В земле днепровских русов появился колдун. Он вадил [193] на Ярополка, на веру его ромейскую, лечил людей заговорами от имени Перуна, Макоши и Живы. Но самое главное: говорил о князе Владимире и о том, что кто меч на него поднимет на Ярополковой стороне, то мор будет на всём его роде, а кто в сторону уйдёт, то Владимировы вои его не тронут и все оброки будут, как при Ярополке, а может, и льготнее. Колдун был быстр как молния. Одним днём его видели под неким селом в тридцати верстах от Киева на заход и в то же время в Древичах. Последний раз его видели в Бужицах, когда какие-то охотники по княжьему слову его пытались поймать. Колдун перемахнул через голову, оборотился волком и пропал в лесу, будто не было.

Княжеские тиуны наезжали по селениям, собирали старост, по князеву слову и делу скликали рать. Колот, верхом на чурбаке, поставленном между теремным крыльцом и воротами, точильным камнем правил меч. Водил по клинку любовно, со знанием дела, смотрел придирчиво сверху на лезвие, снова принимался точить. В голове, как всегда при такой работе, крутились мысли: о колдуне, о пашне, которую он один так и не смог поднять (бережёные куны отдавал наймитам), о семье, в которой умер недавно родившийся маленький сын. При мысли о сыне точило заходило злее по лезвию. Детей всего трое: сын-первенец да две девки (две умерли, да вот и сынок недавно). Всё было бы хорошо, но сын Пестряй был непонятно в чей род: не бегал с глуздырями по улице, не дрался, по большей части дома сидел. Сверстники его уже по бабам да на беседы ходили, а Пестряйка всё дома. Бывало, доводил домоседством своим до белого каления, и Колот вздымал руку, чтобы силой заставить сына приобщиться к мужским игрищам, но Пестряй доверчиво смотрел на отца добрыми телячьими глазами, и рука опускалась сама собой. Колот вопрошал безнадёжно:

— И в кого ты смирный такой?

Впрочем, руки были у Пестряя на месте: мог из дерева поделку какую-нибудь вырезать и упряжь починить, да и от работы тяжёлой не отверчивался. Колот случаем в Киеве на торгу познакомился со златокузнецом и договорился определить Пестряя к нему в подмастерья. Сыну при Усладе молвил:

— Воином не стать тебе, а мужицкой работой всю жизнь себе определишь без просвета. У золотых дел кузнеца толк выйдет с таланом твоим.

На удивление, Пестряй обрадовался, видимо, и впрямь парня здесь всё тяготило.

Храпение коня у ворот заставило Колота отвлечься от мыслей. Павша толкнул незапертые ворота, завёл коня, бросил повод на кол огорожи.

— Здрав будь, стрый!

— И тебе по здоровью, Павша-свет!

— Меч точишь — правильно то, ибо рать злая предстоит. Тут колдун ещё какой-то народ подбивает за князя не вставать, бает, что един раз уже Ярополка вина была в ссоре братней и теперь на молодшего брата встать хочет. Зло, говорит, в братней войне потатчиками быть.

— И уговорит смердов на рать не ходить. Их в войне обещают не трогать, а смерду только того и надо, — сказал Колот. — С Владимиром, кроме новгородцев и варягов, кривичи идут, чудь полуночная, полочане. Вот смерды такого войска и боятся. А потом что: ратный за добычей идёт, а тут какая добыча? Вот ежели бы Ярополк после победы пообещал Полоцк да Новгород на поток [194] отдать, то жадные до драки и узорчья пошли бы. Так что колдун на больном успех делает.

— А ты, часом, не видал колдуна того?

— Нет. Но знаю того, кто видел тех, с кем тот колдун разговаривал.

— Путано как-то, — сморщил лоб Павша. — Сведёшь с ними?

— Тебе-то зачем? — Колот со своего чурбака снизу вверх посмотрел на племянника.

— Порасспрашиваю. Воеводами всем такой наказ даден.

— Не сведу. Люди, может, не захотят с тобой говорить. Они, может, тоже считают, что Ярополк повинен в новой братней войне. Не сам, так из-за веры своей заморской да ворожбы Малфридиной.

— А ты как думаешь сам? — голос Павши построжел. Упёртость дядьки, хоть и младшему родичу, но всё же княжескому кметю, ему не нравилась.

— Я как? Вишь — меч правлю, на рать собираюсь, а остальное неважно.

Павша засопел, сверля дядьку взглядом, но тот, опустив голову, будто не видел сыновца, со старанием продолжая водить по лезвию точилом.

— Я пойду, — сказал Павша.

— Не останешься дома-то? — спросил Колот, отбрасывая со лба седеющие пряди тёмно-русых волос.

— Некогда мне, братчина [195] у нас с друзьями. Поход послезавтра.

Не глядя в сторону Колота, Павша сдёрнул повод с кола и вывел коня за ворота.

Братчину устраивали в родительском доме кметя по имени Липок в селе, в десяти верстах от Осинок. Родители Липка с домочадцами уехали к мужатой дочери в Вышгород на тризну по умершему тестю. Друзья, что вместе с первых дней в Ярополковой дружине, все ровесники, почитай, заняли тесную избу, наполнив её смехом и реготом. Липок раздул в печи угли, бросил на них бересты и щепок, полез в подпол за пивом, ворча:

— Могли бы пива побольше взять с собой, лазай тут, доставай бережёное!

Друзья тут же весело оживились, беззлобно набросали в спину:

— Эй, чего там молвишь, скопидом хренов?

— Давай не жалей для друзей!

— Липок, или как там тебя по-грецки, Коснятин, шевелись, мать-перемать!

— Меня хоть в честь базилевса ромейского окрестили, — глухо огрызался из подпола Липок, — а тебя, Плоскиня, Серафимом назвали от слова «серить»!

— Ха-ха!