В 40-е годы русская поэзия переживает свой первый серьезный кризис, отступая на периферию, уступая лидерство прозе и самым примитивным образом подделываясь «под нее». Деятельность таких «корифеев», как Бенедиктов, Губер или Пальм, дискредитировала стих, определила главным критерием художественности его сходство с прозаическим повествованием, в результате чего понятия «стих» и «рифмованная проза» теоретически и практически максимально сблизились. Стихотворная форма мыслилась как нечто внешнее по отношению к содержанию — как условность, превращающая высказывание в произведение искусства, или приблизительно как одежда, которую можно надеть либо снять по собственному усмотрению. Все это привело к минимизации метрического и строфического репертуара, использованию лишь самых ходовых, апробированных, а главное, несложных размеров (4-х и 5-ст. ямба, иногда непроизвольно и немотивированно переходящего в 6-ст., и 3-ст. тресложников), стандартных строф (четверостиший перекрестной рифмовки), а чаще астрофиче-ских построений, ослаблению внимания к ритмической и звуковой организации, удовлетворению примитивной банальной, а то и просто неряшливой рифмой.

Однако параллельно с процессом деградации стихотворной формы в реалистической поэзии вызревала традиция, которую Б. Пастернак впоследствии определит оксюмороном «неслыханная простота», опирающаяся на опыт зрелого Пушкина, творчество которого развивалось не только в сторону реализма, но и в сторону аскетического уплотнения «материи стиха» — также своеобразной формы его прозаизации. Наиболее последовательным и талантливым пропагандистом прозаизации отечественной стиховой культуры не путем ее примитивизации, а путем насыщения новыми смысловыми обертонами, был H.A. Некрасов.

Бесспорным творческим завоеванием Некрасова был демократизм всех его творческих начинаний, в том числе и в области стихосложения. С первых шагов своего поэтического поприща он ориентировался на широкого простонародного читателя, а потому отдавал предпочтение наиболее доступным формам литературной версификации и, естественно, имитациям фольклорного стиха. Метрический корпус некрасовского стиха включает помимо рутинных ямбических размеров повышенный процент трехслож-ников — около 38%, и хореев — примерно 20%, а также полиметрических композиций (самый яркий пример — поэма «Современники», 1875, в которой каждый из многочисленных ее персонажей говорит своим метрическим языком). Среди ритмических предпочтений певца народных страданий, видимо, следует отметить чрезвычайно редкий, почти раритетный пропуск метрических ударений в трехсложниках: «Русокудрая, голубоокая...» («Рыцарь на час», 1862), «Литература, с трескучими фразами, / Полная духа античеловечного/ Администрация наша с указами / О забирании всякого встречного...», («Литература, с трескучими фразами...»), «Производитель работ / Акционерной компании...» («Современники»). В последнем случае ритмические перебои в каждой строке усугубляются введением в поэтический контекст совершенно немыслимых для романтического периода прозаизмов; вспомним знаменательное пушкинское извинение:

... таков мой организм

(Извольте мне простить

Ненужный прозаизм).

Особого разговора заслуживает обыкновение Некрасова и поэтов его школы внедрять в свое творчество и тем самым в высокую общенациональную поэзию элементы фольклорной версификации. Имитируя народный стих, Некрасов удивительно разнообразен. Однако какие бы размеры для этого он ни использовал (4-ст. хорей в «Думе» и «Коробейниках»,

3-ст. ямб и кольцовский пятисложник в «Кому на Руси жить хорошо»,

4-ст. дактиль в стихотворении «В полном разгаре страда деревенская...» и в «Железной дороге», 4—3-ст. дактиль в стихотворении «Литература с трескучими фразами...» или 3-ст. анапест в стихотворении «Я пою тебе песнь покаяния...» и в сатирическом цикле «О погоде»), он непременно вводил в них подслушанные в русском былевом эпосе дактилические окончания, добиваясь впечатляющего эффекта живой речевой характеристики лирического персонажа:

Повели ты в лето жаркое Мне пахать пески сыпучие,

Повели ты в зиму лютую Вырубать леса дремучие.

(«Дума»)

Впрочем, гораздо чаще он контрастно сочетал их с мужскими, получая в результате современный интеллигентный, но демократизированный поэтический язык:

Вынесет все — и широкую, ясную Грудью дорогу проложит себе.

Жаль только, жить в эту пору прекрасную Уж не придется ни мне, ни тебе.

(«Железная дорога»)

Треволненья мирского далекая,

С неземным выраженьем в очах,

Русокудрая, голубоокая,

С тихой грустью на бледных устах...

(«Рыцарь на час»)

Строфика русской реалистической поэзии — величина, в основном, отрицательная. Среди астрофических произведений, составляющих большую часть всей стихотворной продукции второй половины века, преобладает членение речевого потока по тематическому принципу, апробированное, впрочем, уже в «Медном всаднике» Пушкина, «Мцыри» и «Демоне» Лермонтова. Собственно строфическую — неизмеримо меньшую — часть составляли произведения, написанные в основном стандартными, «соблюдающими» свою причастность к строфике чисто формально, четверостишиями и двустишиями («Секрет», 1855, «Огородник», «Тройка», 1846, «Песня Еремушке», 1859, «Буря», 1853, «Саша», 1855, Н. Некрасова):

В счастливой Москве на Неглинной,

Со львами, с решеткой кругом,

Стоит одиноко старинный,

Гербами украшенный дом.

(«Секрет»)

«Стой, ямщик! жара несносная,

Дальше ехать не могу!»

Вишь пора-то сенокосная —

Вся деревня на лугу.

(«Песня Еремушке»)

Долго не сдавалась Любушка-соседка,

Наконец шепнула: «есть в саду беседка,

Как темнее станет — понимаешь ты?..»

Ждал я, исстрадался, ночки-темноты!

(« Буря »)

И четверостишия, и двустишия фигурируют у Некрасова либо в повествовательных сюжетных стихотворениях, либо в песенной с откровенным народным колоритом лирике. Двустишия могут и склеиваться в более пространные строфические конгломераты, или равновеликие:

У бурмистра Власа бабушка Ненила Починить избенку лесу попросила.

Отвечал: нет лесу, и не жди — не будет!

«Вот приедет барин — барин нас рассудит,

Барин сам увидит, что плоха избушка,

И велит дать лесу», — думает старушка.