Путь по реке на лодке был опасным, но быстрым, хотя некоторые отчаянные пигмеи подгребали к берегам — охотиться на крокодилов и бегемотов. Приблизительно в полдень по местному времени — я догадалась по солнцу — мы прибыли в поселок зеленых карликов.

Навстречу мне вышел мужчина на два сантиметра выше остальных. По росту и по перьям, каким-то непонятным способом вставленным в его пухлые щеки и нос, я рассудила, что он у них вроде вождя, и успокоилась — понадеялась, что он возьмется навести порядок, а если мне удастся с ним объясниться, этот зеленый пернатый доставит меня назад в Дар-эс-Салам, где уже заметили мое похищение и, рассыпаясь в извинениях, так как на них уже надавило французское посольство, а может быть, мафия, жаждущая вновь меня заполучить и… о нет!.. и, рассыпаясь в извинениях, устроят мне вылет в пункт назначения. Так я грезила, что пигмей посадит меня в первый класс лайнера «Танганьик эйр» до Нассо, и в Африке мир, а в человецех на Багамах благоволение, но этого не случилось. Меня ожидало очередное — пусть и не более кошмарное, если сравнивать с другими, — злоключение.

Укусив меня за нос, чтобы воткнуть перепелиное перо в дырку, оставленную своим остро заточенным клыком, главный пигмей — которого все называли Току Сад — приказал отвести меня в тростниковую хижину, облицованную коровьими лепешками. Позднее я смекнула, что, поскольку мой истерзанный лобок кровоточил из-за предыдущих сражений во имя Венеры, зеленые карлики рассудили, что я нахожусь под влиянием Луны, а поскольку в тех широтах менструацию считают дурным знамением, заперли меня вместе с еще десятком женщин; вообразите, как там пахло, если мои соседки вообще не подмывались. Там мне пришлось отвоевать себе место для сна и ломоть лепешки, чтобы заморить червячка. Через пять дней пришли двое мужчин с копьями, поволокли меня и бросили к ногам Току Сада, который — верно, заметив мою бледность и слабость — приказал меня накормить, и мне принесли полусырой кусок бегемотины и горький напиток из банановых стеблей. В тот день я много спала, а вечером какие-то женщины сводили меня к реке и вымыли. Меня причесали, заменили перепелиное перо большим фазаньим и ближе к ночи — о, мой злой рок — чуть ли не швырнули на ложе Сада, который если и не вышел ростом, то в других отношениях был велик даже чересчур, так что ночь я провела очень плохо, хотя кое-что меня утешало: из рук троих я перешла в руки одного (правда, этот один стоил троих), и это уже походило на Божье милосердие. Количество многое решает. Бог смилостивился надо мной еще раз: приблизительно в два часа ночи по местному времени племя решило откочевать на север Озера, где охотничьи угодья намного богаче, а летний климат приятнее. А поскольку я спала, точнее, прикидывалась спящей, а Току Сад не получил особого удовольствия от перепихонов — наверно, нашел меня слишком высокой и плаксивой (не по моей вине, я, как могла, старалась его не разочаровывать), — меня решили покинуть на берегу Озера в качестве жертвоприношения крокодилам; я же подождала, пока они уйдут подальше, а потом убежала, как лань, и забралась на дерево дожидаться рассвета.

Проснулась я оттого, что свалилась. Мне еще повезло, что я сидела невысоко и при падении повредила не больше, чем при предыдущих трепках. Я выломала себе посох, набрала зеленых бананов и зашагала вдоль реки — разве города, например Париж, не строят на реках? А если здесь иначе, то река, по крайней мере, приведет меня к морю? Не пройдя и двух километров вниз по течению, я услышала шум моторов. Ускорила шаг, перешла на бег, закричала: «Помогите!» — и вовремя выбежала на поляну, где двое мужчин готовили биплан к вылету в Западную Танганьику, а потом, дня через два, собирались в Дар-эс-Салам за какими-то товарами, фумигаторами, семенами и прочими нужными вещами для сельского хозяйства… Я заверила их, ибо они немного говорили по-французски, что в них мое единственное спасение, а также вкратце описала свои несчастья после прибытия в Танганьику. Они, казалось, поняли, пригласили меня в самолет и обещали доставили меня в Дар-эс-Салам, но при условии… тут винты завертелись быстрее, заглушая остаток фразы, а поскольку мне надо было попасть в Дар-эс-Салам, я была готова на все что угодно; итак, мы воспарили над озером, джунглями и горами, и, когда пилот смог стабилизировать биплан, он передал штурвал помощнику и пришел ко мне; развлекаясь зрелищем солнечных бликов в зеркальных водах и облаков, в которые вонзался наш самолет, я ощутила что-то твердое, пытающееся войти в мою саднящую, травмированную промежность, которая в этих новых обстоятельствах однозначно знала, что предназначена подвергаться таранам и на земле, и в воздухе, в любой стихии. Я отстранилась и слегка воспротивилась, а пилот слегка разозлился и пригрозил выбросить меня за борт, а так как я подметила, что мы летели на почтительной высоте от земли, и припомнила Току Сада, Гастона Сада, троицу во главе с Вильгельм фон Сад и караванщиков из пустыни Гоби, которым мне предстояло посвятить себя в будущем, я сказала: «Хорошо, валяй», — и так пилот и второй пилот менялись местами, пока не приблизился момент посадки в Западной Танганьике.

