В те времена это, бесспорно, являлось противоречием в терминах. В Великобритании победу приветствовали, как отмщение просвещенных британцев бурскому мракобесию. Даже радикальное Фабианское общество приветствовало результат этой «совершенно несправедливой, но совершенно необходимой» [1338] войны, приняв «экстра-ультра-гипер-империалистический» [1339] манифест Бернарда Шоу. В нем объявлялось, что Британская империя является наибольшим приближением к мировому правительству, ей следует управлять отсталыми обществами в интересах прогресса.

Это была классическая идея, которая с подходящими вариациями имела (и до сих пор имеет) своих сторонников в США. Несмотря на широко распространенное сочувствие американцев к бурам, которое частично разделял Теодор Рузвельт (а полностью — его кузен Франклин), президент полностью верил в англо-саксонскую цивилизующую миссию и считал «пользой для человечества то, что на английском языке говорят к югу от Замбези» [1340] .

Рузвельт считал буров такими же средневековыми, как и испанцев, в борьбе против которых Джон Булль оказал Дяде Сэму тепло оцененную моральную поддержку в 1898 г. Поэтому, учитывая американские деловые и стратегические интересы, он ответил взаимностью, даже тайно предоставив детективов из агентства Пинкертона, чтобы выяснить информацию о сотрудничестве ирландцев и буров.

Другие великие державы, хотя их население в подавляющем большинстве негодовало из-за того, что лев терзал шпрингбока (антилопу-прыгуна), сопротивлялись искушению вмешаться. Это было безоговорочное отдание должного силе Британии, которая действительно возросла — отчасти, благодаря дальнейшей имперской интеграции в вопросах обороны и торговли. Несмотря на худшие поражения в крупнейшей войне, которую вела страна после Ватерлоо, как объявила «Нэшнл ревью», «ни один иностранец не мог описать Британскую империю, как колосса на глиняных ногах» [1341] .

Однако образ Колосса был осквернен бурской кровью. Концентрационные лагеря шокировали мир, намекая на нравственную гибель империи. Решив, что «небеса были против нас», сам Черчилль на короткое время «потерял веру в империю» [1342] во время «этой отвратительной войны — несчастливой и полной дурных предзнаменований в начале, бесславной в своем ходе, жестокой и ужасной в конце» [1343] .

Но вред характеру империи, как бастиону свободы и честной игры, оказался длительным. Нацистская Германия оправдывала свои концентрационные лагеря, называя их британским изобретением.

Южноафриканские лагеря оставили несмываемое наследие горечи. Они наполнили национализм африканеров ненавистью, как великое переселение наполнило гордостью. Подавление «врезалось в саму душу бурского народа» [1344] , который во все большей степени склонялся к отождествлению себя с детьми Израиля, очистившимися страданиями, словно огнем [1345] .

Воспоминания о лагерях мешали примирению на протяжении нескольких поколений после того, как Британия предоставила двум республикам независимость и в 1910 г. сформировала Южноафриканский Союз.

В других доминионах, где часть очевидно спонтанного энтузиазма к войне являлась продуктом пропаганды, вера в империю пошатнулась. Сообщества поселенцев за рубежом были всегда склонны думать, что она основана на эксплуатации. И ничто в большей мере это не подтверждало, чем послевоенное санкционирование Милнером труда китайцев в Рэнде на основе кабальных договоров. Его широко клеймили, называя рабством. Казалось, Милнер подтверждал: южноафриканский конфликт был «колоссальным обманом», придуманным «жаждущими крови культиваторами денег». Эти действия оказались далеки от обороны империи, «это была война эксплуататоров, война за дешевую рабочую силу» [1346] .

Колониальное отчуждение питалось подозрениями в британской жадности. Когда Чемберлен обратился к доминионам за помощью в защите империи в 1902 г., они увидели не «усталого Титана», шатающегося под «слишком большим весом своей судьбы», если использовать метафору, которую он позаимствовал у Мэтью Арнольда, а «Фальстафа, который нажрался так, что не может все это переварить» [1347] .

На самом деле, южноафриканский конфликт был последней крупной войной Британии за имперскую экспансию. Он представил унизительные доказательства физической немощи и моральной порочности и низости. Казалось, британская армия олицетворяет национальный упадок, который стал навязчивой идеей эдвардианской эпохи. Патриоты вроде Артура Конан Дойла сожалели, что солдаты этой армии оказались менее энергичными и мужественными, чем их противники и даже союзники из колоний. Ирландские националисты, например, Джеймс Коннол-ли, радовались, что буры «проткнули пузырь боевой репутации Англии», чем и обеспечили «начало конца» [1348] Британской империи.

Гниение можно было увидеть везде. Предпринимались усилия по поддержке и укреплению здания. Главной заботой стала безопасность и крепость железных стен Великобритании. Пока доки распирало от архаичных судов, «кучи устаревшего хлама скупца» [1349] , могла ли страна пережить «морское Коленсо»? [1350]

Наиболее настоятельно с такими предупреждениями выступал демонический адмирал Джеки Фишер. Он говорил о потере главенства в море, на котором стояла Британская империя. Союз с Японией (1902 г.) снял давление на Дальнем Востоке, а новое сближение с США сделало это же в Карибском море.