Казалось, что это — лучший вариант британской отеческой заботы на практике. В одном из благоприятных комментариев к картине Брауна с изображением события, доблестного Корнуоллиса хвалят «за демонстрацию пленникам щедрости, которая была бы честью для самого яркого героя классической страницы античности» [261] .

Но имперская икона Брауна, как и многие другие восхваления и прославления этого эпизода — это все же сказочный вид пропаганды. Художник обладал творческим воображением, детали его полотна создают определенные образы, концепция идеализирована, а британская сдержанность противопоставляется азиатским излишествам. При этом приукрашивается и лакируется тот факт, что Корнуоллис вымогал большие территориальные уступки, а также крупную финансовую компенсацию у Типу-Султана. Как сам генерал-губернатор сообщал королю Георгу, «сильная власть Типу очень значительно уменьшилась в результате войны, в которую мы были втянуты его неуправляемыми амбициями и насилием. Кажется маловероятным, что он сможет в ближайшие годы, а то и на протяжении долгого времени, существенно мешать британским владениям в Индии. Однако при выборе территорий, которые следует передать нам, моя главная цель — это фиксироваться на тех владениях, которые, согласно расчетам, лучше всего подходят для предоставления нам сильной оборонительной позиции против будущих атак какой-либо державы» [262] .

Под личиной опекунства Корнуоллис использовал принцев в качестве живого залога в безжалостной политической игре. В этом, как объявляли критики, состояла мошенническая суть империализма.

Обвинение в том, что империя — это система лицемерия, раздражало британцев. Ведь оно весьма приближалось к правде. В долгосрочном плане (что парадоксально) имелся единственный способ это опровергнуть — попытаться сделать империю системой щедрости. Конечная логика мифа, распространяемого Матером Брауном и ему подобными, состояла в том, что пребывание под опекой и несовершеннолетие наследников Типу когда-нибудь закончится. Они станут независимыми.

Но непосредственным результатом беспрецедентной крикливой рекламы поражения Типу, которого часто называли «современным Ганнибалом» [263] , стала поддержка большей британской воинственности в Индии.

Европейские катаклизмы еще больше усилили эту воинственность. На протяжении следующих нескольких лет Великая французская революция сделалась, по словам Шелли, главной темой эпохи [264] . Чтобы остановить распространение якобинства на Восток, британцы посчитали: в Индии следует поменьше демонстрировать бархатные перчатки, побольше применяя железный кулак. В противном случае, как писал капитан Джон Тейлор в Бомбее, «прощай власть, влияние и уважение. И, наконец, прощайте наши владения на Востоке. И не только маратхи и низам Хайдарабада будут ненавидеть нас и питать отвращение к нашей неспособности, самонадеянности и высокомерию. Тогда каждое государство в Индии от Тибетских гор до юга полуострова справедливо поднимется. Недовольство наших местных войск окажется способным отделить колонии Индии от Британской империи» [265] .

Поэтому британские губернаторы, а особенно лорд Уэлсли (на этом этапе он все еще был графом Морнингтоном), старший брат будущего герцога Веллингтона, использовали якобинскую угрозу, которая в дальнейшем осложнилась наполеоновской угрозой. Ею они оправдывали наступление в Индию из Египта для возможного усиления британской власти.

Уэлсли, человек с олимпийскими претензиями и достойными Юпитера страстями, служил генерал-губернатором в период между 1797 и 1805 гг. При помощи своего брата Артура он покорил больше территорий в Индии, чем Бонапарт в Европе. Губернатор стал, по словам одного современника, Акбаром династии «Ост-Индийской компании» [266] .

На самом деле, Уэлсли правил большей частью Индии, чем какой-либо император моголов. И это уже само по себе вызывало беспокойство в штабе «Ост-Индийской компании» на Леденхалл-стрит. Один из директоров, Чарльз Грант, угрюмо заметил: «Именно тяжеловесность и неповоротливость империи моголов ускорили ее падение». Он считал, что «чем шире распространяется власть Британии в Индии, тем более уязвимой она становится» [267] .

В отличие от этой точки зрения Типу-Султан считал, что англичане завоевали полный контроль везде, куда «впивались когтями» [268] . После поражения от Корнуоллиса Типу мечтал (и буквально, и метафорически) о «священной войне» (джихаде) ради мести. Он тоже искал союзников, с готовностью сделав попытку завязать Дружеские отношения с давним противником Британии, и даже позволил Якобинскому клубу закрепиться в Серингапатаме.

Уэлсли признавал ненависть Типу, который, как он понимал, никогда не успокоится. Губернатор считал, что главной целью похода Наполеона в Египет, судя по всему, является «удовлетворение требования Типу-Султана о военной помощи в полном соответствии с его желаниями» [269] . И он вознамерился заставить Типу отказаться от всех связей с Францией [270] .

Пока Калькутта и Серингапатам обменивались поразительно неискренними словами, Типу систематически демонизировали. Британцы представляли его как опасного радикала, симпатизирующего санкюлотам во Франции, а заодно и «друга республиканцев в Америке». Кроме того, правитель Майсура был «безжалостным дикарем» [271] , притеснителем индусов, убийцей христиан. «Любые драконовские законы кажутся милостивыми в сравнении с его правлением, — писал один из обвинителей о своде законов Типу. — Его законы соединяли смертельные ужасы с хладнокровной иронией, грязные насмешки с извращенными увечьями, обезьяньи проделки с гнусностью чудовища» [272] .

Наверняка Типу был способен на жестокость и фанатизм, особенно, против тех, кто отказывался принимать ислам. Как заявил один английский офицер, «я сам стал свидетелем варварского зрелища, неизвестного любой цивилизованной нации. Несчастных индусов вешали дюжинами на деревьях вдоль дороги» [273] . Типу-Султан отличался смуглым цветом лица, горящими глазами и «кровожадностью». Он сделал многое, чтобы завоевать прозвище «Майсурский Тигр» [274] , которое ему дали англичане.

Самому Типу очень нравилось это прозвище, он украшал свои дворцы и мебель, оружие и доспехи тигриными мотивами. Его собственный трон, восьмиугольное сиденье из подушек, покоился на спине огромного золотого тигра, значительно превышающего реальные размеры животного, там же имелись и тигриные головы с драгоценными камнями. Узкий проход в спальню Типу-Султана охраняли четыре живых тигра. Правитель часто говорил, что «предпочел бы прожить два дня, но как тигр, чем двести лет, но как овца» [275] . (В дальнейшем такие же чувства выражал и Муссолини).