Журавленко и мы

Аннотация

Это повесть о наших современниках, о притягательной силе творчества, о трудном и прекрасном пути того, кто создаёт новое, чтобы лучше жилось людям. Всё здесь проходит через жизнь двух друзей — Маринки и Лёвы, делает их болельщиками и верными стражами усилий и поисков Ивана Журавленко — талантливого изобретателя, — заставляет их думать и действовать. И не только их.

Помощниками Ивана Журавленко оказываемся все мы. Отсюда и название книги. Ведь есть такие характеры и такие дела, — никого не оставят они равнодушными, особенно ребят. И не заметишь, как тревоги героев книги уже стали твоими тревогами, а их победа — твоей большой радостью.

В Ленинграде осень. Ветер на глазах оголяет ветки деревьев и несёт вдоль улицы жёлтые, бурые, оранжевые листья. Маринка бежит, подпрыгивает, пытаясь поймать самые крупные из них и самые яркие. А чуть впереди Маринки бежит Лёва. Бежит запрокинув голову. Ему хочется, чтобы хоть один лист, пролетая, задел его лицо. Так они возвращаются из школы. Но вот у одного из домов они замедляют шаг и, не сговариваясь, смотрят на самое обыкновенное окно первого этажа… Теперь Маринке и Лёве кажется странным: как могли они так долго не знать, что есть на свете Иван Журавленко, что он живёт вот здесь, совсем близко от них, и ещё как живёт! Теперь они уверяют, что с первого часа знакомства с этим человеком начался какой-то удивительный поворот в их жизни, и постепенно они узнали о чём-то самом интересном, самом главном на свете. Правда ли это, — лучше решить вам самим, и как можно скорее. Вот почему надо рассказать вам об Иване Журавленко и ещё об одном: о коротком слове — МЫ. Глава первая. На набережной Маринка и Лёва учились в четвёртом классе и сидели за соседними партами. Они жили в одном доме, по одной лестнице и давно дружили. А выходить вместе из школы им, по глупости, было стыдно. Лёва выходил с мальчиками, Маринка — с девочками. Пройдя два квартала от школы, мальчики расходились в разные стороны, и Лёва оставался один. Девочки тоже расходились, и Маринка оставалась одна. Так, в одиночку, они и продолжали свой путь. Но вдруг всё переменилось. После уроков Лёва начал торопить Маринку: — Скорей! Пошли! Он даже портфель её держал, пока она вытаскивала из-под ворота пальто свои косы с громадными бантами. Держал и ворчал: — Опять полчаса возится! Потом они быстро выходили из школы. Они спешили заглянуть к Ивану Журавленко. Но, прежде чем рассказать, как они увидели его в первый раз, придётся вас познакомить с Маринкой, Лёвой и самыми близкими им людьми. Поз этого не обойтись. Когда Маринка и Лёва ещё выходили из школы не вместе, каждый из них делал крюк, чтобы попасть к набережной Невы, туда, где строился новый дом. В длину он пятьдесят семь с четвертью Маринкиных и Лёвиных шагов. Меряли они раз десять. Так что это совершенно точно. Кирпичные стены понемногу поднимаются. Каждая разделена на делянки. На каждой делянке работает один каменщик с подсобницей. Посмотришь наверх, — сразу увидишь наверху двух друзей: каменщика Михаила Шевелёва — отца Маринки, и каменщика Сергея Кудрявцева — отца Лёвы. Они всегда рядом работают. Только раньше их стройки были далеко, и Маринке с Лёвой не приходилось видеть, как они там на лесах складывают стены. А эта стройка совсем близко, и можно всё увидеть своими глазами. Лёва подходил к набережной и ждал, что вот-вот делянка его папы поднимется выше всех, поднимется громадным выступом, — куда там остальным! А Маринка этого боялась. Боялась, что дядя Серёжа обгонит папу. Она стояла подняв голову и молча следила то за одним, то за другим. Дядя Серёжа работал