В десять часов утра приходит слесарь Митя Малышкин: «Иди переоденься, поедешь в управление». Я с утра была как больная, а тут вовсе расстроилась, что-то неладно. Пошла в мойку, быстро помылась и чуть не бегом в управление. А навстречу Гоша Бородин, муж моей няньки Вали. Она с Толей водилась. Он издалека кричит: «Ефимовна, правда, Степан погиб?» Я остановилась: «Ты что, Гоша, ведь этим не шутят». Он, наверное, напугался, что я сразу побледнела, нет, говорит, я не знаю. Я кинулась в раскомандировку. Вижу, там Володя, Мария, Тамара. А погиб-то не Степан, а Толяша.

Обняла я Володю, реву на всю головушку: «Да что же это за напасть божья? Да за что же мне такое наказание? Чувствовало мое сердечушко, но не сказало, что такое горе великое на меня обрушится. Видно, Володя заставил сестру сделать укол. Я перестала плакать, попросила телеграмму, прочла ее. Сказала Володе с Марией чтоб они домой шли, а мы с сестрой пошли на почту. Отбили телеграмму, чтоб ждали: выезжаем. Ильвес по селектору попросил начальника управления Полетаева, чтоб приготовили полторы сотни денег. Приехал к нам домой на мотоцикле, повез нас в райвоенкомат. Там нам дали отношение на билеты и позвонили в аэропорт. Ответили: на четыре часа будет красноярский самолет. Нас Яков Мартынович Ильвес привез домой. Мария в доме не осталась, пошла к Масленцовым, а мы поехали с Володей.

В Красноярске сидели часа три. Народу уйма, но нас отправили. Пока я сидела, все передумала. Может, он из-за подружки себя угробил. Он писал дневник и прятал под постель, а я читала его. Он писал: „Если Надя мне изменит, я жить не буду“. Тогда Надя вышла замуж. Мы боялись ему написать, а племянница Тамара Федькина сразу написала ему. Когда я стала его утешать: мол, в жизни все бывает и, может, Надя не дождет его, он мне ответил: „Мамулечка, родная, я давно все знаю, но я ей могу пожелать побольше иметь короедов и счастья в жизни“. Похвалил Тамару за то, что она одна не побоялась сказать правду. А вы, мол, с другом Володей умалчивали да и брат тоже молчал.

Я подумала: если это самоубийство, я не стану его жалеть. А все это было от уколов: они мне наставили уколов и пить что-то давали.

Объявили посадку на Борзянской, мы пошли. Прилетели на аэродром Борзя-2. Спросили, куда нам идти, чтоб попасть в военную часть. Нам показали. Володя спросил, где найти кого. Боец пошел и вернулся с майором. Познакомились, он провел нас в свободную комнату. Сразу объяснил, что Толя в морге за сорок километров. Привезут завтра и хоронить будут завтра.

Я ревела, слушая их разговор. Потом спросила: „Скажите, это не самоубийство?“ Майор, не задумываясь, ответил: „Нет, мамаша, это несчастный случай“. Оказывается, упал подъемный кран, на котором работал Толяша. Они с Володей ушли, а я представила себе гроб с моей кровиночкой. Упала я на койку, уткнулась лицом в подушку и шепчу: „Толенька, радость ты моя, да где же ты лежишь, мой ненаглядушка?“ Заскрипела дверь, вошла жена майора Маша. Я села, она уговаривает: надо брать себя в руки. Хоть убейся, а его не поднять. Она говорила, а я молчала, слезы текли не унимаясь.

Маша ушла, пришел Володя, и Беец, ужин принес. Я говорю: „Не хочу“. Володя говорит: „Вы не будете есть, и я не притронусь“. Делать нечего, знаю, что с десяти утра у нас с ним во рту ничего не было. Маленько поели, я говорю: „Володя, повезем в Кемерово“.

А жара стояла безбожная. Сын сел ко мне, положил руку на плечо: „Зачем же? Жарко“. Я согласилась.

Назавтра привезли Толика уже в гробу. Поставили в клуб и только тогда позвали нас. Стоял почетный караул. Володя обнял меня, уговаривает: „Крепись, мама“.

Да где же взять этой крепости? Сыночка ты моя родненькая! Да куда же ты собрался-то? Да что же ты мамулечку не встречаешь? И за что же ты так разобиделся? Ох, сковала тебя смерть лиха, обняла моего сокола. Сбылися песни твои грустные. Как же я боялась потерять тебя! Забрала тебя бабулечка. Она во сне мне сказала, а я думала — забудет про обещанное. И вот она взяла тебя. Меня нисколько не пожалели. Только что расцвел во весь свой цвет — и сорвали, в землю бросили. Да кого же я встречать буду? Как же я жить должна, родной ты мой? Почему же жизнь такая не справедливая?»

Ко мне подошли майор и Володя, отвели от гроба. Я реву, они держат.

Бойцы вывели гроб, поставили на табуретки. Кто оставался здесь, попрощались. Музыка заиграла. Бойцы подняли гроб и понесли. Мы с Володей шли за гробом с одной стороны, со второй — Маша, жена майора. Прошли селение, машина остановилась. Мы с Володей сели к гробу, Я ревела не смолкая. Просила, чтоб он хоть пальчиком пошевелил. Вспомнила, что он меня на руках носил. Сыночка милый, куда же тебя везут? Сколько много у тебя друзей. Никогда ты не молчал средь нас, а сейчас никто не мил тебе. Почему же сердце терпит, ведь ему давно разорваться надо бы.

Поехали в часть. Помыли руки и в столовой сделали поминки. Бойцам по сто граммов, Володе — двести. Майор встал со словами: «Бойцам пить спиртное запрещено, но в настоящее время эти сто грамм вас не опьянят. Вы видели, как мать страдает по сыну, помните о своих матерях. Берегите себя, на радость родителям и родине. Давайте помянем Анатолия. Вечная ему память».

Все выпили, стали есть, а у меня комок в горле. Маша заставила меня выпить, она знала, что мы с вечера ничего не ели. Она говорила что надо себя поберечь ради оставшегося сына.