Солнцев Роман Харисович
Шрифт:
— Я думаю, даже если у тебя примут телеграмму, она не дойдет, — ответил я.
— А мы с вами на брудершафт не пили! — вдруг взвился Хрустов. — Извольте называть по имени-отчеству!
— Лев Николаевич, — обиделся я. — Вы меня не помните?
Прыгающим глазами он попытался сосредоточиться на мне и, наконец, смутился — так подгнившее дерево рушится… отбросил бумажку, затряс руками, подбежал, обнял. Он дышал часто-часто.
— Родька! До чего довели страну!.. И никакой до сих пор свободы слова!.. А уж ГЭС просто украли! — И во весь голос, в сторону видеокамеры. — У нас укр-рали нашу молодость, нашу победу, нашу славу!
И пятидесятипятилетний Хрустов заплакал, положив голову мне на плечо…
Мы побрели вниз, к реке, к бараку. Лев вдруг ослабел, у него подкашивались ноги, я его вел, как пьяного…
Издалека услышали гармошку — на крыльце барака какой-то лохматый босой парень яростно рвал меха и сам хрипло докладывал знаменитую песню наших отцов:
— Из сотен тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину огонь, огонь!..Я спросил:
— А что, красный флаг с тех еще времен?
— Да нет, — снова осердился Хрустов. — Коммунисты воткнули. Но поскольку они тоже в оппозиции, пускай…
В комнате, куда меня завел Лев, на трех из четырех коек возлежали полуодетые мужчины нашего возраста, среди них и тот, что подсказал мне, куда направился Хрустов. Над ним как раз и склонилась белокурая девушка в белом халате, с фонендоскопом в руках.
— Не упрямьтесь… я обязана смерить. — И через паузу. — Если вы умрете, меня посадят в тюрьму.
— Ну уж, посадят!.. — Наконец, тот протянул мощную руку. — Андрей меня зовут.
— А меня Люда. — И девушка, надев на его руку резиновую опояску, принялась накачивать грушей воздух. — А вы, Хрустов, почему далеко ходите? — Она усмехнулась. — Вы, наверное, подкрепляетесь, тайком едите шоколад?
Ничего не ответив, Лев лег на грязноватую постель и закрыл глаза.
— Ой, ой… давление как у школьника, который переучился… — сказала Люда Андрею. — Вам пора выходить из голодовки. Рекомендую сладкий чай, куриный бульон. — И поскольку мужчина молчал, повернулась к Хрустову. — Измерим у вашего руководителя. Лев Николаевич!
Хрустов молча протянул тонкую руку, со следами врачебных, я надеюсь, уколов.
— Ой-ой-ой… пульс как у Наполеона… — ужаснулась медсестра. — Меньше пятидесяти. У вас же обычно под восемьдесят! Я вас немедленно госпитализирую.
— Нет! — рявкнул Хрустов. — Мы здесь жили, Людмила, мы здесь работали, мы здесь умрем, если наши требования не будут приняты!
Медсестра села на табуретку возле него и тихо сказала:
— Ну, во первых, Лев Николаевич, вы все живете в новых домах. Кроме одного или двух.
— Я, я тут живу!.. — откликнулся из угла небритый, скуластый, как балалайка, коротенький мужичок. — Я уйду, если дадут двухкомнатную.
— Я слышала, — согласилась медсестра. — Но вы же холостой? Зачем вам двухкомнатная?
— А я, может, женюсь!
— Так женитесь сначала, — засмеялась медсестра.
— А кто за меня пойдет, пока я тут живу?.. — резонно ответил мужичок и почесал ногой ногу.
Девушка поморщилась.
— Во-вторых, дяденьки, неужели не стыдно лежать на таких грязных постелях? Напрасно не допускаете своих жен, они бы заменили вам…
— Когда нету света, все равно ничего не видно. Вы лучше попросите от имени голодающих — пусть вернут электричество.
— Кого я попрошу? — вздохнула медсестра. — Если только заболеют, придут…
— Мы им ноги переломаем! — рыкнул Хрустов. — Вот и придут!
— И вообще, какой пример вы подаете детям… — Девушка начала складывать свой инструмент в сумку. — Знаменитые люди!
— Мой сидит на крыльце, — пробурчал толстый в очках — он все это время читал газету.
— Песни — это хорошо. Поднимают тонус. — И гостья только сейчас обратила внимание на меня. — Вы тоже… голодаете?
Хрустов пробурчал:
— Это наш человек. Когда-то про меня в районную газету написал.
— Его фотография рядом с фотографией Гагарина в музее истории Сибири стоит, — добавил я. — Там и Валера Туровский, и Сережа Никонов, и Алеша Бойцов…
— Слышала, — кивнула медсестра. — Тоже, очень достойные люди. Но ведь не устраивают такие вот демонстрации.
Хрустов вскочил с кровати. Глаза у него засверкали.
— Потому что предатели!.. Продались, продались!.. Оставьте нас! — Он театрально повел рукой. — Пашка, играй громче!..