В такие минуты Януш тосковал о Польше, представлял себе то тишину полей, то безмятежный рассвет в Варшаве, и внутренне готовился лететь отсюда, чувствуя, что он чужой этому миру.

А может, чужой миру вообще? Он жаждал обрести хоть какую-нибудь связь с этой толпой, с людьми, пустить здесь корни, но не знал, как этого достичь. Никогда не ощущал он более остро своей отчужденности и никчемности. Не только пестрая толпа стремилась мимо него по бульвару Сен-Мишель, — сама жизнь проходила мимо него.

Эдгар явился неожиданно. Несколько минут он стоял, глядя на задумавшегося Януша. Наконец тронул его за плечо. Януш усмехнулся.

— Пора возвращаться в Польшу, — произнес он вместо приветствия. — Тут мне делать нечего.

Эдгар подсел к его столику, помолчали.

— Знаешь, зачем я хотел с тобой повидаться? — начал Шиллер. — Сегодня вечером играют мой квартет у Гани Эванс. Приходи…

— У Гани? А хорошо играют? — спросил Януш.

— Разумеется. Будут несколько критиков и музыкантов. Надо практиковать такие вещи. А у меня это не получается… J’aime faire l’amour, mais je n’aime pas m’occuper de mes enfants [72] . He умею этим заниматься…

— А мне кажется, — сказал Януш, — что истинные произведения так или иначе станут известными. Надо только набраться немножечко терпения.

— Я должен зарабатывать, — прошептал Эдгар с грустной улыбкой. — Не всегда же можно рассчитывать на деньги Эльжуни. А родители…

Януш рассмеялся.

— Мы оба живем на деньги наших сестер. Странное стечение обстоятельств.

— Потом они будут жить за счет наших произведений. Потом — то есть после нашей смерти. Послушай, ты пишешь стихи?

Януш зарделся.

— Когда-то писал. Когда любил Ариадну.

— А теперь не любишь?

— Теперь я не пишу стихов.

— Что ты думаешь об этом уходе в монастырь? — немного погодя спросил Эдгар, не называя имени Ариадны.

— Идиотизм. Помесь истерии со снобизмом, — со злостью буркнул Януш.

— Я ничего в этом не понимаю, — откровенно признался Эдгар.

— Потому что не бываешь в обществе этих людей. Это действительно уму непостижимо. Как можно так жить?

И вдруг без всякой связи продекламировал:

Они опять помолчали, глядя на двигавшихся мимо людей. Маленькая цветочница пробивалась сквозь толпу буйных студентов, неся плоскую корзину с крохотными букетиками голубого барвинка. Януш вспомнил парк в Молинцах, густо заросшие барвинком газоны. Барвинком и плющом были покрыты и могилы возле круглой часовни.

— Ты давно читал «Куклу»{98} Пруса? — спросил он Эдгара.

— Давненько, когда мама велела прочесть. Почти забыл.

— Не помнишь описание поездки Вокульского в Париж?

— Помню только Гейста {99} и проблему «воздухоплавательной машины»… — ответил Эдгар с легкой иронией.

— Я и имел в виду Гейста, — оживился Януш. — Меня всегда забавлял этот символичный Гейст в позитивистском романе и к тому же переселенный в Париж. Вот и пришла мне в голову мысль: каков он — ведь это так любопытно узнать, — Гейст [73] этого города? Пожалуй, он теперь не занимается проблемами воздухоплавательной машины?

— Полагаю, что мы увидим сегодня у Гани такого «гейста». Профессора Марре Шуара.

— Того, что расщепил атом?

— Нет, атомы уже давно расщеплены. Он фотографирует атомы…

— Ты что-нибудь понимаешь в этом?

— Мало. Мне всегда представлялось, — сказал Эдгар, — что атом — чисто умозрительная конструкция, вспомогательная гипотеза. Но раз его можно расщепить и даже сфотографировать, то, значит, он существует реально…

— Невероятно… Но я имел в виду совсем другое. Мне бы хотелось знать, каков в действительности дух этого города! Ведь то, что мы здесь видим, — всего лишь фальшивая внешняя оболочка, нечто несущественное.

— Мне кажется, что дух этого города, — медленно процедил Эдгар, — играет решающую роль для Европы. Мир не был бы тем, чем он есть, без Парижа. Париж — это нечто очень важное…

— Выходит, и Европа нечто важное? В этом я сильно сомневаюсь… — Януш очень уж горячился, произнося это богохульство. — Боюсь, что-то в ней не в порядке.

— Это наверняка важная штука. Может, наиважнейшая, могу дать тебе честное слово…

Януш немного смутился.

— Ты считаешь меня неучем или анархистом… А я хотел выразить совсем иное… Сомнение в прочности европейской культуры.