Фролов незаметно для себя (а иначе и не бывает) задремал, но как будто в ту же секунду был разбужен Азаряном. Хотя на самом деле прошло часа два, не меньше.

– Встаем, встаем, встаем, – тормошил Фролова подполковник. – Выдвигаемся на позицию.

Фролов разлепил глаза и заметил, что, несмотря на глубокую ночь, все вокруг движется, шевелится, сопит и матерится. Бойцы готовились к бою. К краю Лысой опушки подъехали грузовики, готовые своими фарами усилить свет уже установленных (когда успели?) юпитеров. Операторы проверяли свои кинокамеры. Воронцов прохаживался меж бойцов и говорил что-то ободряющее. То ли искренне, то ли играл в доброго, но справедливого полководца.

Фролов пошевелил пересохшими губами и, подбодрив себя хлестким «оп!», вскочил на ноги. Заметив этот скачок, полковник Воронцов усмехнулся.

– Давай, давай, Александр Георгиевич! Не время спать. Время Родину защищать!

Фролов подумал, что в первую их встречу в Москве полковник показался ему более, что ли, трезвомыслящим. Но чем ближе был бой, тем больше Воронцов становился похожим на какой-то автомат, изрыгающий избитые лозунги.

«Я никогда не разбирался в людях, – с грустью подумал Фролов. – В Варе видел любовь, в сухом и неприветливом отчиме строгого, но справедливого отца. Осталось только узнать, что я видел в себе. И где я ошибался».

Он поднял с земли выданный ему со вчерашнего дня рупор и стал обходить участников съемочной группы – операторов, водителей грузовиков и бойцов, отвечающих за свет. Все были напряжены, но не нервничали, а просто готовились к непростой работе. Вот уже и бойцы азаряновского батальона, следуя тихим отрывистым приказам командиров, заняли исходную позицию. Ощерились винтовками и пулеметами. Достали широченное красное знамя. В небе царила почти довоенная тишина, даже привычный гул куда-то делся, словно весь мир замер и затих, наблюдая за приготовлениями в крошечной точке земного шара под названием деревня Невидово. Фролов представил, как через пару минут все загромыхает и застрекочет, и ему стало жаль нарушать тишину. Но иного выхода не было. Или, как бы сказал Воронцов: «Мы разрушим тишину только для того, чтобы завоевать ее навсегда!» Ну или что-нибудь вроде того.

Фролов заметил, как один из бойцов, амбал с болезненно-желтым лицом, которое совершенно не шло к его могучей, пышущей здоровьем фигуре, приготовил пистолет с сигнальной ракетой, и время вдруг потекло медленно-медленно. Как тогда на минном поле. Фролов знал, что боец ждет его отмашки, и услышал биение собственного сердца. Затем его взгляд упал на стоявшего неподалеку Азаряна. О, если бы не этот случайно брошенный взгляд! Все могло бы быть иначе. Но что мы знаем о судьбе? Что мы знаем о случайности? Может, и нет ее вовсе. А есть только одна сплошная закономерность.

Азарян стоял и смотрел куда-то вперед. На его лице не было и следа от вчерашней хмурости. Не было и раздражения. Была только тоска. И усталость. Когда мимо него побежал солдат, молодой парень лет восемнадцати, с редким пушком под носом и на подбородке, Азарян вдруг остановил его и посмотрел тому в глаза. Парень испуганно заморгал, видимо, ожидая выговора или замечания, но Азарян только потрепал его по щеке, горько усмехнулся и отпустил. Возможно, этот жест и решил все для Фролова. Словно повинуясь какому-то зову свыше, он подошел к Азаряну. Тот даже не повернул головы. Не зная, что сказать, Фролов задал дежурный вопрос:

– Все готово?

Азарян выдержал какую-то нехорошую паузу и посмотрел на Фролова странным сочувствующим взглядом.

– Для чего?

Встречный вопрос поставил Фролова в тупик.

– Как «для чего»? Для боя, для съемки…

Лицо Азаряна вдруг как будто начало плавиться. Черты исказились до неузнаваемости, и он вдруг начал материться. Без остановки и, похоже, от всего сердца. Фролов, конечно, знал о наличии в русском языке трехэтажного мата, но, кажется, впервые убедился в его существовании, что называется, на личном опыте.

Выплюнув без запинки сложную лингвистическую тираду, Азарян как будто освободился от чего-то и обрел дар связной речи.

– Боя?! – спросил он и принялся по-драконьи раздувать ноздрями. – Съемки?! А ты знаешь, что останется после этого боя?!

– Ф-фильм, – жалко пролепетал растерявшийся Фролов.

– Фильм, – язвительно усмехнулся Азарян и сплюнул. – Фильм-то, может, и останется. Людей не останется.

– В каком смысле?

– В прямом. У меня триста человек. Я с ними Россию и Белоруссию прошел. Я города освобождал. А ты со своим Воронцовым их, как свиней, на убой гонишь.

– Почему? – захлопал глазами Фролов точь-в-точь, как тот молодой боец, которого трепал по щеке Азарян.

– А я тебе, блять, скажу, почему! Если ты еще не догадался. Весь свет идет куда? Правильно, блять! На моих бойцов. Чтоб вам, блять, снимать легче было. Вы ж не немца слепить собрались. Вы своих подсвечиваете. Чтоб немец, сука, в темноте всех их как на ладони видел. И бил. И не вслепую, блять, а как в тире. Клал рядами, сука. А мы, блять, без артиллерии, без танков, бежим со штыками, все равно что с хуем, наперевес. И орем. Вот ором, блять, и будем брать фрица. Может, напугаем. Может, он в штаны наложит и убежит. Знаешь, сколько останется после вашей ебаной съемки от батальона? Хорошо если взвод, блять. А может, и отряда не наберется. Он-то деревню и возьмет. Трупами немцев завалим. По трупам в деревню эту, разъеби ее в пизду, и войдем. Зато кино, блять, будет. Заебись кино! Еще гордиться, блять, будете!