Шрифт:
— Помните, сестра, то утро, когда я в первый раз встал с постели? Вы помогли мне подняться, поддерживали, чтоб я не упал, а я оступался и неловко передвигал ноги, разучившись ими пользоваться… Это нас очень смешило.
— Да, да, вы выздоровели, и я была очень довольна.
— А тот день, когда вы принесли мне вишни… Я и сейчас помню, как сидел, прислонясь к подушке, а вы — на краю кровати; между нами в большом белом пакете лежали вишни; я не хотел прикасаться к ним, пока вы не станете есть их со мной… Тогда каждый из нас стал брать по одной вишне, пакет быстро опустел, а вишни были очень хороши.
— Да, да, очень… Помните, вы и смородинный сироп не хотели пить, пока я первая его не попробую.
Они смеялись все громче, воспоминания их искренне радовали. Но болезненный вздох г-жи Ветю вернул их к действительности. Ферран нагнулся, взглянул на неподвижно лежавшую больную. В зале стояла трепетная тишина, нарушаемая лишь звонким голосом дамы-попечительницы, считавшей белье.
— Ах, сестра! Если я проживу даже сто лет и познаю все радости любви, я ни одной женщины не полюблю так, как люблю вас!
— Я тоже очень люблю вас, господин Ферран… Только не надо меня излишне хвалить. Я делала для вас то же, что делаю для многих других, — это мое ремесло. Как хорошо, что господь бог помог вам выздороветь.
Их снова прервали. Гривотта и Элиза Руке раньше других вернулись из Грота. Гривотта тотчас же легла на тюфяк на полу, в ногах кровати г-жи Ветю, вынула из кармана кусок хлеба и стала уплетать за обе щеки. Ферран еще накануне заинтересовался этой чахоточной, находившейся в состоянии удивительного возбуждения, которое выражалось у нее в усиленном аппетите и лихорадочной потребности двигаться. Но еще больше поразила его сейчас Элиза Руке — ему стало ясно, что ее болезнь пошла на улучшение. Девушка продолжала прикладывать к лицу примочки из воды чудотворного источника и сейчас как раз вернулась из бюро регистрации исцелений, где ее встретил торжествующий доктор Бонами. Ферран подошел к девушке и с удивлением осмотрел побледневшую и подсохшую рану, далеко еще не вылеченную, но находившуюся на пути к излечению. Случай показался ему настолько любопытным, что он решил сделать заметки для своего бывшего учителя, который изучал происхождение некоторых кожных заболеваний на нервной почве, вызванных нарушением обмена веществ.
— Вы не чувствовали покалывания? — спросил Ферран.
— Нет, нет, сударь. Я умываюсь и от всей души молюсь, вот и все!
Гривотта, в течение двух дней привлекавшая к себе толпы любопытных, подозвала врача, — в ней заговорили зависть и тщеславие.
— Посмотрите на меня, сударь, я выздоровела, я совсем, совсем здорова!
Ферран дружески кивнул девушке, но осматривать ее не стал.
— Я знаю, голубушка. Вы больше ничем не больны.
В эту минуту его позвала сестра Гиацинта. Она бросила шить, увидев, что г-жа Ветю приподнялась и у нее началась отчаянная рвота. Сестра бросилась к ней опрометью, но не успела поднести таз: больную вырвало черной, как сажа, жидкостью, на этот раз с прожилками лиловатой крови. Это было кровоизлияние, приближавшее роковой конец, как и предвидел доктор Ферран.
— Предупредите начальницу, — сказал он вполголоса, усаживаясь у постели больной.
Сестра Гиацинта побежала за г-жой де Жонкьер. Белье было сосчитано; г-жа де Жонкьер в сторонке беседовала с дочерью, между тем как г-жа Дезаньо мыла руки.
Раймонда на минуту выбежала из столовой, где она в тот день дежурила. Для нее это была самая тяжелая повинность: ей становилось дурно в этом длинном узком зале, с двумя рядами засаленных столов, от отвратительного запаха прогорклого сала и бедности. И она быстро поднялась к матери, улучив свободную минуту, — до возвращения больных оставалось еще полчаса. Раймонда задыхалась; разрумянившись, с блестящими глазами, она бросилась на шею матери.
— Ах, мама, какое счастье!.. Все устроилось!
Госпожа де Жонкьер удивилась, не поняв сразу, в чем дело; у нее голова шла кругом от забот, связанных с заведованием палатой.
— Что такое, дитя мое?
Тогда Раймонда, понизив голос и слегка покраснев, сказала:
— Мое замужество!
Теперь пришел черед г-же де Жонкьер обрадоваться. На полном лице этой зрелой, еще красивой и приятной женщины отразилось удовольствие. Она вспомнила их маленькую квартирку на улице Вано, где после смерти мужа она воспитывала дочь, строго экономя каждое су из оставленных мужем нескольких тысяч франков. Замужество возвращало мать и дочь к жизни — перед ними раскроются двери салонов, и они смогут занять, как и прежде, блестящее положение в обществе.
— Ах, дитя мое, как я рада!
Но вдруг ей стало почему-то неловко. Бог свидетель, что в течение трех лет она ездила в Лурд из чистого милосердия: единственной ее радостью было ухаживать за своими дорогими больными. Быть может, если бы г-жа де Жонкьер спросила свою совесть, то в самоотверженном служении страдальцам она усмотрела бы некоторую уступку своей властной натуре, которой доставляло радость командовать людьми. Но надежда найти для дочери мужа среди кишевшей здесь толпы светских молодых людей, пожалуй, была у нее на последнем месте. Г-жа де Жонкьер, правда, охотно допускала такую мысль, хотя никогда об этом не говорила. Но от радости у нее невольно вырвалось признание:
— Ах, дитя мое, меня не удивляет твоя удача; я так молила сегодня святую деву!
Затем ей захотелось удостовериться, что дело обстоит именно так, и она потребовала от дочери подробностей. Раймонда еще не рассказывала матери о своей длительной прогулке накануне под руку с Жераром; девушка решила сказать об этом только в том случае, если будет уверена в победе. И вот она добилась ее и теперь так весело возвещала о ней: утром она встретилась с молодым человеком у Грота, и он сделал ей официальное предложение. Г-н Берто будет просить у г-жи де Жонкьер руки Раймонды для своего двоюродного брата перед отъездом из Лурда.