Я направилась в аэропорт, на сей раз имея при себе чуть больше денег: в карманах гангстеров я нашла пачку франков и даже ключи от машины, на которой меня увезли. Итак, нажимая на газ так, словно мне хотелось продавить педаль до самой преисподней, я спаслась бегством. На самолет до Багам я опоздала, а барышня за стойкой, заметив, как я нервничаю, любезно устроила меня на следующий рейс, вылетавший через пять дней, но, увидев, что эта перспектива меня далеко не успокоила, предложила мне вылететь в Танганьику, а там сделать пересадку и все-таки достичь вожделенных островов. Излишне упоминать, что я запрыгала от счастья и даже хотела обнять и расцеловать девушку, но та — возможно, ощутив легкое дуновение моего смрада, — загородилась руками и пожелала мне удачи.

В четыре часа дня по местному времени объявили о посадке в Дар-эс-Саламе. Не могу отрицать, что этот город, а точнее, его звонкое имя, словно перенесло меня в сказки «Тысячи и одной ночи». Когда я спустилась по трапу, нелепость моей одежды стала почти незаметна среди стольких человек, завернутых и затянутых в продукцию более тысячи текстильных фабрик со всего мира. По словам любезной барышни из парижского аэропорта, в Дар-эс-Саламе мне предстояло пробыть лишь около трех часов, ибо в шесть вечера по местному времени я должна была сесть на самолет компании «Танганьик эйр», вылетающий в Нассо, и, если я до отправления тихо посижу в уголке аэропорта, со мной все будет нормально. В половине шестого по местному времени я решила обратиться в справочное бюро аэропорта, чтобы спросить о шестичасовом рейсе «Танганьик эйр». Там мне порекомендовали прочесть надписи на табло, но сколько я ни искала, ничего не обнаружила и потому вернулась в бюро потребовать разъяснений. «Для этого вы здесь находитесь», — сказала я с властностью клиентки мужчине за окошком. Тот оглядел меня, выгнул бровь, словно бы сомневаясь в моем здравом рассудке, пошушукался по-немецки с коллегой; последний попросил у меня паспорт, и через три минуты я уже оказалась под арестом в иммиграционной службе, раздетая догола, делая мостик перед парой доберманов, которые обнюхали меня вволю, погружая свои мокрые носы во все попавшиеся отверстия. Очевидно, пахло от меня чрезвычайно дурно, потому что псы безутешно завыли и только после того, как мне разрешили принять ванну и смыть пятна крови и спермы — предварительно сфотографированные и изученные полицейским экспертом, почти неотличимым от полицейских собак, — любознательные животные смогли успокоиться.

В шесть часов вечера по местному времени, когда мне полагалось сидеть в лайнере «Танганьик эйр» лицом к Нассо, я обнаружила себя в засиженной мухами комнате перед вспыльчивой женщиной в парике, которая сунула мне карандаш, чтобы я заполнила анкету о моей прошлой, настоящей и будущей жизни. Я сказала ей, что могу рассказать о двух первых, но, боюсь, буду вынуждена опустить подробности третьей, так как, говоря начистоту, не планирую ничего, кроме самоубийства; и я разрыдалась так громко, что в комнату прибежали две женщины в форме таможенниц и попытались утешить меня фразами на невесть каком языке, столь странном, что я еле поняла, что они меня не понимают и что в этих местах напрасно надеяться на взаимопонимание с людьми… Но все же им удалось меня успокоить, пока они препровождали меня в мрачный застенок в конце душного коридора с наклонным полом, коридора, ведущего, казалось, в глубины ада.

Камера не освещалась, если не считать тусклого света масляных ламп, которые, видимо, повесили в коридоре, чтобы крысы и москиты не сбивались с дороги и тем самым дополнительно портили жизнь тех десяти — двенадцати человек, которые, как и я, были задержаны по различным подозрениям. В два часа ночи по местному времени я безуспешно пыталась заснуть на охапке соломы, которую свалили в углу на манер матраса. Я постоянно ворочалась с боку на бок и иногда проваливалась сквозь солому, тогда приходилось вставать, сгребать соломинки и снова пытаться расслабиться, насколько это было возможно. В очередной раз выбравшись из-под охапки, я заметила в коридоре движущиеся тени: кто-то шел к камере. И действительно, шаги затихли прямо перед решетчатой дверью, раздался перезвон ключей, и кто-то вошел. «Меня прислал Вильгельм фон Сад, встань и следуй за мной», — приказала тень на почти безупречном французском, и, так как это внушило мне доверие, я повиновалась. Я встала, последовала за тенью, села вместе с ней в фургон и проехала не меньше двух часов — я подсчитала — по темным джунглям. Мы не обменялись ни словом. Когда мы приехали, тень жестом велела мне выйти. Я пошла за ней к бревенчатой хижине, около которой журчал ручей — я его не видела, но слышала. Внутри был полумрак. В середине комнаты сидела мужеподобная белая женщина, безобразная, с обритой наголо головой. Брови и лобок у нее тоже были выбриты. Она была нагая, как и чернокожая девушка, подавшая нам чашки с какой-то подозрительной жидкостью. Нагая, как и тень, которая отошла в сторону, чтобы сбросить с себя форму таможенницы. Очевидно, лысая дама была той самой вспыльчивой особой, которая приказала мне заполнить анкету. Лица двух других были мне знакомы — возможно, то были надзирательницы, которые отвели меня в камеру.