так, что всем хотелось на него смотреть. Кирпич будто сам прыгал ему в руку. В другой руке лопатка с раствором так и мелькала, — не углядеть. Он кричал своей подсобнице: — Марусенька! Шевелись! Подбавь растворчику! И отпускал шуточки, и пел. Часто прохожие останавливались и смотрели на дядю Серёжу. А один сказал: — Эх, работает! Смотреть жарко! Приехал на «Победе» важный начальник в квадратных очках, тоже на дядю Серёжу посмотрел и сказал: — Артист своего дела! На папу он не взглянул. А папа сильнее дяди Серёжи. Сильнее и выше. Папин пиджак на дяде Серёже балахоном болтается. Крикнул бы папа хоть раз: «Шевелись! Растворчику!» Нет, молчит. Головой кивнёт своей подсобнице тёте Даше, и всё. И лопатка у него над стеной не мелькает. Её почти и не видно. Пока так думала Маринка, её папа незаметно передвинулся от угла фасада до оконного проёма, успел уложить штук шестьдесят кирпичей и надёжно скрепить их раствором. Дядя Серёжа посмотрел на папу и сам себе крикнул: — Держись, Кудрявцев! Маринке хотелось, чтобы и папа крикнул: «Держись, Шевелёв!» Но папа не крикнул. Тогда Маринка за него сказала: — Держись, Шевелёв! Лёва услышал, выше прежнего задрал голову и хмыкнул: — Удержись рядом с Кудрявцевым, попробуй! Посмотришь, что завтра будет. А Сергей Кудрявцев уже сверху кричал Лёве и Маринке: — Шеи не заболят? Он высоко поднял руки и показал лопаткой, как милиционер-регулировщик: — Марш направо — домой! Через день-другой Лёва снова приходил на набережную — посмотреть, как Сергей Кудрявцев всех обгонит. А Маринка приходила посмотреть, не отстал ли Михаил Шевелёв. Но вырастали уже стены четвёртого этажа, а делянка Сергея Кудрявцева не поднималась выше делянки Михаила Шевелёва. Глава вторая. После работы Жила Маринка с мамой и папой в небольшой чистенькой комнате. Там стояла кровать с блестящими металлическими шарами, диван, шкаф с зеркалом, стол и стулья. Обои были голубые в розовых букетах; над столом свешивался розовый абажур. На столе стояли неживые розовые цветы. На кровати возвышалась целая пирамида подушек, да ещё во всю длину кровати стоймя стояли одна за другой пухлые беленькие подушечки. На них были вышиты мамой розы, почему-то похожие на розовый мармелад, и большеглазые кудрявые красавицу. Диван, на котором спала Маринка, днём тоже украшался десятком таких подушечек. Когда к Маринке приходили девочки и садились на диван, аккуратненькие, взбитые подушечки морщились, вышитые на них красавицы тоже морщились и становились уродками. Маринкина мама сразу подходила и поправляла подушечки. А девочки смущались. Они пересаживались на самый краешек дивана или совсем вставали. Из-за этих подушечек девочки не любили ходить к Маринке. Папа тоже недолюбливал эти подушечки. Когда он приходил с работы особенно усталый и хотел отдохнуть на диване, он тихо просил Маринку: — Убери-ка их совсем. Ну их. Маме он так никогда не говорил, чтобы её не обижать. Это Маринка отлично знала. Папа никогда не обижал маму, а она всё равно обижалась. Стоило зайти дяде Серёже и поговорить с папой про дела на стройке, — мама обиженно поджимала губы, зачем-то поправляла волосы, и без того уложенные завиток к завитку, потом говорила: — Беседуете, будто меня тут и нет. Конечно, что я, простая домохозяйка, в кирпичных делах понимаю! Папа смущался: — Что ты, Клава? А дядя Серёжа умолкал. Маринка видела, что всем не по себе, и замечала, что дядя Серёжа посидит для виду ещё несколько минут и потом так стремительно уходит, как будто убегает. Постепенно он совсем перестал у них бывать. И тогда папа, почти каждый день, начал заходить к нему. Как-то папа сказал, что придёт