— Кому? Какого дьявола ты все время говоришь «он»? Это Касси, если хочешь знать. Тут, в твоем родном городе, все это, оказывается, знают. Старая карга пришла со своими гнусными сообщениями, хотела, чтобы я заплатил ей. Боже, я думаю, я мог это узнать от любого уличного мальчишки! Эта бумага — ее. Она хотела ее продать мне, но я просто отнял. Ты найдешь старую ведьму там, где я ее оставил — если она еще жива!

— Это он… он подкупил Касси, чтобы она тебе сказала…

На этот раз Джордж схватил жену за горло.

— Кто это «он»?! — Зельда не сопротивлялась, хотя он почти душил ее. Когда Джордж, наконец, отпустил ее и она могла говорить, она ответила на его вопрос.

— Пэйдж? Еще один? Сколько их еще, говори!

Она ухватилась за его руки, пытаясь оторвать их от себя. Все, что она сделала и выстрадала ради этого человека, вспомнилось ей в эту минуту. Ее ребенок, ребенок, которым она тоже пожертвовала! Ослепленная бешенством, она поднялась, шатаясь.

— Нет! Он — нет! Никогда он не был моим любовником! Но ты… ты — зверь! Я от всего отказалась ради тебя, на все была готова! Когда я вышла за тебя замуж, ты был не лучше меня. У тебя в прошлом не любовь была, тебя не обманули, как меня; ты просто гнался за наслаждениями, развратничал, как все такие мужчины, как ты. А я тебя, беспутного, приняла, забыла твое прошлое. Я думала, что знаю все о тебе, но я не имела понятия о твоем себялюбии. Все и всех ты готов принести в жертву своему тщеславию, своим мелким нуждам и желаниям, своим удобствам. Я больше знать тебя не хочу, слышишь ты? Все вы, мужчины, одинаковы! Ни одного среди вас нет порядочного во всем мире!.. Мой ребенок, ребенок мой!.. — Голос ее оборвался. Мелькнула мысль, что если этот ребенок был мужского пола, то нечего и жалеть, что она не родила его на свет. Джордж не понял ее и зарычал:

— И ребенок еще тоже? Ты и ребенка еще имела? А я ничего не знал и ты на мои деньги растила это отродье, что прижила с другим? Боже, есть ли позор, через который ты не прошла? Ты меня всегда обманывала! Лгала, дурачила, погубила меня! Из-за тебя я отказался от карьеры, перешел на гнусный водевиль, пал так же низко, как ты, — а теперь ты, проклятая, заявляешь, что не хочешь меня знать. И что нет ни одного порядочного мужчины! Покажи мне хоть одну порядочную женщину — покажи, найди, хоть одну! Ты меня знать не хочешь? Нет, это я тебя выгоняю! Ступай вон и поищи другого дурака! Ты мне не нужна, я найду двадцать других на твое место и буду играть у Моррисона. Я учил ее, сделал из нее актрису, а теперь я оказываюсь себялюбивым! Убирайся вон и ищи себе заработка на улице. Это тебе знакомое ремесло! Можешь умереть с голоду или сгнить — мне все равно! Убирайся, слышишь? Ступай вон!

И даже в эту минуту, держась за окно, чтобы не упасть от головокружения, она еще размышляла, уйти ей или остаться. Она знала, что если уйдет, то никогда уже больше не вернется, а она нужна ему, страшно нужна. Он погибнет без нее. Через пять минут он опомнится, ослабеет, будет рыдать и призывать ее, раскаиваться… Зельда колебалась. Но она предвидела бесконечный ряд новых сцен, когда при малейшем раздражении, малейшем протесте с ее стороны, ей будут бросать в лицо ее прошлое. И так будет всегда, до конца жизни.

И она повернулась, механически подобрала с пола шляпу, сумочку, пошла к двери и вышла в переднюю. Какая-то фигура испуганно метнулась наверх: это была Касси, подслушивавшая под дверьми. Зельда не взглянула на нее. У входной двери она поправила волосы, приколола шляпу. Мелькнула мысль о Бастере, и короткое рыданье вырвалось у нее. В последний раз остановилась — и вышла, медленно, но решительно, закрыв за собой дверь.

В городской больнице все называли ее просто «Марш». И только изредка какая-нибудь из выздоравливающих, слоняясь по палате, прочитав табличку, висевшую в ногах постели, спрашивала с ленивым интересом: — Вас зовут Зельда? Какое оригинальное имя! — У Зельды при этом возникало ощущение, будто с нее кто-то стаскивает одеяло. В том, что в больнице знали ее настоящее имя, виноват был доктор Бойльстон. Сама она предпочла бы называться хотя бы «Спрингер» — половина лежавших здесь женщин лечились под вымышленными именами. Впрочем, Зельду мало трогало и это, и все остальное. Она была слишком несчастна и слишком слаба!

Вот уже три месяца лежала она в больнице, и ей часто казалось, что никакой другой жизни она никогда и не знала. За стенами палаты № 35 был город, люди, среди них человек, которого звали Джордж Сельби, и который был ее мужем, играл в водевиле… Но Джордж Сельби, как и весь мир за пределами больницы, стал чем-то чуждым и далеким. Гораздо больше интересовало ее теперь, что доктор Зелиг, например, опоздал, что в палату № 35 назначен новый врач, что мисс Кэрмоди, старшая сестра, сегодня сердитая, потому что у нее болит голова, что на десерт будут сливы, что «старой тыкве» (таково было прозвище больной с койки № 19) хуже и она, вероятно, снова ночью не даст спать соседям, — и так далее, и так далее.

Три месяца между жизнью и смертью. Ее поместили сюда в последних числах июля, а сейчас — конец октября. Жар и озноб сменяли друг друга много дней подряд, и постепенно от полнейшей апатии измученная Зельда перешла к страстному желанию умереть. Да, она желала смерти. Самая мысль о каком-нибудь усилии утомляла ее. Только неподвижность и тишина и чтобы никто ее не замечал, чтобы оставили ее в покое.

— Вам придется помогать медсестрам, Марш, — сказала ей однажды мисс Кэрмоди. — Вы уже несколько месяцев здесь и, если хотите оставаться и дальше, надо работать, надо быть полезной.