Пару дней я слегка занималась хозяйством, потом весьма холодно навестила знакомого грека — художника, урода и отвратительного существа, и отдалась ему «для сравнения». Результат был тот же. Я ушла, не попрощавшись и не взглянув на свою жертву. Он долго потом искал встреч со мной, сторожил меня на улице, пугал, доводя почти до обморочного состояния, следил, когда уходил мой муж, и вламывался ко мне в квартиру. Мне с большим трудом удавалось его выпроводить, он внушал мне и жалость и отвращение. Ни за какие блага мира я не согласилась бы повторить то, что произошло. Но он не понимал это, то плакал, то угрожал, то молил и говорил, что убьет себя, и при этом так ругал моего мужа, что стыдно было слушать. Мне пришлось опять удрать в деревню, спасаясь от этого черномазого черта.

Благодаря этим приключениям я несколько благосклоннее стала относиться к А.Ф., несмотря на то, что он побрил голову и имел ужасный вид. Я старалась на него не смотреть и не приглашала в деревню, под тем предлогом, что ему там негде спать. Мысль о том, чтобы спать вместе, не могла у меня возникнуть. К моему мировоззрению прибавилась изрядная доля цинизма. За какой-нибудь месяц произошло столько перемен, что раньше я не поверила бы, если бы мне это предсказали. Но внезапно я почувствовала себя настолько сильной и самостоятельной, что, когда вернулась и узнала, что мой грек повесился, сумела очень скоро об этом забыть и уверить себя в том, что он был сумасшедший.

Осенью я серьезно занялась переустройством квартиры А.Ф., выбросила много его старых реликвий, сжигала письма, фотографии, дневники, выбросила на чердак кровати, заменила их диванами, переставила всю мебель и успокоилась только тогда, когда квартира стала совершенно неузнаваемой.

У меня было много досуга, у матери я бывала не чаще двух раз в месяц, готовить было не из чего, и я, вылизав с утра квартиру, так, что не оставалось нигде ни пылинки, усаживалась за чтение. Самой тяжелой моей обязанностью было ношение «пайков» [270] . А.Ф. преподавал в четырех местах, и мне приходилось на себе приносить главные результаты этой работы. «Пайки» весили много, благодаря хлебу, мне было неловко тащиться через весь город с мешком на спине, но это было единственное, что мы имели, потому что деньги стремительно обесценивались, на месячное жалование можно было два раза проехать в трамвае.

Подошла зима, дров было мало, пришлось поселиться в одной комнате, заперев другие. И вот мы втроём, я, А.Ф. и его собака «Зорька» [271] + чугунная плитка — на десяти квадратных метрах. Но это мне нравилось. Я очень добросовестно убирала, готовила, стирала и мыла полы, считая, что всё это в порядке вещей. В Путейском институте [272] , где А.Ф. читал математику и был одновременно помощником проректора, он затеял «переменить правительство» и вёл кампанию среди преподавателей и профессоров. Его никогда, почти, не было дома, а если он приходил немного раньше, то говорил только об институтских делах. Не зная почти никого, я имела точное представление обо всех с его рассказов. Это была мрачная галерея выродков или непризнанных гениев, столь же скучных, как и он сам [273] .

По целым неделям я не видела ни одной живой души. Конечно, это не могло хорошо отозваться на моих настроениях. У меня не было особенной потребности встречаться с большим количеством людей, но совсем никого не видеть было уже просто ненормально.

Не чаще раза в месяц к нам приходил друг А.Ф. — Ганичка [274] , очень симпатичный еврей-юрист с ужасной типично еврейской дегенеративной внешностью. Это был единственный еврей, которого А.Ф. выносил и даже любил. Ганичка бывал у нас с удовольствием, ему нравилась наша обстановка, наши отношения и моя стряпня. Может быть, ему нравилось ещё что-нибудь, но он никогда не говорил этого прямо. Если его спрашивали: «Ганичка, отчего Вы не женитесь?», — он отвечал, искоса глядя на меня: «На ком же я женюсь, если все хорошие девушки замуж повыходили?» Иногда нам удавалось уговорить его приходить чаще, и тогда он читал нам, переводя одновременно, Франса или Фарера [275] . Это были очень хорошие вечера, которые сближали нас и примиряли нас со многими своими и чужими ошибками. Благодаря Ганичке А.Ф. говорил иногда, что вероятно евреи тоже почти такие же люди, как мы, «но, — прибавлял он, — все-таки у каждого еврея есть хоть маленький кусочек парши» [276] . Я с ним никак не могла согласиться, но, по обыкновению, молчала.

Моя роль замужней дамы сводилась к тому, что я, шутя, вела хозяйство, ждала мужа иногда до позднего вечера, прочитывала несметное количество книг и томилась совершенно убийственной скукой [277] . Мой муж, несмотря на все уверения, был слишком занят, слишком уставал, чтобы уделять мне много внимания. Его любовь существовала где-то в пространстве, неизменная, как математическая формула, а мне приходилось довольствоваться его ночными посещениями, в которых он был довольно груб. Я не отрицаю, что такие отношения вполне устроили бы почти любую нормальную женщину. Но, несмотря на то, что в свои 37 лет он был абсолютно свеж физически, я оставалась совершенно равнодушной к этой части нашей жизни. Он об этом долго не догадывался, потому что я как была, так и оставалась пассивной. Но всё же чувствовала себя обиженной природой — или людьми, — этого я не могла решить.

Конечно, моя служба и занятия в Институте отпали сами собой с моим замужеством, единственной полезной работой, которую я производила, была проверка студенческих работ по математике и механике. Несмотря на полное отсутствие способности, я всё же продолжала заниматься этими предметами, несмотря на своё отвращение к ним — только из желания доставить мужу удовольствие. Если он всем так преподавал, как мне — очень жалею его слушателей. Выведя до половины какое-нибудь трудное решение, он спохватывался, перечёркивал всё и начинал снова, говоря, что этот вариант гораздо ярче и показательнее.

Иногда это повторялось по нескольку раз — в результате внимание притуплялось, и я начинала клевать носом и поддакивать совершенно невпопад. Но у него было дьявольское терпение. Поспав часок после обеда, он садился за свои задачи. В час ночи гас свет, он зажигал крохотную керосиновую коптилку и занимался при ее свете до поздней ночи.

Преодоление трудностей доставляло ему удовольствие [278] . Сын сельского дьячка, семинарист из Подолии [279] , он не захотел стать священником, а поехал в Петербург, где поступил в Университет, который и окончил, не посещая лекций, дойдя до всего своим умом, живя на 10 рублей в месяц. Он сам говорил, что к математике у него нет способностей, ему бы скорее подошли гуманитарные науки, но, начав одно, он не хотел бросать начатого и добился многого [280] . Иссушив свой ум, он редко добивался расположения людей, но зато, раз добившись, он их и держался. Его постоянство в привязанностях и вкусах приводило меня в отчаяние. В своем быту он многим напоминал старую деву, был мнителен до смешного, суеверен и расчётлив вместе с тем. Он воображал себя обаятельным человеком и прекрасным хозяином. Если к нам приходил кто-нибудь, он считал своим долгом что-нибудь подарить гостю, но совершенно не замечал, что его болтовня, беспрерывная и бессистемная страшно утомляет и нервирует [281] .