с работы поздно, потому что будет собрание. — Знаем мы это собрание, — сказала вечером Маринке мама. — Наверно, у Кудрявцевых сидит. Маринка обиделась за папу: — Не сидит! Нет его там! — Вот поди и посмотри. — Не пойду! — Иди, Мариночка. Не мучай хоть ты меня, — попросила мама и заплакала. — Только не говори, что я послала. Просто так иди, к Лёве за книжкой. Есть же у него такие книжки, каких у тебя нет. Что было делать Маринке? Пожалеть маму и пойти? А если стыдно проверять папу? И не хочешь врать, что пришла за книжкой? Вероятно, кто-нибудь из вас, на месте Маринки, упёрся бы и ни за что не пошёл. А Маринка пошла. Она поднялась с третьего этажа на пятый и позвонила. Открыла соседка Кудрявцевых. Маринка забыла поблагодарить, забыла постучать в дверь комнаты. Так без стука и вошла. У Кудрявцевых комната была не больше, чем у Шевелёвых, но в ней было просторнее. Диван стоял в точности такой же. В один день покупали. Три пёстрые подушки лежали на нём для того, чтобы их подкладывать под голову или плечо, и не было на них вышитых красавиц, которые морщились. На этом диване сидели все Кудрявцевы: дядя Серёжа, тётя Наташа, Лёва. И, главное, — папа Маринки. Он сидел отдыхая, во всю длину вытянув ноги, и показался Маринке ещё больше и шире, чем всегда. Ей показалось, что сидеть папе как-то особенно удобно, особенно хорошо. От этого Маринке стало ещё обиднее. Она стояла на пороге, никем не замеченная, и не знала, что делать. А все были оживлённые, весёлые. Дядя Серёжа комично показывал тёте Наташе, кто как выступал у них на собрании, и про одного с уважением сказал: — Никогда не подведёт. Мировой товарищ! Лёва положил руку дяде Серёже на колено и начал выпытывать: — Если настоящие товарищи, так считается, нельзя друг друга обгонять? Дядя Серёжа засмеялся. — Вот голова! По-честному обгоняй, пожалуйста. Я, например, сплю и во сне вижу, как Михаила Шевелёва обгоняю. Он в день уложит тысячу двести кирпичей — я тысячу триста. Он тысячу триста — я тысячу четыреста! А проснусь, мама не той кашей накормит и… — Ой, скорей кормить! — спохватилась тётя Наташа и захлопотала у буфета. — Ну и денёк! У меня на заводе горячка, поесть не успела. А у вас, оказывается, вот до каких пор собрание! Лёвушка, скорей поди поставь вскипятить воду для макарон. Лёва сказал: — Сейчас! А сам ни с места, и опять своё: — Ну если совсем, папа, по-серьёзному, так ты ведь только захоти — мог бы дядю Мишу обогнать? Дядя Серёжа рассердился: — Стоишь ты каждый день задрав голову, смотришь, а толку что? Не родился ещё каменщик, который эту личность обгонит! И он ткнул Маринкиного папу в плечо. — Вот тебе! — крикнула Лёве Маринка. Все обернулись. Тётя Наташа приветливо ей кивнула: — Здравствуй, Маринка! Давно тебя не видела. А почему ты не входишь? Не здороваешься? — Потому что пусть идёт домой! — сказала Маринка. Она совсем забыла, что ей надо было спросить про книжку, и бросилась вон из комнаты. Папа нагнал Маринку этажом ниже. Они шагали рядом со ступеньки на ступеньку и молчали. Когда спустились до своей площадки, папа спросил: — Мама послала? — Вовсе не мама! Я сама пришла. Взяла и сама пришла. Нельзя мне, что ли? — Сама — это хорошо. Маринка обрадовалась, что папа поверил и что он доволен. Но, как только они пришли домой, мама спросила: — Ты где, Мариночка, с папой встретилась? Ты ж поднималась к Кудрявцевым за книжкой, а он был на собрании? Маринка сказала: — И был на собрании! Она хотела сделать для папы совсем хорошо и добавила: — А у Кудрявцевых не был. Потом она посмотрела на маму, на папу, и ей стало страшно. Она увидела, что мама ей не верит и папа тоже больше