Накинув старый рваный капот, она с трудом зажгла керосинку и стала готовить завтрак. Но каждую минуту ей приходилось оставлять работу и садиться.

— Это — пустяки, — твердила она себе. — Это смешно, наконец!

Джордж все еще спал, возвышаясь горой на постели, громко похрапывая. Она хмуро поглядела на него. Как он может спать, когда ей так худо! Потрясла его за плечо, но он не проснулся. Разбудить Джорджа было делом нелегким, и у нее сегодня не было сил для этого. Надо поесть, чтобы улеглась тупая боль в голове. Но когда она открыла крышку кофейника, острый запах кофе заставил ее откинуться назад. Нестерпимая тошнота снова подступила к горлу.

— О, — вскрикнула она. — О!

Тяжело опустившись на стул, прислонив голову к прямой его спинке, она оставалась так несколько минут, пока ей не стало полегче.

Начала перебирать мысленно, что ж она такого съела — и вдруг ее осенила догадка. Страх отразился в широко открытых глазах. Она невольно прижала руки к сердцу. Минуты шли одна за другой.

Кофе давно кипел, тек в керосинку, тушил огонь. Зельда не шевелилась. Глаза ее словно чего-то искали на потолке, сухие губы раскрылись для тихого стона.

— Нет, нет, не может быть! — бормотала она с тоской и страхом.

Когда она днем вышла за покупками, она нашла несколько писем на подзеркальнике в передней, где Касси всегда клала почту. Письмо от Джона, открытка с видом Аламо от Мильдред и длинное письмо от Джерри. Оно гласило:

«Чем я виноват, что люблю вас? Я всегда смеялся над этой болтовней о любви, историями разных Ромео и т. д. Я считал, что если мужчине понравится девушка, он женится на ней — вот и все. Но теперь я узнал и другое, дорогая. День, когда у меня нет надежды увидеть вас, для меня — ад. Я теперь знаю, что значит весь день ждать звонка телефона, и сердце мое готово выскочить из груди, когда я слышу ваш голос в трубке. Я знаю, что значит лежать без сна час за часом и говорить себе, что, если я не могу добиться вашей любви, то жить не стоит. Почему этот необузданный эгоист, неспособный оценить вас и те жертвы, которые вы ему приносите, почему он должен обладать вами, а не я, который мог бы окружить вас достатком, роскошью, я, обожающий землю, по которой вы ступаете, и готовый мир перевернуть, чтобы сделать вас счастливой? Я люблю вас, он — нет. Я оскорбил вас, я вел себя, как осел, но, если бы вы знали, как мучит меня совесть! Я готов убить себя…

Солнышко, попытайтесь найти для меня в вашем сердце прощение. Я ничего не буду требовать, ничего не буду просить, даже прикосновения вашего мизинца. Но позвольте мне видеть вас. Как-нибудь днем, когда вы найдете это удобным, позвоните мне и поедем куда-нибудь вместе, и я расскажу вам лучше, чем это выходит в письме, как безмерно я вас люблю».

Джордж паясничал напропалую в так называемой «зеленой комнате» за кулисами «Оберона». Остальные, выступавшие в той же программе актеры стояли вокруг, хохоча и подстрекая его. «Ужасная публика, — думала Зельда, — эти Койновские «козыри»: чернокожий тенор, фокусник, плясуны, пара немцев-комедиантов, один — толстый, другой — тонкий.» Зельде было неприятно, что у Джорджа так мало собственного достоинства. И это тот самый человек, что месяц назад выпил яд, предпочитая смерть позору! Сегодня вечером он был в одном из самых бурных своих настроений: вероятно выпил, ничем больше не могла Зельда объяснить его необузданной веселости. Она ушла к себе в уборную и стала натирать кремом лицо. Невыносимая тяжесть лежала у нее на сердце. Что скажет ее неуравновешенный супруг, когда узнает новость? Она хотела подождать еще немного, дать ему натешиться новым ангажементом раньше, чем разделить с ним тревогу. Зельда понимала, что ее новость сразит Джорджа. Он не мог желать ребенка. Это — конец всем их планам: поездке в августе в Нью-Йорк, гастролям в провинции зимой, путешествию в Европу. Иметь ребенка, значит, ей застрять в Нью-Йорке, если они туда выберутся, а Джорджу ехать одному с какой-нибудь компанией. Но она знает, какой образ жизни будет вести Джордж, когда ее не будет рядом. Начнет играть, пить, кутить. В первую неделю еще, может быть, пошлет ей денег, во вторую — тоже, а там одни только извинения, или и совсем писать перестанет. Не за себя она беспокоилась. Ребенок, их ребенок, вот о ком надо было подумать раньше, чем рожать его… Разве ей можно иметь ребенка? Девять месяцев она будет обезображена, нездорова, не сможет выступать. А после этого — живой ребенок, которому нужна ее грудь, ее руки, ее сердце каждую минуту дня и ночи! Еще потерянный год, а то, может быть, и два!.. Так попадаются многие женщины. Нет исхода. Она — связана, беспомощна…

— О Бастер, Бастер! — вскрикнула она с отчаянием. — Что я буду делать?! — Собака, свернувшаяся у ее ног, тотчас подняла голову и наставила уши.

Дверь с треском распахнулась. Это был Джордж, красный, сияющий, размахивающий белой карточкой.

— Зельда, Зельда, котеночек, погляди-ка! Вот оно, наконец! Удача, дорогая, удача! Смотри, что принес капельдинер…

Она взяла из его рук визитную карточку. «Мистер Вильям Моррисон.» А поперек было написано карандашом: «Загляните ко мне в контору завтра. В. М.».

— Это вы, доктор?.. Говорит Зельда. Мне нужен ваш совет как врача. Я знаю, вы бросили практику, но это очень важно, мне нужно увидеться с вами. Можно мне прийти?

Смущенное покашливание. Доктор, чтобы выиграть время, притворяется, что не расслышал. Она терпеливо повторяет. Наконец:

— Нет, лучше я к вам зайду. Скажите адрес.

— Сегодня же, доктор, пожалуйста. — Она назвала улицу и номер дома.

Повесив трубку, она медленно направилась домой. В густом тумане солнечный свет принял какой-то медный оттенок. Устало взобралась Зельда наверх, останавливаясь на каждой ступеньке, как старуха.

Джордж ушел, оставив ей записку:

«Моррисон сказал, что сегодня ожидает телеграммы из Чикаго. Я иду к нему — и сразу же обратно домой. Молись, девочка, чтобы удалось! Джордж».

И под этим нарисована какая-то карикатура.

Не снимая шляпы, Зельда упала на стул и с морщиной боли меж бровей читала и перечитывала записку.

Потом, раздевшись, легла на кровать, ожидая, когда мучительное состояние пройдет. Но миновал час, другой, ей не становилось легче. Тогда она с трудом поднялась и, примостившись у окна, принялась писать Джону.

Бойльстон явился ровно в три. В первый раз Зельда видела его таким франтом: в перчатках, с тростью, с гвоздикой в петлице. Даже стекла пенсне и толстая цепочка за ухом, казалось, блестели как-то особенно. Но Зельде было не до любования им. Впустив его в убогую гостиную Касси, она заперла дверь и приступила прямо к делу.

Пока она говорила, в докторе произошла перемена: на лице проступило профессиональное выражение, он сложил губы, как бы готовясь засвистеть, покачивал головой, слушая Зельду, и потирал руки знакомым ей жестом.