Личные покои императора оголили. Французы действовали бессистемно, просто предаваясь грабежу, англичане же оказались более методичны (и забрали в процессе некоторые из подарков Ма-картни, про которые китайцы забыли, включая планетарий). Они даже украли собак-пекинесов, священных для царствующих особ. Одну из них позже подарили королеве Виктории, она назвала ее Луги, что можно перевести как «Награбленное».

«Заморские черти» не ограничились грабежом. Они громили мебель, срывали со стен картины, выбрасывали зеркала из окон, стреляли по бронзовым единорогам, дурачились в императорских желтых одеждах, пририсовывали усы бесценным статуям. Гиббон писал о падении Константинополя: «Час грабежа более продуктивен, чем труд многих лет…» [659]

Но глава британской миссии лорд Элгин, который руководил грабежом из Зала Неподкупности, решил, что он может наказать Сянь Фена лично только сожжением летнего дворца. Отец Элгина грабил Парфенон и увез оттуда мрамор, а новость об осквернении дворца сыном вызвала большое негодование в Европе. Для Виктора Гюго и других претензии британцев на то, что они являются знаменосцами цивилизации, рассеялись с дымом летнего дворца. [Несмотря на разрушения, большая часть дворца сохранилась. Но китайцы разграбили то, что осталось. А камни, как в случае Колизея, были использованы для других проектов. В дальнейшем попытки реставрации привели к новым разрушениям, как и в Риме. Последней стадией падения летнего дворца стало его возрождение коммунистами под названием «Парк руин Яньмин Юаня». — Прим. авт.]

Гигантский погребальный костер, который покрыл Пекин пеленой пепла и стал предвестником краха Поднебесной империи, только утвердил подданных Сянь Фена в их мнении о варварах. Однако, как показывает вся их история, китайцы являются мастерами в умиротворении и ассимиляции захватчиков-варваров. Поэтому они достигли соглашения, открыли внутреннюю часть своей страны для иностранцев, легализовали торговлю опиумом и разрешили дипломатам из-за границы селиться в Пекине.

Дракон лег рядом со львом. «Мы можем аннексировать империю, если у нас будет настроение заняться второй Индией» [660] , — писал Элгин задумчиво.

Но одной Индии оказалось достаточно. Палмерстон не хотел ничего, кроме стабильно и коммерчески устраивающей англичан Маньчжурской империи. Таким образом, как предлагал Александр Матесон, действительно получалось, что «Китай будет для нас еще одной Индией, но огромные гражданские и военные расходы на последнюю будут сэкономлены» [661] .

Было достаточно, что «жестоким татарам» преподали урок, хотя он мог бы оказаться еще более действенным, как думал премьер-министр, если бы сожгли еще один дворец. Однако Палмерстон был «вполне очарован» [662] устроенным Элгином пожаром. По мнению премьера, это был не акт вандализма, а еще одна «показательная взбучка» [663] , демонстрация мощи для всего мира, какую Рим устроил в Карфагене.

Так Джон Булль установил контроль над третьей частью человечества, которую с удовольствием называл «Джон Китаец». Гонконг пока еще не представлял большой ценности. Теперь он стал безопаснее из-за приобретения Цзюлуна, но его крошечное белое население оставалось уязвимым для тысяч китайцев, мигрировавших с материковой части. Многие из них были пиратами, объявленными вне закона лицами, гангстерами из триад и контрабандистами, занимающимися опиумом.

Город Виктория, разбросанный вдоль побережья среди опасного амфитеатра возвышенностей, оставался тихой заводью. Один разочарованный британский чиновник сравнил зеленые возвышенности острова с «сыром стилтон, покрытым плесенью», а скалистые вершины холмов с другой стороны водораздела «казались неграми, страдающими проказой» [664] .

Даже Александр Матесон утратил веру в Гонконг, как колонию. «Он только значительно увеличивает наши расходы, нисколько не добавляя размера нашему бизнесу». Он думал, что остров может иметь какую-то ценность в качестве военной базы. Но как коммерческий центр, он менее прибылен, чем порты, открытые по договору для внешней торговли — особенно, эти «великие базары» [665] , Кантон и Шанхай.

Там небольшие международные общины, включавшие французов, американцев и представителей других наций, которые наслаждались экстерриториальными преимуществами, завоеванными Британией, существовали в странном, искусственном, квазиколониальном состоянии.

Шанхай вскоре перегнал Кантон, став самым важным из этих гибридных поселений. Экспатрианты не теряли времени, создавая обычные аксессуары империи: клубы, церкви, масонские ложи, ипподромы, теннисные корты и общественные сады.

«Шанхайцы» могли собой гордиться. Их окружало множество слуг, которых они часто пинали или били руками. Многие обзавелись китайскими любовницами. Богатым источником англоязычных девушек была Епархиальная школа для местных девочек в Гонконге.

«Шанхайцы» любили поесть. Они обычно «начинали обед с густого супа и стаканчика шерри. Затем следовали одна или две закуски с шампанским; потом говядина, баранина, птица или бекон, еще шампанское или пиво. За этим — рис, приправленный карри, и ветчина. Потом шла дичь, за ней — пудинг, печенье, желе, жидкий заварной крем или бланманже и снова шампанское. Затем — сыр и салат, хлеб с маслом и стакан портвейна. Дальше (во многих случаях) — апельсины, финики, изюм и орехи с двумя или тремя стаканчиками сухого кларета или какого-то другого вина» [666] .

Те, кто выдерживал эту диету, обычно пытались сохранить здоровье при помощи активных физических упражнений. Многие врачи прописывали езду верхом. Поэтому «шанхайцы» яростно скакали галопом по сельской местности и, как писал один английский дипломат, жертвовали «своими носами ради печени» [667] .

Китайцев возмущало такое поведение и даже само присутствие властных захватчиков. Те, кто когда-то платил дань и нес дары, теперь стали торговцами, получающими прибыль. Новые имперские рекруты прислушивались к традиционному совету «соблюдать субботу и брать все, на что можно наложить руку» [668] .