С самого начала работ лурдский кюре, аббат Пейрамаль, с необычайным рвением руководил всем делом, ибо в процессе борьбы он превратился в самого рьяного, самого искреннего сторонника Грота, глубоко поверив в происходившие там чудеса. Немного грубовато, чисто по-отечески он обожал Бернадетту, добросовестно осуществляя приказания, переданные небесами через этого невинного ребенка. И он старался изо всех сил, хотел, чтобы все было очень красиво, очень величественно, достойно царицы ангелов, соблаговолившей посетить этот горный уголок.

Первая религиозная церемония была совершена лишь через шесть лет после явлений, в день, когда в Гроте с великим торжеством воздвигли статую святой девы на том самом месте, где она являлась Бернадетте. В то великолепное утро Лурд расцветился флагами, звонили во все колокола. Пять лет спустя, в 1869 году, отслужили первую мессу в склепе собора, шпиль которого еще не был закончен. Приток пожертвований не прекращался, золото текло рекой, кругом вырос целый город. Это было основание нового культа. Желание исцелиться исцеляло, жажда чуда творила чудеса. Человеческие страдания, потребность в утешительной иллюзии создали милосердного бога, дарующего всем надежду, создали и чудесный потусторонний рай, где всемогущая сила творит правосудие и наделяет избранников вечным блаженством.

Больные в палате св. Онорины видели в победе Грота лишь одно — залог своего чудесного выздоровления. И все затрепетали от радости, когда Пьер, растроганный выражением лиц этих несчастных, жаждавших услышать подтверждение своих чаяний, повторил:

— Бог победил, и с того дня чудеса не прекращались; самые смиренные получают наибольшее облегчение.

Он положил книжку. Вошел аббат Жюден, начиналось причастие. Мария, вновь окрыленная верой, нагнулась к Пьеру и коснулась его своей горячей рукой.

— Друг мой! Окажите мне огромную услугу, выслушайте меня и отпустите мои прегрешения. Я богохульствовала, я совершила смертный грех. Если вы мне не поможете, я не смогу причаститься, а мне так нужны утешение, поддержка!

Молодой священник отрицательно покачал головой. Он ни за что не хотел исповедовать своего друга, единственную женщину, которую он любил и желал в цветущие, радостные годы юности. Но она настаивала.

— Умоляю вас, вы поможете моему чудесному исцелению.

Пьер уступил, она исповедалась ему в своем грехе, в кощунственном мятеже против святой девы, не услышавшей ее молитв; затем он отпустил ей ее грех, произнеся установленные слова.

Аббат Жюден уже поставил на маленький стол дароносицу и зажег две свечи, две печальные звезды в полутемной палате. Решились наконец открыть настежь оба окна, — до того невыносим стал запах больных тел и нагроможденных лохмотьев; но с маленького темного двора, похожего на изрыгающий пламя колодезь, не доносилось ни малейшего освежающего дуновения. Пьер предложил свои услуги и произнес молитву «Confiteor» [11] . Затем больничный священник в стихаре, прочитав «Misereatur» и «Indulgentiam» [12] , поднял дароносицу: «Се агнец божий, очищающий от мирских грехов». Женщины, корчась от боли, с нетерпением ожидали причастия, как умирающий ждет исцеления от нового лекарства, и смиренно трижды повторили про себя: «Господи, я недостойна тебя, но скажи лишь слово, и душа моя исцелится». Аббат Жюден и Пьер стали обходить койки, на которых лежали страдалицы, а г-жа де Жонкьер и сестра Гиацинта следовали за ними, держа каждая по свече. Сестра указывала больных, которым надо причаститься, и священник нагибался, клал на язык больной облатку, не всегда удачно, и бормотал латинские слова. Больные приподнимались с блестящими, широко раскрытыми глазами; вокруг царил беспорядок. Двух женщин, крепко уснувших, пришлось разбудить. Многие в полузабытьи стонали, продолжая стонать и после причастия. В глубине комнаты хрипела больная, но ее не было видно. Тяжелое впечатление производила эта маленькая процессия в полутьме палаты, освещенной двумя желтыми языками свечей.

Словно дивное видение, появилось из тьмы восторженное лицо Марии. Гривотте, алчущей животворящего хлеба, отказали в причастии: она должна была причащаться утром в Розере, а молчаливой г-же Ветю положили облатку на черный язык, — икнув, она проглотила ее. Теперь слабое сияние свечей озаряло Марию; широко раскрытые глаза девушки, ее лицо в обрамлении белокурых волос, преображенное верой, были так прекрасны, что все залюбовались ею. Она радостно причастилась, небеса явно снизошли к ней, к молодому существу, изнуренному такой тяжкой болезнью. На секунду она задержала руки Пьера.

— О друг мой, она меня исцелит, она только что поведала мне об этом. Идите отдохните. Я буду крепко спать!

Выходя из палаты вместе с аббатом Жюденом, Пьер заметил г-жу Дезаньо, мирно уснувшую в кресле, где ее сразила усталость. Ничто не могло ее разбудить. Было половина второго ночи, а г-жа де Жонкьер и сестра Гиацинта продолжали переворачивать, мыть и перевязывать больных. Понемногу все успокоились. Теперь, когда в комнате реял чарующий образ Бернадетты, тьма не казалась такой давящей. Ликующая тень ясновидящей, завершавшей свое дело, скользила между койками, даруя каждой обездоленной и отчаявшейся в жизни крупицу небесного милосердия; и, засыпая, они видели, как она, такая же хрупкая и больная, наклоняется к ним и с улыбкой их целует.

В прекрасное воскресное августовское утро, теплое и ясное, г-н де Герсен уже в семь часов был на ногах и совершенно одет; он лег спать в одиннадцать вечера в одной из двух комнатушек, которые ему удалось снять на четвертом этаже гостиницы Видений, на улице Грота. Проснулся он очень бодрым и тотчас же прошел в соседнюю комнату, занятую Пьером. Но священник, вернувшийся в два часа, измученный бессонницей, заснул лишь на рассвете и еще спал. Сутана, брошенная на стул, и раскиданная в беспорядке одежда говорили о его усталости и волнении.