Ориентация на античные образцы предопределила повышенный интерес к имитациям гекзаметра и элегического дистиха:

Урна времян часы изливает каплям подобно:

Капли в ручьи собрались; в реки ручьи возросли И на дальнейшем брегу изливают пенистые волны Вечности в море; а там нет ни предел, ни брегов...

(А. Радищев. Осьмнадцатое столетие, 1801)

Львиную долю всей стихотворной продукции эпохи классицизма занимал наиболее регламентированный строфический стих, причем явным предпочтением пользовались крупные строфы, в первую очередь одическое десятистишие, а также разнообразные модификации 8- и 6-стиший. Среди стандартизированных, а потому стилистически нейтральных во все времена четверостиший выделялись неравностопные, с усеченным четвертым стихом (Г. Державин. «Весна», «Лето», 1804; «Евгению. Жизнь Зван-ская», май-июль 1807).

Воспитанный на образцах русской и немецкой классицистической поэзии XVIII в., Г.Р. Державин был поэтом сугубо строфического сознания. Последний период его творчества, пришедшийся на 1800-е годы, отмечен: 1) одическими эпитафиями — великому русскому полководцу A.B. Суворову («Снигирь», «На смерть графа Александра Васильевича Су-ворова-Рымникского, князя Италийского <1800> года», «Всторжество-вал — и усмехнулся...», 1800); самому себе (!) («Ареопагу был он громом многократно...», Между 1803 и 1816, «На гроб N. N.», 1804); задушевному другу H.A. Львову («Память другу», 1804); 2) пиндарически-анакре-онтическими мотивами в сопровождении гитары («Гитара», 1800, «Цыганская пляска», 1805); 3) одическими славословиями иронического свойства с необычным адресатом: художнику, писавшему его портрет («Тончию», 1801), мальчику-виночерпию («Хмель», 1802), девятому валу жизненных испытаний («Мореходец», 1802), Маккиавели («Махиа-вель», 1802), проявившему некогда малодушие Павлу I («Мужество», 1797; 1804), символическому воплощению революционных событий во Франции — грому, возвестившему появление «князя ада» — Наполеона («Гром», 1806), анахорету и бонвивану графу Стейнбоку («Графу Стейн-боку», 1807), атаману Платову и возглавляемому им войску Донскому («Атаману и войску Донскому», 1807), вплоть до белого пуделя Милорда и собственного привратника, принявшего по ошибке депешу, адресованную однофамильцу поэта — священнику И. С. Державину («Привратнику», 1808); 4) таким оксюморонным жанровым коктейлем как одическая идиллия или идиллическая ода, да еще и с явными рудиментами эпистолы и сатиры («Евгению. Жизнь Званская», 1807).

Одоцентризм державинской лирики общеизвестен. Он дает о себе знать не только на жанровом, но и на строфическом уровне. Перенося апробированные классицистической одой XVIII в. строфы в новые и неожиданные для них жанровые формы, Державин сообщал им соответствующие стилистические свойства и тем самым готовил почву для радикального перепрофилирования их амплуа.

8- и 12-стишия лишились в результате своей одической приуроченности, а исключительно одическое 10-стишие, резко сократив свое присутствие в русской поэзии, поколебало обыкновение адресовать оду исключительно высокому лицу:

Осанист, взрачен, смотришь львом,

Подобно гордому вельможе;

Обмыт, расчесан, обелен,

Прекрасен и в мохнатой роже.

Велик, кудряв, удал собой:

Как иней — белыми бровями,

Как сокол — черными глазами,

Как туз таможенный какой,

В очках магистер знаменитой,

А паче где ты волокитой.

Бываешь часто сзади гол,

Обрит до тела ты нагого;

Но как ни будь кто сколько зол,

Не может на тебя другого Пороку взвесть и трубочист,

Который всех собой марает,

Что вид твой мота лишь являет,

Который сзади уже чист Имением своим богатым,

Но виден лишь лицом хохлатым.

(Милорду, моему пуделю)

Оценивая стихотворный идиостиль Державина, нельзя не учитывать его в высшей степени нетривиальную творческую индивидуальность, не вмещающуюся ни в какие локальные рамки. В поэтическом слове «видел он материал, принадлежавший ему всецело. Нетерпеливый, упрямый и порой грубый, он и со словом обращался так же: гнул его на колено, по выражению Аксакова. Не мудрено, что плоть русского языка в языке державинском нередко надломлена или вывихнута. Но дух дышит мощно и глубоко. Это язык первобытный, творческий. В нем абсолютная творческая свобода, удел дикарей и гениев»123. «Всю жизнь относился он почтительно к просодическому канону и не смел на него посягать. Только органические особенности русского языка дали ему простор и возможность осуществить некоторые ритмические и фонетические вольности. Таковы обильные пиррихии и спондеи среди хореев и ямбов, введение рифмои-дов, квазифоническая инструментовка — все, с чем при жизни Державина и после него боролись более или менее успешно и к чему в конце концов все-таки обратились: иногда лет через сто и больше» [Там же. С. 199].

Универсальное тяготение поэтического текста к благозвучию естественным образом увязывалась с общим принципом классицистической эстетики — стремлением к гармонии, которое усиливалось в высоких жанровых формах и ослабевало до определенного уровня в низких, а также с соблюдением важнейшего критерия художественности — ясности:

Кто мыслит правильно, кто мыслит благородно,

Тот изъясняется приятно и свободно.

(В.Л. Пушкин. Послание к Жуковскому, 1810)

Органическим компонентом звуковой организации стихотворного произведения почиталась рифма, преимущественно точная, суффиксальнофлективная — результат интонационно-синтаксического и образно-смыслового параллелизма в развитии поэтического дискурса, — получившая теоретическую и практическую апробацию еще в рамках сумароковской школы рифмования:

Я ведаю, что мной ты, князь, прельщен и страстен,

Не полюбить меня ты прежде был не властен;

Взаимно полюбить тебя я не властна;

Винна ли стала тем, что Вьянкою страстна?

(М.М. Херасков. Освобожденная Москва, 1798)

В исключительных случаях знаком высокого стилистического регистра могли оказаться приблизительные созвучия, прежде всего усеченные:

Терзают грудь мою мученья нестерпимы,

И в сердце злобы огнь горит неукротимый.

Здесь Рюрик царствует: я в рабстве жизнь влачу;

Здесь Рюрик царствует: я стражду и молчу.

Пронзает грудь отца твой жребий ныне лютый,

Я с трепетом познал его в сии минуты.

Оплакивай меня, коль любишь ты отца,

И жди позорного ты дней моих конца.

(П.А. Плавильщиков. Рюрик, 1806)

2.

Сентиментализм, развивавшийся параллельно с романтизмом, может быть с небольшим опережением (недаром его иногда именуют предроман-тизмом), культивировал стихотворную поэтику, во многом противоположную классицистической, хотя и несколько нивелированную тенденциями просветительского реализма. Главным достоинством стихотворной формы поэты, для которых «чувствование означает границы добра и зла», а «разум ... должен утверждать стопы странствующего между ними» (М.Н. Муравьев), считали не способность обеспечить логическую стройность в развертывании поэтической мысли, а эмоциональную выразительность.