Поначалу насилия не было. Я сомневалась, что меня из добрых намерений угощают какой-то вязкой, горькой на вкус жидкостью, но все же осушила чашку, так как не ела уже больше трех суток, а если, как чувствовалось по взглядам этих трех женщин, меня ожидало испытание наподобие недавнего парижского, мне требовался как минимум глоток воды, чтобы собраться с силами и выдержать. По крайней мере, мне посчастливилось — сказала я себе, — что этой новой троице природа не дала членов, способных подниматься и разбухать, совершать необычайные и извилистые пенетрации. Но я жестоко ошиблась: бритая — которой нравилось именовать себя Вильгельмом фон Садом, — меж тем как две помощницы раздели меня и взяли под руки, достала из ниши, освещенной свечами, отполированный продолговатый деревянный тотем примерно три пяди длиной и два дюйма в диаметре, и набросилась на мою промежность.

И поскольку по звукам снаружи я догадывалась, что нахожусь посреди джунглей, неизвестно во скольких милях от цивилизованного мира, я завопила, так как бритая Вильгельм раздражала меня своим тряпочным языком и этим бесплодным чурбаком, который ей было лень хотя бы смазать маслом. Но поскольку я находилась в джунглях, то рассудила, что лишь с рассветом — если до него доживу — смогу спланировать побег, а значит, попытки отбиться от этих женщин будут напрасны; итак, я отдалась на волю своей злой судьбы. Возможно, почувствовав, что я не противлюсь, те, кто меня держал, уронили меня на пол и немедленно стали наслаждаться, как умели, моим телом сообща.

Я смирилась. Пока все это происходило, я размышляла о своей жизни. Мне пришло в голову, что в этом мире мое предназначение — подвергаться насилию; точно так же, как другим предназначено быть художниками, монахами, святыми, пекарями, космонавтами, накачивать воздухом аэростаты, царствовать или просить милостыню, мое поприще — встречать насильников то в Париже, то в Танганьике, а позднее неизвестно где — в Пхеньяне, Иерусалиме, Исламабаде или на Плутоне. Что же мне делать — радоваться своему уделу или взбунтоваться, попытаться его изменить? Я подумала, что зря решила полететь на Багамы: возможно, там я закончу свою жизнь, покинутая на рифах на корм рыбам и крабам; и если мне суждено умереть, то лучше уж прямо сейчас, когда история повторяется — кто-то пытается засунуть мне в ухо наверняка тысячелетний тотем, и мне снова раздирают ухо, которое какое-то время не кровоточило, и терзают мне промежность; возможно, мне испражнялись на лицо и мочились не знаю даже куда, потому что от боли я перестала чувствовать свое тело. Пожалуй, в той анкете насчет моей будущей жизни мне следовало написать, что я хочу всеми силами сделаться самой лучшей на свете жертвой, идеальной Великой Шлюхой, совершающей рискованные экспедиции в Танганьике и Патагонии, но моя величайшая мечта — быть изнасилованной караванщиками в пустыне Гоби или служить универсальной усладой всем войскам антигитлеровской коалиции.

Пока я предавалась этим размышлениям, мои похитительницы заснули и не заметили, как в хижину вошли пигмеи из племени Людей Озера. В первый момент, когда двое пигмеев заглянули в дверь, мне почудилось, что это марсиане; их тела, раскрашенные в желтый и зеленый цвета, лишь укрепляли впечатление, будто это инопланетные пришельцы. А так как я уже решила не противиться своему уделу, то позволила этим карликам выволочь меня из хижины вместе с тремя женщинами, которые, перепугавшись, испустили фантасмагорические вопли ужаса. Из-за этого шума двое зеленых гномов тут же выхватили жадеитовые кинжалы и срубили головы крикуньям, словно разрезая огурцы. Со мной они этого не сделали, так как, во-первых, я не Психея-Зенобия из рассказа Эдгара По [5] , а во-вторых, я ушла с ними, не ломаясь, ибо какая разница между караванщиками из пустыни Гоби и пигмеями из племени Людей Озера?