не верит. И она не знала, что ещё сказать, чтобы скорее опять поверили. И как ей теперь быть? Глава третья. Маринка, Лева и тётя Наташа На другой день было воскресенье. Маринкина мама убирала комнату и всё говорила о том, какой она создаёт уют, как у неё чисто, аккуратно, не то что у других. Маринке хотелось что-нибудь делать. Она начала мыть чайную посуду. — Оставь, я сама, — сказала мама. Тогда Маринка начала укладывать подушки на диван. Мама опять не дала: — Да разве так! Половину красоты не видно. Отойди! Папа сидел за столом и молчал. Маринка со вчерашнего дня ни разу не могла открыто и прямо на него посмотреть. Ей не хотелось быть лома, и она пошла поиграть во дворе. Никого из ребят там ещё не было. Потом появился Лёва. Он подошёл к Маринке и строго спросил: — Хочешь быть доносчицей — куриной извозчицей? Такой человек, что ещё никто не родился, чтобы его обогнать, а ты за ним шпионишь! Если бы это было совсем неправдой. Маринка ему бы сказала: «Ну и дурак!» или крикнула бы: «Сам доносчик, шпион, куриный извозчик!» Или засмеялась бы, как умеют иногда девочки, чтобы каждое «ха-ха» было отдельно. Но в Лёвиных словах было то самое, из-за чего она не могла посмотреть на папу. Каждое слово будто вонзилось ей в уши, в горло, в сердце. Не помня что делает, Маринка сорвала с Лёвы фуражку и раз-раз его по лицу. Лёва вырвал фуражку и толкнул Маринку. Маринка отлетела метра на два и упала, ахнув от неожиданности. Лёва растерялся, покраснел, скорее поставил Маринку на ноги. А она размахнулась — и опять его по щеке! Лёва одной рукой держал Маринку, чтобы не упала и не расшиблась, а другой тоже дал ей по щеке этой злосчастной фуражкой. Маринку царапнуло козырьком. Лёва увидел царапину и больше не отвечал на удары Маринки. А ему так хотелось дать сдачи, что слёзы выступили. Была б мальчишкой, — так бы швырнул, так оттузил, — узнала бы! Но девочку бить он больше не мог. Хотел — и не мог. И мучался от стыда, что он остался побеждённым. Маринка гордо посмотрела на Лёву: — В другой раз ещё не так получишь. Тоже силач! Она поправила съехавшую набок пуховую шапочку, повернулась и пошла домой. Но, поднявшись по лестнице до первой площадки, она села на низкий подоконник, стала совсем не гордой и заплакала. Лёва остался во дворе. Он стукнул ногой по стенке сарая, толкнул булыжник и перевернул какой-то ящик. Одним словом, дал сдачи вместо Маринки неодушевлённым предметам. После этого ему стало чуточку легче, и он тоже пошёл домой. Услышав его шаги, Маринка размазала слёзы и вскочила как ни в чём не бывало. Она увидела, что снизу приближается Лёва, а сверху спускается его мама — тётя Наташа. — Кто тебя так, Маринка?! — сразу спросила она. — Дурак, вот кто. — Как же это? Ведь и ты, Лёва, играл во дворе?.. — Во дворе, — буркнул Лёва. — На твоих глазах бьют Маринку и ты не заступаешься? Стоишь и смотришь?! Тётя Наташа достала из сумочки платок и обтёрла вокруг царапины мокрую Маринкину щёку. Лёва хотел сказать: «Да посмей ударять Маринку кто-нибудь другой, — сразу бы заступился, показал бы, чтобы раз и навсегда больше не лез!» Но когда сам бьёшь, — тогда как? Он не успел ещё ничего сказать, а мама спросила: — Нет, не могу понять: мужчина ты в конце концов или не мужчина? — А кто же?! — обиделся Лёва. — Тогда имей в виду: ты за Маринку отвечаешь. — Не надо мне. Знаем, как он отвечает! — быстро выпалила Маринка и нехотя поплелась домой. — Сядем, — предложила Лёве мама. Они сели на подоконник и посмотрели друг на друга такими одинаково серыми глазами и таким одинаковым взглядом, словно каждый в зеркало посмотрел. — Это я её, — сказал Лёва. — Только