— Не бойтесь, дорогой брат. Вас отвезут в Грот после завтрака, и мы все будем за вас молиться.

Наконец ей удалось увести Феррана: она очень беспокоилась о г-же Ветю и была крайне расстроена, что так задержалась. Миссионер также внушал ей жалость, и, поднимаясь по лестнице, она спрашивала доктора, нет ли надежды на его выздоровление. Тот безнадежно махнул рукой. Просто безумие в таком состоянии приезжать в Лурд.

Он спохватился и сказал с улыбкой:

— Прошу прощения, сестра. Вы же знаете, что я, к несчастью, неверующий.

Она, в свою очередь, снисходительно улыбнулась, как человек, который терпимо относится к недостаткам своих друзей.

— О, это ничего не значит, я вас знаю, вы все-таки славный человек… К тому же мы видим столько людей, бываем у настоящих язычников, и нам не приходится обращать на это внимание.

Наверху, в палате св. Онорины, все было по-прежнему: г-жа Ветю продолжала стонать от невыносимой боли. Г-жа де Жонкьер и г-жа Дезаньо стояли у кровати умирающей, бледные, взволнованные ее непрерывным стоном. На их вопросы Ферран лишь слегка пожал плечами: эта женщина обречена, ей осталось жить несколько часов, а может быть, и минут. Единственное, что он может сделать — это усыпить ее, чтобы облегчить ужасную агонию, которую он предвидел. Г-жа Ветю смотрела на доктора, она была еще в сознании и очень послушно принимала лекарства. Как и другим, ей страстно хотелось отправиться к Гроту, и она просила об этом срывающимся голосом, как ребенок, который боится, что его не послушают.

— В Грот, да? В Грот…

— Вас вскоре туда отнесут, обещаю вам, — сказала сестра Гиацинта. — Только будьте умницей, постарайтесь уснуть, чтобы набраться сил.

Больная, казалось, задремала, и г-жа де Жонкьер увела г-жу Дезаньо в другой конец палаты, где они принялись считать белье; это была сложная работа, они путались, недосчитывались нескольких салфеток. Софи, сидя на кровати напротив, не двигалась с места. Она положила куклу к себе на колени в ожидании смерти дамы — ведь ей сказали, что та умрет.

Сестра Гиацинта осталась возле умирающей и, чтобы не тратить времени даром, взяла иголку и нитку и стала чинить платье одной из больных, у которого лопнули рукава.

— Вы побудете с нами? — спросила она Феррана.

Тот продолжал внимательно разглядывать г-жу Ветю.

— Да, да… Она может умереть с минуты на минуту, Я боюсь кровоизлияния.

Заметив на соседней кровати Марию, он спросил, понизив голос:

— Как она? Ей легче?

— Нет еще. Ах, милое дитя, мы все искренне желаем ей поправиться! Такая молодая, такая очаровательная и так страдает!.. Посмотрите на нее сейчас. Как хороша! Словно святая в ореоле золотых волос, глаза большие, восторженные, вся залита солнцем.

Ферран, заинтересовавшись, с минуту смотрел на Марию. Его особенно поразил ее отсутствующий взгляд; она ничего кругом не замечала, отдавшись порыву пламенной веры, охваченная пламенной радостью.

— Она выздоровеет, — пробормотал он, словно ставя диагноз. — Она выздоровеет.

Затем он подошел к сестре Гиацинте, сидевшей в амбразуре большого, раскрытого настежь окна; со двора в комнату врывался теплый воздух. Теперь солнце лишь узкой полоской скользило по белой косынке и белому нагруднику сестры. Доктор, прислонившись к столбу, смотрел, как она шьет.

— Знаете, сестра, эта поездка в Лурд, на которую я не очень-то охотно согласился, — только чтобы выручить товарища, — принесла мне столько счастья! Ведь жизнь не очень-то меня балует.

Сестра Гиацинта, не поняв его, наивно спросила:

— Почему?

— Да потому, что я снова встретил вас и могу хоть немного помочь вам в вашей прекрасной деятельности. Если бы вы знали, как я вам благодарен, как я люблю вас и преклоняюсь перед вами!

Сестра Гиацинта подняла голову, без всякого смущения посмотрела ему прямо в лицо и решила обратить все в шутку. Она была очень хороша собой: лилейный цвет лица, маленький смеющийся рот, красивые голубые улыбающиеся глаза придавали ей особую прелесть, а своей стройной, гибкой фигурой и неразвитой грудью она напоминала невинную, готовую на самопожертвование девочку.

— Вы так меня любите! А за что?

— За что я вас люблю? Да вы самое лучшее, самое доброжелательное существо в мире! Воспоминание о вас — самое прекрасное, самое драгоценное, что у меня есть в жизни, и когда я падаю духом, я думаю о вас, и мне становится легче. Неужели вы забыли тот месяц, что мы провели вместе в моей бедной комнатке, когда я был так болен и вы с такой любовью за мной ухаживали?

— Ну конечно, помню… Мне, кстати, никогда не приходилось ухаживать за таким милым больным. Вы принимали все лекарства, какие я вам давала, а когда я меняла вам белье и укрывала одеялом, вы лежали смирно, словно ребенок.

Она продолжала смотреть на него с приветливой улыбкой. Ферран был очень красив, статен, с несколько крупным носом, чудесными глазами, ярким ртом и черными усиками; от его фигуры веяло силой и молодостью. Но сестра Гиацинта, казалось, была просто рада, что он стоит перед нею, растроганный до слез.

— Ах, сестра, я ведь умер бы, если б не вы. Вы меня спасли.

И вот пока они с такой умиленной радостью смотрели друг на друга, им вспомнился месяц, проведенный вместе. Они уже не слышали предсмертного хрипа г-жи Ветю, не видели беспорядочной, загроможденной кроватями палаты, напоминающей госпиталь, устроенный наспех после какого-то всенародного бедствия. Они мысленно перенеслись в высокий, мрачный дом старого Парижа, в тесную мансарду; свет и воздух проникали туда сквозь маленькое окошечко, откуда было видно море крыш. И какие чудесные часы проводили они вдвоем: он — бессильно простертый в жару, она — похожая на спустившегося к нему ангела-хранителя; сестра Гиацинта спокойно пришла к нему из монастыря, как товарищ, которому нечего опасаться. Вот так же ухаживала она и за женщинами, и за детьми, и за попадавшимися случайно мужчинами, и ей доставляло радость облегчать их страдания; сестра Гиацинта забывала, что она женщина. Ферран тоже как будто не помнил об этом, хотя у нее были нежные руки, ласкающий голос, мягкая поступь, — ему казалось, что она заменяет ему родную мать или сестру. В течение трех недель сестра ухаживала за ним, как за малым ребенком, поднимала и снова укладывала его, оказывала ему разные услуги, делала все без малейшего смущения или отвращения — души их очищались страданием и милосердием. Они как бы парили над мирской суетой. А когда Ферран стал выздоравливать, между ними установились теплые, дружеские отношения. Сколько было веселья, радостного смеха! Сестра Гиацинта следила за ним, ругала его, шлепала по рукам, когда он непременно хотел держать их поверх одеяла. Она стирала Феррану рубашки в умывальном тазу, чтобы он не тратился на прачку. Никто его не навещал, они были одни, далеко от мира, и одиночество было так отрадно молодым людям.