— Роза оставила себе… на память. Ведь это не имеет никакой ценности. — Потелиос пристально воззрилась на старика.

Шушкевич выдержал ее взгляд и секунду словно обдумывал что-то.

— Разумеется, — сказал он, — это не имеет никакой ценности. Графиня Роза может оставить себе на память эту имитацию. — А затем быстро собрал драгоценности, закрыл футляры и уложил их в шкатулку.

— И вы не оставите мне ни одной вещицы? — спокойно проговорила Потелиос.

Шушкевич взглянул на нее с удивлением.

— Что? Ведь это же безделушки. Не стоит.

— Мне бы хотелось сохранить что-нибудь на память о княгине.

— Пани Билинская наверняка даст вам кое-что. Остались все туалеты княгини, этого добра наберется несколько шкафов.

Потелиос встала с тяжелым вздохом.

— Я столько лет надрывалась для этой старой барыни!.. — воскликнула она и вдруг умолкла.

— Вы всегда мечтали присвоить ее драгоценности?

— Всегда — нет. Но… — более спокойным тоном ответила старая дева.

— Ну разумеется. Очень хорошо, что вы мне отдали все это.

— Зачем вы сюда приехали? Ведь я прекрасно понимаю, о чем тут идет речь. Вам всегда есть дело до чужого богатства.

— Вам как будто тоже.

— Вам всегда хочется, чтобы кто-нибудь его заполучил…

— А вы стремитесь его сами заполучить.

Шушкевич открыл маленький футляр с двумя бриллиантами, оправленными в платину. Камешки мерцали при свете лампы.

— Старинная работа, — заметил поверенный, разглядывая серьги.

— Вы только подумайте! Всю жизнь…

— Да, и вдруг мой неожиданный визит, — засмеялся Шушкевич. — Тяжеловато было? А? — спросил он доверительно.

— Сами понимаете… Вы знали старуху.

Шушкевич с минуту взвешивал на руке футляр, как бы определяя вес брильянтов. Потом внезапно протянул серьги старой деве.

— Берите, — сказал он. — Quand m^eme cela vaut quelquechose [71] .

— Отнесу-ка я все это княгине Марии, — добавил он и, взяв шкатулку, вышел, оставив Потелиос, погруженную в раздумье, с маленькой пурпурной коробочкой в руке.

Марию удивило, что старик вторгся в ее комнату, хотя она уже лежала в постели. Он отдал ей шкатулку.

— Драгоценности нашлись, — сказал он без всяких объяснений, — недостает только двух мелких вещиц. Но это пустяки. Спрячьте их получше, ибо на этот раз княгиня Анна взяла в дорогу настоящие, а в сейфе в Варшаве оставила имитации. Она собиралась продать свои драгоценности в Париже.

Мария замерла от удивления.

— Да, да, это совершенно точно, — сказал Шушкевич.

Они еще немного поговорили о находке, потом старый пройдоха стал прощаться, но от дверей вернулся:

— А что касается завещания, — бросил он небрежно, — то вы, княгиня, назначены опекуншей Алека и его имущества. Только в случае, если вы выйдете замуж, опека перейдет в руки графини Казерта.

Януш условился с Эдгаром, что они встретятся в таверне у Пантеона, на углу улицы Суфло. Композитор довольно долго не появлялся, и Януш, закурив сигарету, принялся разглядывать многоязычную и пеструю толпу, текущую по бульвару. Это были первые годы повального нашествия американцев на Париж. Сюда устремились все, начиная с миллионеров и кончая нищими студентами. И теперь в толпе среди темноволосых французов выделялись рослые блондины в широких светлых брюках, ярких пуловерах и сползающих носках, которые шли медленно, озираясь по сторонам. Януш заметил среди них Гленна Уэя, того самого, с которым познакомился у Ариадны. С тех пор он несколько раз слышал его имя. Ему рассказывала о нем довольно странные истории Ганя Вольская.

Януш был доволен тем, что Эдгар запаздывал. Он любил сидеть вот так за столиком, на тротуаре, и смотреть на стремящийся мимо него людской поток. Перед ним была решетка Люксембургского сада, за нею — яркая зелень молодой каштановой листвы и первые свечи, только начинающие распускаться, сверкали в листве, как звездочки. На тополях и платанах тоже появилась первая зелень — вернее, желтизна, легкая и прозрачная, возникавшая словно от прикосновения кисти художника.

Зеленые автобусы скапливались на Карфур Медичи и сновали во всех направлениях. Уже исчезающие с улиц Парижа трамваи еще ходили здесь к Порт д’Орлеан, переполненные невероятно разношерстной публикой.

Такая же толпа двигалась мимо столиков кафе. Это были в основном молодые люди — обитатели Латинского квартала, одетые бедно и порой весьма причудливо. Негры, высокие, худые, как жерди, и черные, как уголь, индийцы, медлительные в движениях, степенные аннамиты, девицы с рыжими, коротко остриженными волосами и мужскими проборами на непокрытых головах — вся эта до странности чужая толпа медленно стекала по бульвару к Сене. Юноши со светлыми или темными шевелюрами перекликались, как в лесу, в их тесно сбившуюся стаю порой вклинивался художник в огромной шляпе и с фантастическим голубым бантом под подбородком, или, постукивая палкой, продиралась вверх по бульвару, словно сквозь заросли молодых лиан, пожилая напудренная женщина в шляпке с цветами — то ли престарелая художница, то ли вышедшая в тираж проститутка.