она первая. Я бы ещё не так… да удержался. Тебя по лицу — а ты удерживайся. Вот и победи! — Эх! — с досадой вырвалось у мамы. — Ну совсем бы немножко — и победил! Не ударил бы ни разу, утерпел бы — вот и настоящая твоя победа. С девочкой драться — разве мужское дело? Ну, отряхни фуражку. Что это на ней? Похоже на пух от Маринкиной шапочки. Довольно, чистая уже. Да чистая, говорю! Беги домой. И Лёва заскакал по лестнице наверх. Глава четвёртая. Руки Маринке открыла мама. — Обо что ты оцарапалась? Бегала, не глядя куда? Упала? Маринка ответила: — Упала, — и вздохнула. — Болит? Дай посмотрю… — Не дам. Не болит. — Бегать сломя голову — девочкам некрасиво. Вот будешь теперь с царапиной ходить, — сказала мама и поспешила на кухню. Что-то у неё там на плите кипело и шипело. Папа сидел на том же месте за столом и читал книгу. Маринка медленно разделась, достала из портфеля тетрадку по русскому и тоже села за стол делать уроки. Задано было проспрягать весёлый глагол «пою». «Я пою», — написала Маринка, вздохнула и, не поднимая глаз, почувствовала, что на неё смотрит папа. Не сказав ни слова, он протянул руки к её лицу и повернул его к себе аккуратно и осторожно. Так осторожно, будто оно из тоненького стекла, ну, как электрическая лампочка. Он двумя руками держал Маринкино лицо и смотрел на царапину, потом сказал: — Пустяки. Это к завтрему всё заживёт. Маринка знала: в одной из книжек, тех, что папа любит и на шкафу прячет, есть такие стихи: «Ничего! Я споткнулся о камень. Это к завтрему всё заживёт». Папа немного подержал её лицо и положил руки на стол. Маринка уже веселее написала: «Ты поёшь, он поёт, мы поём» — и посмотрела на папины руки. «Почему они лежат, как больные? — подумала Маринка. — Почему они такие распухшие и в трещинах?» Маринка не могла оторвать глаз от папиных рук. Они казались ей всё больше, всё больнее. Они увеличивались, как под лупой или как в кино, когда там руки или глаза приближаются к зрителям и становятся громадными, во весь экран. Маринка разглядела и засохшие трещины, и свежие, и воспалённые подушечки пальцев. — Заболели, — почти по слогам сказал папа. И каждый слог показался Маринке тяжёлым, как камень. Она спросила шёпотом: — Отчего они так? — Холодно. С Невы ветер. Вот и разъело раствором. — Ну его, — сказала Маринка. — Тогда тебе нельзя. Завтра может спать ещё холодней. Мокрый раствор в трещину попадёт, — знаешь, как будет больно? В перчатках бы… Папа улыбнулся, наверно потому, что знал это лучше Маринки. Но Маринку он успокоил: — С утра, первые сотни кирпичей — тяжеловато. Потом ничего, руки привыкают. А перчаток не люблю. — И сколько же всего надо в день? — Кладу тысячу триста. Маринка думала, что дядя Серёжа тогда шутил. Она зажмурилась, хотела представить, сколько это — тысяча триста кирпичей? И не могла. Но одно было ясно: если папа так быстро строит, а дядя Серёжа старается вовсю и не хочет отставать, — скоро их стена будет готова и он отдохнёт. Только всё-таки как же он может такими руками?.. Глава пятая. Окно над подвалом После драки Лёва и Маринка друг с другом не разговаривали. Лёва шёл из школы один. Теперь он знал, что Сергей Кудрявцев не обгонит Михаила Шевелёва, и не хотелось делать крюк к набережной. Что там особенного? Кладут кирпич к кирпичу, дойдут до оконного проёма, не поместится целый — отобьют кусок молотком. И снова кирпич к кирпичу, кирпич к кирпичу… Лёва был уверен, что Маринка тоже идёт домой. Что ей одной, без него, у стройки делать? Он оглянулся и увидел сзади Маринку. Нет, она не домой. Сворачивает за угол, к набережной. Лёва стоял и думал: «Раз тебе говорят: имей в виду, ты за