Гойо восстанавливает равновесие, разворачивается и совершает неожиданный поступок — ощупывает ширинку Октавио и чувствует под рукой этакий валёк.

Илке пора сходить, и она говорит: «Пропустите, пожалуйста», сладким голоском, сквозь еще не отзвеневший смех: «Разрешите», — но когда автобус резко затормозил, Илка всем телом повалилась на Октавио, и подружки весело захихикали, и обе прижались к мужчине, а у того, естественно, все прочие мысли вылетели из головы.

Гойо хочет удостовериться, что между ягодиц ему засунули именно стоячий член. На ощупь ему показалось, что член был громадный и противный, громадный, уродский, он почувствовал его твердость и теперь комплексует, обижается. Он всегда переживал из-за своей оттопыренной задницы, а если случайно задевал за что-то ягодицами, страшно бесился. Вообще-то у него нормальная мужская фигура, фигура что надо, но грациозные ягодицы оттягивают на себя все внимание, кокетливо оттопыриваются перед зеркалом, и ничего им не делается, хотя он упорно учился их втягивать. Пышные крутобокие ягодицы, не позволяющие продемонстрировать голое тело — а ведь торс у него достоин Геркулеса. Ягодицы всегда были его больным местом. Достаточно было упомянуть о них, чтобы Гойо смолчал, окончательно разгромленный, не ответил обидчику ни словом. И все же, вопреки всему, Гойо заставил людей себя уважать. Кое в чем природа была к нему милосердна: наделила сильными руками и завидным ростом. Уже много лет только зеркало осмеливалось ставить ему на вид, что вместо зада у него форменный аэродром. Но Гойо продолжал скрывать ягодицы, приговорил себя к ношению широких рубашек навыпуск. В переполненном автобусе он всегда старался пристроиться у поручня и агрессивно выставлял локоть, чтобы никто не приближался. Он рисковал, лишь пока продвигался к выходу, — рисковал, конечно, минимально, ведь только резкое торможение могло воплотить опасения в жизнь. И теперь необходимость выяснять отношения с Октавио, который испуганно уставился на него, необходимость наброситься на этого типа срывает ему все планы: он-то собирался взять реванш над женой…

Уэви слышит, что пассажиры его ругают — везет, мол, как дрова. Ничего, завтра все это отступит в далекое прошлое: подвернулось выгодное дельце, пиццерия, можно снять хороший навар и отодрать всех бабенок, которые раздвинут перед ним ноги. Благодаря русой он расхрабрился и снова вышел на охоту, как-никак секс — хобби на всю жизнь. Пассажиры негодуют. Гойо вслух поминает мать и прочих родственниц парня со стоячим членом, говорит:

— Пойдем выйдем, я тебе морду набок сверну. Валяй, гаденыш, пидорас, выходим.

Негодующие пассажиры переводят взгляд на предполагаемого извращенца. Октавио отпирается:

— Да что вы, что вы, я женат, просто эти девочки… Вы просто не в курсе. Это ошибка. Вы ошиблись. Я лично никогда, в смысле, они стояли позади меня и все руками, руками, я же не железный. Я нечаянно наткнулся. Я бы никогда, у меня и в мыслях нет, я же…

Гойо настаивает:

— Выходи. Чего-то лопочешь, даже не пойму.

Уэви выходит из кабины — посмотреть, что происходит.

— Разбирайтесь на остановке, здесь мне проблемы не нужны, — говорит он, не приближаясь к конфликтующим, и его басовитый, уверенный, властный голос оказывает на них воздействие. Гойо не видно водителя. Входя в автобус, Гойо тоже не обратил внимания налицо шофера: поднялся по ступенькам, оплатил проезд и стал пробиваться вглубь. Октавио сбежал бы отсюда во всю прыть, но разве удерешь? Он оглядывается через плечо, замечает Илку, понимает: это и есть виновница. Неохота смотреть на нее, вспоминать ее ласки, но Октавио не может оторвать взгляд, и улика его преступления не опускается, и Октавио мало-помалу загораживает ширинку портфелем, потому что Илка раздевается, падает на траву на зеленом лугу. Вне всякого сомнения, она прекрасна — эта женщина, распростертая на спине, обещающая бесподобные холмы, которые сеньор Октавио с превеликим удовольствием раздвинул бы, проучил бы ее вволю. О, нет, нет, надо умерить воображение: Октавио старается избегать насилия и унижений. Гойо снова принимается ругаться. Октавио — лингвист, лингвисты с незнакомцами не ссорятся — только с сослуживцами, с каким-нибудь коллегой, с начальником, да и то битва происходит в сугубо теоретических сферах, бранные слова и обещания оскорбить действием выступают в качестве лексических единиц — допустимы лишь самые выразительные. В кругу лингвистов обсуждают не сами оплошности и недостатки, а конкретные фразы. Интуиция подсказывает Октавио, что этого противника красноречием не возьмешь, и он закрывает глаза, готовится безропотно принять наказание.