С этого момента все пошло намного легче, именно потому что я не противилась судьбе. Я решила, что пилоты меня бросят, но через несколько дней они сами меня отыскали: им не хотелось терпеть привычную скуку в рейсе до Дар-эс-Салама, и они даже обещали найти мне жилье и снабжать меня пищей и одеждой, но я сочинила для них историю о неизвестном мне отце и покойной матери, об их встрече на мосту с фонарями в Париже, о моих планах отыскать отца на Багамах, и оба, пилот и второй пилот, чуть ли не прослезились. Когда мы прибыли в Дар-эс-Салам, они меня отпустили и даже дали мне денег на билет первого класса и помахали мне платочками, когда я поднялась по трапу. Я обещала к ним вернуться, но прежде мне требовалось изменить свою жизнь… это, однако, уже другая история […]

Написано Маргеритой Кост в Колонелл-Хилле, 1952 год.

Подлинная история Розы Келлер начинается с того, что она выходит из бара в Париже, а точнее, в момент пересечения площади, не менее унылой, чем те, что мы видим на полотнах Джорджо де Кирико: сумрачная безмолвная эспланада манит ее к себе. Не слыша оклика, Роза Келлер медлительно, самоуверенно углубляется в новый лабиринт, и вдруг — падение в водоворот охристого гниющего смрада. По черной подземной реке она плыла всю ночь и все утро, пока не проснулась на берегу в устье реки, в окружении крабов, которые уже приготовились к атаке, с лицом, источенным крысами и рыбами.

Наклоняясь над водной гладью, точно Нарцисс, Роза Келлер отказывалась верить, что это зловещее лицо, полускрытое водорослями и тиной, — то же самое, которое ей так нравилось румянить у зеркала в вечера безмятежной неги, когда она перевоплощалась в изящнейшую Ррозу Селяви; тут она поняла, и в сердце у нее заныло, что гноящиеся раны превратили ее в распухшее чудовище, и делу не помочь ни шляпой с широкими полями, спереди задрапированными, ни румянами с изморозью, подчеркивающими скулы (их мужская заостренность почти не поддавалась маскировке), ни духами с запахом фиалок, ни молотой корицей, ни шелками: теперь, истерзанное демонами клоак, ее лицо плохо годилось для трансвестизма.

Всего за несколько мучительнейших часов ее привычная жизнь рухнула. Из воды ей удалось выбраться только ценой огромных усилий: после падения в пропасть ее кости превратились в крошево. Она чувствовала себя Христом, только что пригвожденным к кресту, муравьем под пятой диплодока, интуитивно сознавала, что судьба и мир сыграли с ней грязную шутку, что она осталась в проигрыше, что она при жизни мертва, а воскресение невозможно, если только не в качестве мести, справедливейшего реванша, к которому призывало горькое недоумение, точившее ее сердце: «За что меня ударили по голове? Какое таинственное существо расставило мне ловушку в глубинах канализации?» Наивность этих двух вопросов, остававшихся без ответа, растворялась в новорожденной ненависти. Каждый раз, когда она наклонялась над водяным зеркалом, чтобы увидеть свою новую омерзительную кожу, из ее пор вместо пота источалась желчная злоба — та самая заразная злоба, которую ей привил какой-нибудь грабитель, но — беспрестанно спрашивала она себя — как отомстить тому, кто ее ударил, если даже его проклятого силуэта не было видно во мраке? Роза Келлер разрыдалась от ярости, выбранилась на все четыре стороны, но ее слезы только слились с тихими водами болота.

Ей требовалось излить, разрядить бешенство. Отныне она возненавидела мир, не дающий ответа, безмолвный, в самом нездоровом уголке которого ей отныне предстояло прозябать. Человечество показалось ей мерзостным, ненависть к людям крепко засела у нее в голове, и рыбы мерзостны, и крабы, и воды устья, и ее искусанное лицо, и солнечный свет…

Только надежда взять реванш дала ей силы, чтобы бежать от вод, которые под вечер начали подтоплять берег, возможно участвуя во всеобщем заговоре с целью ее уничтожения. Она не позволит одержать над собой верх ни людям, ни стихиям, только не теперь, когда она цепляется ногтями за песок, чтобы доползти до луга, держа курс к строю сосен, которые укроют ее на время выздоровления. Ей не хотелось прибегать к лицемерной помощи какого-нибудь незнакомца: она исполнилась недоверия и страха перед обманом со стороны притворно милосердной, а на деле преступной, деспотичной, садистской души.