она может отреагировать на такой подарок?

Пальцы Огава дергают узел на его кушаке.

— Это большая неожиданность…

— Но, я надеюсь, не плохая неожиданность?

— У нас есть пословица, — переводчик наливает себе чаю. — «Ничего нет дороже того, что получаешь бесплатно». Когда госпожа Аибагава получает такой подарок, она может заволноваться: «Какой будет настоящая цена, если я приму?»