— Ой бля, ой бля, — вопит он, точно по нему бегает скорпион, — ой бля, — но все застыли.

На помощь бросается только Уэви — одним пинком отпихивает пса. Гном вертится на месте, скулит, вспоминает, что он вовсе не благородный породистый пес, а жалкая дворняга. И пускается наутек. У Гойо из ноги течет кровь.

Октавио под шумок сбегает. С Гномом ему больше не встретиться: они удирают с одинаковой прытью, но в совершенно разные стороны. Уэви подходит к раненому:

— Пойдем, тебе в больницу надо.

Гойо смотрит на него, узнает типа, которого видел в окно: это он нагишом кувыркался в койке с чужой женой. Тот самый, это уж точно, такую харю не забудешь; ох, так ее бы и начистил.

— Пойдем, друг, таких собак не прививают, — снова говорит шофер, любезно, свысока, и Гойо хочется отлупить его тут же, на месте, — памятная морда, памятный голос, шептавший: «Что, крошка, тебе хорошо, хорошо?»

Но из его ноги течет кровь, из четырех крохотных дырочек, и тут он снова вспоминает с дрожью, какой грязный и жалкий пес его покусал; Гойо молча идет к автобусу, поднимается в салон, ему уступают место. Автобус трогается, и Гойо подставляет лицо прохладному ветерку из окна.

Мария Эухения была на ночном дежурстве в больнице, когда зазвонил телефон в палате интенсивной терапии и она со свойственной ей уравновешенностью ответила на вызов. Она привыкла к важности почти всего. Так что ей не казалось странным ни неожиданное улучшение состояния опасно больного, ни то, что вовсе не тяжелого пациента находили утром бездыханным — ну, конечно, если такое случалось не в ее смену.

Она четыре раза в неделю выходила на ночное дежурство. Уже много лет твердила, что предпочитает работать ночью, но теперь, в ее сорок пять, уже никто не верил, что дочь, которой вот-вот исполнится одиннадцать, требует таких уж забот днем.

Но так печальны ночи в больницах, что остальным медсестрам казалось удобным (странным, но удобным) то, что Мария Эухения снова и снова настаивает на своих ночных дежурствах.

Одиннадцать лет тому назад (никто уж этого не помнил) в сельской больнице появился гаванский инженер, который приехал осмотреть сахарный завод, и приняла его Мария Эухения.

— Что-то я измотался, — сказал он. — Не приготовите ли мне аэрозоль?

— Сию минуту, — ответила она. — Только у нас говорят не «измотался», а «устал».

— А мне все равно, как говорят. Вы ведь догадались, что у меня астма?

— Конечно, инженер, расслабьтесь немного, вам сразу полегчает, вот увидите.

— Откуда вы знаете, что я инженер?

— Ну-у… — иона протянула ему мундштук, уже подключенный к баллону с кислородом, — у вас на лице написано, что вы инженер и вы не здешний. Нет… не разговаривайте, вдыхайте глубже.

Не то чтобы та ночь была какой-то особенной, с большим числом звезд или нежаркой, и пыль измельченного тростника по-прежнему пачкала ее белый халат медсестры. И карнавала не было в ту ночь. Более того, это была скучная ночь, может быть, поэтому инженер, которому полегчало, остался с Марией Эухенией, пока солнце и гудок сахарного завода не возвестили, что жизнь в поселке начинается снова. Она быстро оделась в сестринской комнате, еще не веря тому, что произошло. А точнее, не веря в то, чему она позволила произойти.

— Сегодня возвращаюсь в Гавану, — сказал он. — Как-нибудь ночью позвоню.

Курсы повышения квалификации по реаниматологии, организованные в столице провинции, пришлись Марии Эухении как нельзя кстати. Ее безупречный послужной список, ее общеизвестные преданность делу и сноровка, а заодно и первые признаки беременности заставили считать ее кандидатуру идеальной.

Она вернулась через полтора года. Расписывала великолепие гаванской больницы, рассказывала про музеи, дома культуры, гостиницы, показала соседям девочку, которую родила там от человека, с которым будто бы тут же развелась.

Много раз ей предлагали поехать в Гавану на конференцию медработников, и каждый раз она отказывалась, потому что довольно того, что соседи нянчились с ее дочкой, когда она на работе, чтобы еще просить их отпустить ее в Гавану.

Однако, подумав хорошенько (ночи, как ни мрачны они, идеальны для размышлений), она пришла к убеждению, что одиннадцати лет уже достаточно, чтобы кое-что понять, и что, если он как-нибудь ночью позвонит, она скажет ему о девочке и ей расскажет о нем, и не важно, сколько там у него еще детей, она, Мария Эухения, собиралась сказать дочке, что пора ехать в Гавану.