неё отвечаешь, — хочешь не хочешь, а отвечай. К тебе драться, — ты, как дурак, стой; потом ещё отвечай! — Он колебался, медлил, и наконец твёрдо решил: — Всё равно за ней не пойду. Она постоит у стройки какую-нибудь минуту, пройдёт по набережной квартал, свернёт и на следующем углу опять на эту улицу выйдет. Что мне торопиться домой? Погуляю и увижу». Маринка в это время шла к набережной, чтобы посмотреть, как папа работает такими руками. Очень ему больно или не очень? И ещё надо было посмотреть, насколько выше стала стена. Увидев папу, Маринка удивилась. Работает, как всегда! Как будто здоровые руки. Правда, трещинки у него и раньше бывали, но он всегда говорил, — пустяки. А теперь сам говорит, — заболели. Папа сверху заметил Маринку. — Холодно стоять. Иди домой. — Привет Маринке! — услышала она голос дяди Серёжи. — А Лёвка где? — Откуда мне знать! — Поссорились? Ничего, помиритесь! — Не помирюсь! — крикнула Маринка и пошла. Прошла полквартала, с деловым видом вернулась, подняла голову и начала считать, насколько выше стала стена с прошлого раза. Это было легко. Вся стена была из тёмных кирпичей, а верхний ряд в прошлый раз уложили из светлых. Сколько же над этим светлым рядом прибавилось ещё? Раз, два, три, четыре… и то не до конца. Почему так мало? Стена стала выше всего на четыре кирпичика! А где же тут тысяча триста? Да ещё тысяча триста дяди Серёжиных? Маринка забыла, что стена толстая. Снаружи виден один кирпич, а за ним-то положено ещё два. Вечером папа напомнил об этом Маринке, и она поняла, почему так медленно строятся кирпичные стены. Но до вечера ещё произошло неожиданное событие: Маринка с Лёвой в первый раз увидели Ивана Журавленко. Случилось это так. Лёва ходил по той улице, куда должна была выйти Маринка. Ходил-ходил, и ему надоело. Как назло, не было на этой улице интересных магазинов. Ни книжных, ни игрушечных, ни радио- и электроприборов. Он изучил уже все вывески квартала: «Булочная», «Ясли», «Народный суд», да ещё: «Вставляю зубы». Он продрог и разозлился: «Тоже улица, нечего сказать! Целый час тут ходи!» Лёва в последний раз дошёл до угла, из-за которого должна была выйти Маринка. Он издали увидел почерневшую от холода Неву, увидел, как косо к ней летит первый реденький снег, а Маринки не было видно. Тогда он перешёл через дорогу и отправился по этой улице дальше, домой. Нельзя сказать, чтобы он спешил. И, может быть, потому что не спешил, он заметил во втором доме от угла очень странное окно над подвалом. Оно было раскрыто и словно дышало. Из него, как изо рта на морозе, вырывались клубы пара. Потом начали высовываться концы металлических трубок. Трубки были какие-то глазастые — все в отверстиях. Не видел ещё Лёва таких. Он хотел рассмотреть их получше и не мог, — пар застилал глаза. Маринка вышла из-за угла, увидела, что Лёва стоит повернувшись с чужому окну, морщится, машет руками и рассекает клубы пара, как пловец волны… Маринка забеспокоилась, побежала. Когда она добежала до Лёвы, из окна послышался чёткий и ясный голос: — Пожалуйста, товарищ! Я в боевой готовности. Откуда-то снизу, наверное с полу, к окну поднялась темноволосая голова, затем стало видно лицо, как-то очень крепко, до твёрдости обтянутое кожей. На Лёву с Маринкой посмотрели светлые, удлинённые, как у коня, глаза, разгорячённые какой-то напряжённой работой. Лёва обернулся в одну сторону, в другую и крикнул: — Нету тут никого. Какой вам нужен товарищ? — Сварщик. Будь добр, взгляни, не перебрался ли он работать во двор? Лёва сбегал посмотреть и сказал: — Да, он во дворе работает! — Тогда вот что: есть у тебя свободных полчаса? — Есть, — ответил