Казимеж ринулся в кухню. У плиты стояли сестры: старшая Сонка, дородная, крепкая и красивая, с лицом, словно изваянным из мрамора, и младшая Сабина, более гибкая и свежая, чем Сонка, и не такая величественная. Они были значительно моложе его; между Казимежем и сестрами было еще три брата, но все они умерли; один из них, умерший уже в двенадцатилетнем возрасте, был Казимежу товарищем в мальчишеских забавах. Смерть брата всегда оставалась для него одним из самых тяжелых воспоминаний отроческих лет. Казимеж сердечно поздоровался с сестрами. При этом лицо Сонки показалось ему невыразительным и безразличным. Сабина же была очень веселая.

— Ты небось голоден? — сразу же спросила она.

— Ну как же, поел бы чего-нибудь, конечно, поел бы. А что у вас есть хорошего?

— Полный обед, — ответила Сонка голосом, еще более низким, чем у матери, и бархатным, как звук виолончели, — но только постный, сегодня ведь страстной четверг.

— А рыба? — спросил Казимеж, заглядывая в горшок.

— Нет, рыбы здесь нет, — ответила Сабина. — Зато есть блины с творогом и сметаной, пирог с капустой, борщ. Садись за стол.

Все перешли в большую комнату.

— Прибрали бы здесь, что ли, — ворчал старик. — Игрушки повсюду валяются. Как побросали Стась и Юрек, так и лежат…

— А где дети? — спохватился Казимеж, но никто ему не ответил. Только все как-то смущенно переглянулись и снова заговорили об обеде.

— Пан Казимеж, наверно, уже отвык от нашей еды, — заявила мать с явным желанием досадить сыну.

— Почему вы так говорите, мама? — обратился к ней Казимеж.

Но в этом доме, видимо, не было принято отвечать на вопросы. Казимежу подали тарелку блинов, политых маслом и сметаной. Взяв в руки знакомые с детства нож и вилку с черными черенками, он молча начал есть.

Сонка направилась в кухню, а отец наклонился к сыну и, проводив глазами ушедшую дочь, доверительно сказал:

— Ни о чем не расспрашивай. Я сам тебе потом все расскажу. Затем тебя и вызвали сюда.

— Сабина, наверно, замуж выходит? — спросил, однако, Казимеж.

Но и этот вопрос был, видно, неуместен. Мать взглянула на младшую дочь, покрасневшую как мак, и медленно произнесла:

— Выходит или не выходит, это мы еще посмотрим.

— Все решится на праздники, — поспешно добавил старик. — Ну и праздники будут! С нашим паном Казеком из Варшавы…

Он радостно засмеялся и вдруг, нагнувшись, поцеловал сына в локоть.

Да, Казимежу предстояли необычные праздники. Но сперва надо было навестить дедушку и бабушку. Они жили в маленькой пристройке, где помещалась пекарня, комната и кухня для челяди. Казимеж прошел по длинному, узкому и темному коридору, соединявшему эту пристройку с домом. В конце коридора была дверь, которая открывалась в сени. Из сеней, пропахших кислой опарой, была еще дверь направо, в маленькую комнату стариков. Окна в ней были наполовину занавешены. Дед сидел в старом кресле и курил трубку, бабка вертелась по комнате и хлопотала. Как ни стар был дед, он сразу узнал Казимежа и тут же заладил одно и то же:

— Ого, Казек, а помнишь, как мы с тобой пахали в Соловьевке, у леса? Помнишь, как пахали?

Казимеж ответил:

— Помню, дедушка, помню.

А старик опять свое:

— Помнишь, как мы пахали в Соловьевке?

Бабка потеряла терпение:

— Уймись ты, старый, спрашиваешь бог знает о чем. Дай-ка мне наглядеться на моего Казека.

Она присела к столу, подперла голову рукой и с умилением разглядывала внука. Так смотрела она довольно долго, а потом спросила:

— Богу молишься?

— Молюсь, бабушка, — ответил Спыхала. Ложь легко сорвалась с его уст.

— Каждый день молишься? — строго спросила старушка.

— Каждый день, бабушка.

— Ну-ну! — Старушка погрозила ему пальцем.

Он осмотрелся и увидел над кроватью и на соседней стене несколько божественных картин самого разнообразного происхождения: матерь божья Лятичовская и Богородчанская, и святое семейство из Лагевников, и очень красивая старинная гравюра с изображением святого Михаила, и ярмарочные олеографии. Все эти картины он помнил с самых давних времен, еще по Соловьевке. Они всегда висели на стенах в комнате стариков. И часы с кукушкой.

— А кукушка еще кукует? — спросил Казимеж.

Бабка не расслышала.

— Чего? — переспросила она.

— Кукушка, спрашиваю, кукует еще?

— Да нет! — Бабка грустно покачала головой. — Нет. Испортилось в ней что-то.

На третий день своего пребывания у родных, в страстную субботу, он получил письмо от Марыси Билинской. Несколько слов, написанных размашистым аристократическим почерком, едва уместились на двух довольно больших листах бумаги:

«…Je vous envie, — писала она между прочим, — votre s'ejoure chez vos parents, qui sont — me semble-t-il — des gens simples et bien pensants…» [84]