– Перед кем открывает? Перед обрезанцами? Ведь не клочок кожи вам отстригли, но такой незначительный пустячок, как самолюбие, как самоуважение!.. И поставили, в знак этого, свое клеймо! Ты говоришь «ислам» по-арабски, чтобы не сказать по-булгарски «покорность»! Ты, как щенок, лижешь языком чужой сапог, но этот сапог так и останется чужим, – и когда он не обращает на тебя внимания, и когда он ласково и снисходительно валяет тебя по земле, и когда он пинком отбрасывает от тебя злую собаку. Смотри – однажды он таким же пинком отбросит тебя самого!..

Он заглядывал ей в лицо, он искал ее взгляда – и вот, наконец, Марица посмотрела ему прямо в глаза. Но ничего хорошего не увидал в них Живко – в их синеве, сузившейся в длинные щели-стрелки, плескались тоска и ненависть:

– Когда-то они отняли у меня тебя. Недавно они убили моего мужа и отняли у меня моих детей, моих мальчиков... Когда те вернутся, они, наверно, будут такими же, как ты сейчас, – умными и приспособленными! А я не хочу рожать детей, которые лижут чужие сапоги!.. Души моих детей должны быть огненными – или их не будет вообще!

Он уже видел когда-то такие глаза. Их показывал ему старик, его первый наставник, когда был еще жив. Это глаза Иблиса, гордого и беззащитного, одинокой огненной души, поднявшей бунт против жестоких законов природы, а потом вынужденной, чтобы искупить свой грех, взойти на крест... Старик предупреждал его: эта история будет постоянно повторяться и однажды он не выдержит этих повторений...

– Я не выдержу, – прошептал он. И увидел – к нему скачут его всадники, и по их позам в седлах еще издалека понял: полная победа.

– Скачи прочь, вот конь! – в отчаянии крикнул он ей, прекрасно зная, что уже поздно: теперь ее все равно настигнут.

– Никуда я не поеду, – досадливо тряхнула она головой, и тяжелые волны золотых волос колыхнулись на ее плечах. – Во имя Распятого, ты ощутишь себя тем, кто ты есть, – людоедом и кровопийцей, – пусть для этого я должна буду отдать им на поругание свое тело и свою кровь – по капельке...

Ибн Инджиль вернулся с полным успехом: он разбил терроризировавшую окрестности банду и привез их бандершу, за голову которой была назначена высокая награда. Был он, однако, необыкновенно мрачен и задумчив. Более того: вернувшись, насосался где-то добытого ал-кохл, так что его пришлось наутро отпаивать чаем.

– Что, не годишься на роль Персея? – шутливо заметил ага. – Не смог спасти новую Андромеду из пасти чудища? Конечно, ведь для этого тебе нужно было бы обнажить клинок и плечом к плечу с ней биться против своего войска...

Ибн Инджиль пожал плечами и криво усмехнулся...

– Такое уж пришло время, – гораздо серьезнее заметил ага, – что милосердие оборачивается жестокостью и лишь в жестокости заключено истинное милосердие. Воины не могут чувствовать сострадания – ни к друзьям, ни к врагам, ибо у настоящего воина нет жалости к себе. Как только он начинает чувствовать жалость к кому бы то ни было, даже к себе, – он перестает быть воином. Он становится жертвой...

Ибн Инджиль тяжело опустился на ковер и уперся спиной в стену.

А женщина требует жалости к себе и вызывает ее в сердце воина. И воин роняет меч из свох рук! Любой воин, пусть даже самый могучий! От этого и говорится: женщина стуит армии и может сокрушить государство. Заклинаю тебя, – поведай мне те слова, которые говорила тебе эта сасык-аджарха! Заклинаю тебя, если ты сейчас не готов поведать ее слова, внимательно обдумай их сам, пойми, где в них спрятан яд!.. Поистине, это была шулмас, из тех, которые принимают облик прекрасных девушек, но угощают своих жертв отравленным питьем! Шулмас боится игл и колючек, а ее магическая сила – в нескольких золотых волосках на затылке, благодаря которым она может вынудить любого исполнить свои желания...