Сегодня спозаранку Уэви взял расчет в автобусном парке: хватит с него толкучки, пота, проклятий. Заявил начальнику: «Бросаю шоферить. Открываю пиццерию. Не поминай лихом, и до новых встреч!» Но начальник взмолился: «Поработай еще денек. Сделай мне одолжение, брат, завтра найдем тебе замену», и Уэви уступил: «Ну ладно, но завтра я не выйду», — и, честно говоря, теперь с тоской дожидался конца смены. Жара, народу полно, настроение у всех плохое, в двери лезут целой толпой, хотя в автобусе и так не протолкнуться. Кто с кондуктором ругается, кто с попутчиками, кто с водителем. Этот летний день могли скрасить только воспоминания о русой.

— Все, сваливаю, — сказал он и повернулся к начальнику спиной.

Спокойно доработать последний день помешала какая-то шелудивая собака. Гном, услышав визг тормозов, испуганно заскулил, попятился, потом перебежал на другую сторону улицы, сердце бешено забилось. На той стороне тоже остановка, и к нему приближается ребенок.

Гном устал, он поджимает хвост, а ребенок гладит его по голове, и пес, все еще испуганный, лижет добрую ручонку.

— Отойди от этой противной собаки, — истерично кричит мать малыша. — Немедленно отойди. — И оттаскивает сына за руку, и силком уводит, отчитывая.

Гном, немного успокоившись, устраивается под скамейкой. Страх отступает. Гном нюхает воздух и чует с остановки на той стороне улицы знакомый запах. Вскакивает, делает несколько шагов к бровке, сосредоточенно внюхивается и узнает запах своего бывшего хозяина, а хозяин, зажмурившись, говорит:

— Вы ко мне чрезвычайно несправедливы.

Зрители перешептываются, смеются. Гном поворачивает морду влево, ощущает агрессивный запах Гойо. Чует, что его бывшего хозяина вот-вот ударят по лицу, и снова перебегает улицу.

Уэви вернулся в кабину и уже собирается тронуться с места, но ему любопытно взглянуть на ссору, хочется взглянуть, как этот толстозадый мулат разобьет морду Октавио. Уэви ставит сцепление в нейтральное положение и высовывается в окошко. Он не знает Гойо в лицо — и не подозревает, что это муж русоволосой ураган-бабы.

— Врежь ему, — подзуживают люди. — Дай толстому в морду.

Кулак Гойо еще не ударился о скулы Октавио — пока только грозится. Гойо медлит, безропотность Октавио его пока останавливает. Уэви ничего не видит за толпой зевак, выходит из автобуса. Его жена срывается с места. Испугалась за своего любимого, за своего кормильца: ведь явно что-то стряслось. Термос выскальзывает из ее дрожащих рук. Похоже, Октавио не избежать кары. Рыжая, подняв с тротуара разбитый термос, обнимает Уэви: «Кофе пропал, миленький, но, слава тебе Господи, с тобой ничего не случилось», чмок-чмок-чмок. Илка вымоется с головы до ног, как только придет домой, ее трогал извращенец, маньяк, прямо на ней помешался, у него встало прямо в переполненном автобусе, фу! Да, в ванну, мыла не жалеть, никогда не знаешь, во что в этих автобусах влипнешь. А подружка Илки со своей вечной жизнерадостностью расскажет маме: «Он меня сзади лапал, вот ведь наглый».

Похоже, никто не вмешается, ничто не воспрепятствует увесистому кулаку Гойо обрушиться на лицо лингвиста, а лингвист загораживает руками ширинку, чтобы скрыть эрекцию. Лица не заслоняет. Покорно ожидая атаки, стоит с закрытыми глазами.

Из-под ног зевак сперва раздается лай, а затем выскакивает Гном, тощий, как скелет. Выскакивает, взъерошенный, угрожающе скаля зубы. Выскакивает, хотя ему страшно, без фанфаронства, свойственного откормленным собакам. Наскакивает на правую ногу, ногу в матерчатой сандалии. С лютой ненавистью прокусывает и ткань, и тело. Гойо подскакивает на месте. Никто ничего не понимает, не понимает даже Октавио, не узнавший своего бывшего любимца в этом измученном псе. Гойо трясет ступней, но собака не раскрывает пасть, не отцепляется.