— Да. Обязательно. Мы все это устроим.

Я вдруг с поразительной ясностью представляю наш любимый номер в уходящем пальцем в море отеле «Фэйрмонт» на Бэттери-Уорф, по соседству со станцией береговой охраны. Я вижу темно-зеленую воду бухты, слышу, как плещет вода о сваи, как поскрипывают причалы, бьются о мачты снасти. Слышу басовые гудки больших кораблей, как будто они перенеслись сюда, в кабинет Филдинга.

— Мы не будем отвечать по телефону, будем гулять, заказывать еду в номер и смотреть из окна на высокие суда и буксиры. Вот чего мне бы хотелось. А тебе? Тебе тоже? — как будто мягко спрашиваю я, но получается все равно сердито и придирчиво.

— Если хочешь, так и сделаем. В ближайшие выходные, — отвечает Бентон, читая что-то на экране айфона и перелистывая странички большим пальцем.

Я отодвигаю кофе, и край стола кажется уже не острым, а закругленным. Перебрала кофеина. Гулко ухает сердце. Кружится голова.

— Ненавижу, когда ты все время смотришь на свой телефон, — снова срываюсь я. — Ты же знаешь, как мне это не нравится, когда мы разговариваем.

— Сейчас это необходимо, — говорит он, не поднимая глаз.

— Выезд с Девяносто третьей на Коммершл-стрит, — и ты уже там. — Я возвращаюсь к прежней теме. — Удобный способ избавиться от тела. Отвозишь и бросаешь в воду. Без одежды, чтобы не осталось никаких следов от пребывания в багажнике. — Я задвигаю нижний ящик и неожиданно для себя бормочу: — Пластыри. Их здесь нет. И в моем столе их тоже не было. Только жевательная резинка. Сама я не очень ее любила. Разве что еще ребенком. Помню, была такая, «дабл-бабл хеллоуин», в желтых фантиках.

Я и сейчас вижу ее. Чувствую ее вкус. Даже слюнки текут.

— Есть один секрет, который я никому не рассказывала. Я жевала ее, а потом снова заворачивала в обертку. И она лежала несколько дней, пока весь вкус не пропадал.

Я невольно сглатываю.

— А жевать перестала тогда же, когда прекратила в Хеллоуин ходить с другими детьми по домам и выпрашивать угощение. Видишь, ты напомнил мне о том, о чем я не вспоминала уже много лет. Как-то вдруг само выскочило. Я иногда забываю, что была когда-то ребенком. Юной, глупой и доверчивой.

У меня дрожат руки.

— Что не можешь себе позволить, то лучше и не пробовать, так что у меня нет привычки жевать жвачку.

Я уже вся дрожу.

— В тебе нет ничего вульгарного, ничего пошлого, — говорит Бентон, настороженно наблюдая за мной. Похоже, я его пугаю.

Но меня несет, и остановиться нет сил.

— А я старалась. Всю жизнь и изо всех сил старалась не быть вульгарной и пошлой. Ты не знал меня тогда. Я еще понятия не имела, какими могут быть люди, особенно те, что имеют власть над тобой, перед которыми ты преклоняешься. Я даже не представляла, что они способны вовлечь в такую заваруху, после какой ты уже никогда не будешь прежним. Потом ты прячешь это, закапываешь поглубже, как то трепещущее сердце под пол в рассказе Эдгара По [43] , но все равно знаешь — оно там. И сказать никому не можешь. Даже если просыпаешься по ночам. Ты не можешь сказать даже самым близким, что оно там, под половицами, это холодное, мертвое сердце, и что это ты виноват в том, что оно там.

— Господи, Кей.

— Странно, но все, что мы любим, всегда как будто находится рядом с чем-то ненавистным и мертвым. Ладно, не все.

— Ты в порядке?

— В полном. Просто стресс. А у кого его нет? Вот наш с тобой дом недалеко от Нортон’с-Вудс, где вчера убили человека. Может быть, он был в галерее Курто в то же лето, когда и мы с Люси были там, еще до 11 сентября. Кстати, Люси считает, что это все мы устроили. Одним из лекторов у Курто был Лайам Зальц. Я его больше не видела, но у Люси он есть, на компакт-диске. Не помню, что он там рассказывал.

— Интересно, почему ты о нем сейчас вспомнила?

— На веб-сайте, который просматривал Джек, есть на него ссылка.

Бентон молчит и пристально смотрит на меня.

— И мы с тобой ходим в «Бисквит», когда я бываю дома по выходным. Может быть, мы даже были там в одно время с Джонни Донахью и его подругой из МТИ. — Я говорю, говорю и не успеваю за собственными мыслями. — Нам нравится Салем, все эти масла и свечи в витринах магазинчиков, тех самых, где продают железные гвозди, кости дьявола. Наше любимое место в Бостоне находится рядом с бухтой, где на следующее утро после Хеллоуина нашли тело Уолли Джеймисона. Может быть, за нами кто-то следит? Может быть, кто-то знает обо всем, что мы делаем? И зачем Джек ездил в Салем на Хеллоуин?

— Тело Уолли доставили туда, где его нашли, на лодке, — вставляет Бентон.

Интересно, откуда у него эта информация?

— Если собрать все воедино, то можно подумать, что мы живем в маленьком городке.

— Ты неважно выглядишь.

— Конечно, на лодке. — Такое чувство, что у меня климактерический прилив. Я дотрагиваюсь до щеки, прижимаю ладонь. — Господи, вот что меня ждет.

— Более значим тот факт, что кто-то намеренно бросил тело в том месте, где стоят стофутовые катера с охранниками на борту. — Бентон не сводит с меня глаз. — Люди приходят на работу рано утром — и персонал станции, и другие. Выходят из машин и видят лежащее на воде изуродованное тело. Это дерзость. Вызов. Убить мальчика во дворе его собственного дома, едва ли не на глазах у родителей — тоже дерзость и вызов. Убить человека в воскресенье, когда страна смотрит матч за Суперкубок, в Нортон’с-Вудс, во время ВИП-свадьбы — дерзость и вызов. И то, что все это делается в нашем квартале, — тоже дерзость. Да, вот так!

— Сначала ты узнаешь про лодку. Потом про то, что свадьба не простая, а ВИП. — Я не спрашиваю, а просто перечисляю факты. Бентон не говорил бы, если бы не знал. — Почему Джек был в Салеме? Что он там делал? На Хеллоуин в Салеме даже номер в отеле не снимешь. На машине не проедешь — столько народу на улице.

— Ты точно в порядке?

— Думаешь, это личное? — Не могу успокоиться — в каком же маленьком мире мы живем. — Я возвращаюсь домой, и вот что меня встречает. Безобразия, смерть, обман и предательство — практически у меня под носом.