С того самого момента, как я вышла из доверского морга, я находилась либо в каком-то охраняемом здании, либо под чьим-то наблюдением. И причина такого внимания вовсе не та — или, по крайней мере, не только та, — что мне представили. Никто не спешил поскорее доставить меня к телу, которое заливалось кровью в холодильнике. Эта задача, конечно, значилась в списке приоритетов, но занимала отнюдь не первую позицию. Вполне определенные люди использовали мертвеца как повод для того, чтобы меня сопровождать, и среди них оказалась моя племянница, которая, бряцая оружием, сыграла роль моей телохранительницы. Поверить в то, что это решение принималось без ведома моего мужа — независимо от того, знал он что-то или не знал, — мне трудно.

— Может, ты еще помнишь, как он в тебя втюрился, — говорит Бентон, пока мы идем по серому коридору.

— Тебя послушать, так я переспала со всеми.

— Не со всеми.

Я улыбаюсь. Почти смеюсь.

— Ну вот, тебе уже лучше. — Он нежно касается моей руки.

Помутнение — а как еще это назвать? — прошло, и я жалею лишь о том, что сейчас раннее утро. Вот был бы кто-нибудь в лаборатории трасологии, и мы бы посмотрели повнимательнее на тот квадратик тонкой бумаги из халата Филдинга, может быть, даже исследовали его с помощью электронного сканирующего микроскопа и инфракрасного спектрометра Фурье. А может быть, использовали бы другие детекторы, чтобы узнать, что такое нанесено на пластырь Филдинга. Я никогда не принимала анаболические стероиды и не знаю, какой эффект они оказывают, но вряд ли тот, что я испытала наверху. По крайней мере, их действие не могло быть таким быстрым.

Кокаин, кристаллический метамфетамин, ЛСД — ничего из того, что могло проникнуть в мою кровь мгновенно и трансдермально, к моему случаю, надеюсь, отношения не имеет. Но с другой стороны, откуда мне знать, что чувствует принимающий их человек? Чаще всего на пластырь наносят какой-то опиоид, вроде фентанила, но даже сильный болеутоляющий препарат не вызвал бы такой реакции. И опять же, откуда мне знать? Мне никогда не вводили фентанил. Люди реагируют на лекарства по-разному, к тому же бесконтрольные препараты могут быть загрязнены, а дозы их значительно разниться.

— Нет, правда. — Бентон снова дотрагивается до меня. — Как себя чувствуешь? Ты точно в порядке?

— Не знаю, что это было, но все прошло. Иначе я не стала бы работать. Ты со мной? В секционную?

— Выпивка. — Он возвращается к Лайаму Зальцу. — Человек случайно сталкивается с тобой на Си-эн-эн и предлагает выпить с ним в полночь. Разве это нормально?

— Даже не знаю. Но польщенной я себя точно не почувствовала.

— Он пользуется не меньшим успехом у женщин, чем некоторые политики, чьи имена мы не будем называть. Как это теперь называется? Сексуальная аддикция?

— Тебе такое не грозит.

Мы проходим мимо рентген-кабинета. Дверь закрыта, красный свет выключен — сканер не работает. На нижнем уровне пустынно и тихо. Интересно, где Марино? Может быть, с Анной.

— После того случая у него были с тобой какие-то контакты? Сколько времени прошло? Года два? — спрашивает Бентон. — Или, может быть, он контактировал с кем-то из твоих соотечественников? В центре Уолтера Рида или в Довере?

— Со мной — нет. Насчет других не знаю. Но среди тех, кто так или иначе связан с Вооруженными силами, у доктора Зальца поклонников нет. Его не считают патриотом, и это несправедливо, если проанализировать, что он на самом деле говорит.

— Проблема в том, что никто уже не понимает, что говорят другие. Люди ведь не желают слушать. Зальц не коммунист. Не террорист. Родину не предавал. Он просто не знает, как умерить свой энтузиазм и поменьше болтать. Но правительству Зальц неинтересен. По крайней мере, раньше не был.

— И вдруг стал интересен. — Я предвосхищаю следующие слова Бентона.

— В Уайтхолле его вчера не было. Даже в Лондоне не было. — Бентон сообщает об этом лишь теперь, воспользовавшись паузой, возникшей перед закрытыми стальными дверьми секционного отделения. — Ты ведь не успела заглянуть в Интернет, пока ломала голову над тем, что там Джек написал на листочке. — В его тоне угадывается что-то еще. Нотка враждебности, направленной не на меня, но на Филдинга.

— Откуда ты знаешь, где был и где не был Лайам Зальц? — спрашиваю я, думая о том, что Бентон упомянул вскользь наверху. Говоря о происшествии в Нортон’с-Вудс и ВИП-свадьбе, он сказал, что там находились охранники, агенты под прикрытием. Жаль, я была тогда не в том состоянии, чтобы обратить должное внимание на его слова.

— Свою программную речь он донес до слушателей через спутник. Публика в Уайтхолле встретила его обращение тепло. — Бентон говорит так, словно сам там присутствовал. — Но у него возникли какие-то семейные проблемы, так что ему пришлось уехать.

Я думаю о человеке, лежащем за этими стальными дверьми. Его часы в момент смерти, возможно, показывали британское время. В его квартире стоял робот РЭБП, тот самый, против которого выступали мы с Лайамом Зальцем, убеждая власти отказаться от его использования.

— Джек поэтому искал его вчера утром? Поэтому заглядывал в КИОС или куда там еще? — спрашиваю я, открывая дверь.

— Мне вот интересно, как это было. То ли он, получив звонок, заглянул в Интернет, то ли уже знал, что Зальц уже в Кембридже, — отвечает Бентон. — У меня вообще много вопросов. Надеюсь, скоро будут и ответы. Точно я знаю только то, что доктор Зальц присутствовал здесь на свадьбе. Замуж выходила дочь его нынешней супруги, биологический отец которой не смог исполнить свои обязанности, потому что слег со свиным гриппом.