— Не затронут, выходит… — пробормотал Рефик.

— И все-таки кое-что сделано. Изменена система налогообложения, в армию теперь призывают всех, не только крестьян. Два года назад отменен дорожный налог…

— Этот дорожный налог на деле означал ужасный принудительный труд! Вы, наверное, знаете: заплатить крестьяне его не могли, и…

— Знаю, сударь, всё я знаю. Может быть, вы мне еще о Дерсимской операции расскажете? Я и про нее тоже знаю, — гневно перебил его Сулейман-бей. — Всё знаю и ни от чего не отрекаюсь, потому что убежден: другого пути нет! И вы, если хотите что-то сделать на пользу государству, должны понимать, что иногда приходится идти и на несправедливость — и не бояться этого! Впрочем, я не стал бы даже употреблять слова «несправедливость». Всё, что делается во имя государства, — справедливо. Но вы, усвоив эти странные, нелепые взгляды, конечно, считаете кое-что из того, что делается, несправедливым, а потом еще составляете свои ошибочные проекты. Задумайтесь о том, что такое реформы! Задача реформ — принести народу благо, пусть и против его воли…

«Да, я глупец, — подумал Рефик и испугался. — Я взялся за свой проект; желая придать жизни смысл, и, казалось, нашел его в сострадании крестьянам. У меня появилась цель… А теперь оказывается, что всё это было глупо и впустую». Он сидел, невидящим взглядом уставившись на свои ботинки, слегка покачивал низко склоненной головой и чувствовал себя отверженным обществом преступником. «Оказывается, я ошибался. Оказывается, это все были пустые фантазии. Начитался Руссо и сбежал из Стамбула… Увидел нищету крестьян… Но сделал неправильные выводы». Впервые в жизни ему не казалось, что это так уж страшно — оказаться вне общества. «Но я, по крайней мере, хотел что-то сделать. И до сих пор хочу».

— Что же мне теперь делать? — проговорил он, взглянув на Сулейман-бея, и смутился прямоты своего вопроса.

— Вы можете последовать моему примеру.

«А чем он занимается? Возглавляет городское управление экономики… Государственный чиновник. Если я стану чиновником, буду одобрять все, что бы ни сделало государство. А если далее буду против, все равно сделать ничего не смогу».

— Мы можем подыскать вам хорошую должность, — продолжал Сулейман-бей. — Министерство сельского хозяйства, говорите, собирается напечатать вашу книгу? По-моему, зря, ну да неважно. В конце концов, служба покажет, что вы за человек. Можем включить вас в промышленный комитет министерства экономики. Я, может быть, тоже в него войду. Потому что, как вам известно, сильная государственная промышленность…

— Нет, я не могу идти на службу к государству. Но и против государства выступать не могу! — с тоской в голосе проговорил Рефик.

— Да, это правда, — сказал Сулейман-бей и впервые за все время разговора его лицо приняло сочувственное выражение. — Но выбор сделать придется. Или вы с нами, или против нас. А кто против нас, вы знаете. Слева — коммунисты. У них никакого влияния нет. Кое-кто, увы, сидит в тюрьме. Справа — поборники свободного рынка, группирующиеся вокруг Делового банка, и прочие лжелибералы. Вы читали «Государство и личность» Ахмета Атаоглу? Впрочем, не им удалось развалить наше движение, а реакционерам и врагам реформ. В одночасье… Знаете, как Якупа Кадри, автора вашего любимого романа, чуть ли не силком отправили послом в Албанию? Теперь, возможно, вместе с Исмет-пашой мы продолжим начатое. Вы можете к нам присоединиться.

Рефик растерялся. Сулейман-бей сказал это так, словно предлагал гостю присесть. «Могу ли я к ним присоединиться? После всех моих надежд — стать чиновником?» Даже мысль об этом показалась ему страшной.

— Нет, этого я сделать не смогу! — сказал он неожиданно для самого себя.

Наступила тишина.

— Жаль, — сказал наконец Сулейман Айчелик. Немного помолчал. — В вас есть энтузиазм, которого так не хватает молодежи. Чем же вы намерены заняться?

— Вернусь в Стамбул.

— Да, конечно. Вы ведь немало времени провели на строительстве железной дороги, не так ли?

«Вернусь в Стамбул. Неужели я пойду на поклон к государству? Нет, не такой уж я безвольный человек. Меня не заставят творить несправедливость! Что же, получается, я лучше, чем Сулейман-бей? Нет, не лучше, к тому же еще и глуповат… Хочу вернуться домой. Чем я буду там заниматься? Неужели всё пойдет по-старому? Тогда, пожалуй, брошу вызов государству. Что будет, если я на это осмелюсь?»

— Пишите мне из Стамбула. Может, когда-нибудь мы с вами поймем друг друга.

— Я хочу работать на пользу стране, а не государству.

— Знаю, знаю! Но вы не понимаете, что одно нельзя отделять от другого, что государство даже важнее!

— Может быть, это и так, однако я с этим согласиться не могу.

Наступило молчание. Потом Рефик и Сулейман-бей облегченно улыбнулись друг другу, и улыбки их говорили о том, что каждый из них до конца понял собеседника и все разногласия полностью выявлены.

Сулейман-бей встал со стула, несколько раз прошелся по кабинету и снова улыбнулся Рефику, на этот раз застенчиво, по-детски, и вдруг со смущением, которого Рефик от него совсем не ожидал, проговорил:

— Молодой человек, вы мне очень понравились. Ваши письма радовали меня и заставляли задуматься… Ознакомившись с вашим проектом, я на вас рассердился, но теперь все-таки хочу сказать: вы мне очень симпатичны. — Он похлопал Рефика по плечу. — Я и не предполагал, что у вас такое лицо. Теперь-то мне понятно… Круглое, простодушное и спокойное… — Окончательно смутившись, он замолчал, отвел глаза и заговорил другим тоном: — А теперь расскажите-ка мне, что вы видели на строительстве железной дороги. Если я был с вами несколько груб, прошу меня простить. Да, не принести ли еще чаю? — И Сулейман-бей быстрыми маленькими шажками вышел из комнаты.