Лёва. А Маринка обиделась, что обращаются только к нему, и раздумывала, сказать, что и у неё есть время, или не говорить… В эту минуту из ворот дома будто вывалилась пухлая женщина в короткой чёрной шубе, накинутой на длинный халат, заглянула в окно так жадно, словно давно не ела, а там была вкусная еда, и закричала: — Я предупреждала этого Журавленко! А он опять своё! За нею быстро вышел пожилой мужчина и попросил: — Не мешайте вы ему. — Нет уж, это он мне мешает! И хватит терпеть! В милицию на него буду жаловаться! — А он вам не мешает? — выглянув из окна, спросил Журавленко и показал на белую полосу, которую чертил в небе реактивный самолёт. Пока женщина соображала, что ей может там мешать, и пока до неё дошла шутка Журавленко, от которой она разозлилась ещё больше, он легко, по-спортсменски перемахнул через подоконник на улицу, вытащил две трубки и сказал Лёве: — Залезай в комнату. Подашь мне те, что на полу. Так будет скорее. Лёва стал ногой на выступ цоколя, подтянулся и влез в окно. Журавленко пошёл со своими трубками к воротам. Из больших карманов его синего комбинезона торчали инструменты. Шагал он быстро и как-то радостно. «Что он такое делает с этими трубками?» — проводив его глазами, подумала Маринка и не заметила, как рядом с нею очутилась старушка с жалостливым лицом. — Ну скажите на милость! — запричитала она. — У всех давно заклеены окна, а у него — настежь. Воспаление лёгких ему надо получить! — А пару-то, пару сколько напустил! — подходя, закричала другая. — Я ж говорю, не живёт, как живут, а полнейшее безобразие, — обрадовалась поддержке женщина в короткой чёрной шубе. — И какими-то железинами ворочает, и воду кипятит, и немыслимыми приборами щёлкает! Ну с какой это радости такие безобразия терпеть? Мужчина уговаривал: — Надо ему. Можете понять? — Нечего мне понимать. Найдём на него управу, не беспокойтесь! Не могла больше Маринка стоять среди чужих, кричащих людей. Она попробовала влезть в окно, — вскарабкалась на выступ, но никак ей было не подтянуться. — Дай руку! — Не видишь, заняты, — сказал Лёва. — Он держал наготове несколько коротких трубок. Потом сообразил, что их можно пока положить, и помог Маринке влезть. Они смотрели в окно и ждали. Старухи уходили с причитаниями, женщина в шубе — с угрозами. «Может быть, идёт жаловаться в милицию! — думала Маринка. — Хоть бы она была закрыта на ремонт! Хоть бы её туда не пустили!» Но, вот быстро подошёл Журавленко с длинной трубкой. Он протянул её Лёве, а Лёва передал ему остальные. Потом он и Маринка видели, как Журавленко вместе с молодым сварщиком, у которого кепка была повёрнута козырьком назад, вышли на улицу, как Журавленко протянул сварщику деньги, а тот сказал: — Не обижайте, — и отстранил его руку. Журавленко ответил: — Простите. Но как узнаешь? Ведь есть люди, которые обижаются, когда им за помощь денег не даёшь. — Ничего, повыведутся! Ну, желаю вам… Сварщик помахал Журавленко кепкой, надел её козырьком вперёд и ушёл. Журавленко протянул Лёве трубку с блестящими полосами в местах сварки, влез в комнату и закрыл окно. Глава шестая. В комнате Ивана Журавленко Закрыв окно, Журавленко повернулся к ребятам и с удовлетворением сказал: — Хороший сегодня день! Маринка смотрела на него и молчала. На него кричат, над ним смеются, на него хотят жаловаться в милицию, а он говорит: «Хороший день!» Маринка не могла понять, что он за человек и как к нему относиться. А он пытливо взглянул на Маринку, наверно тоже для того, чтобы понять, как к ней относиться, и всё в его лице улыбнулось, словно умыло его улыбкой. — Да… — сказал он, — таких помощниц у меня ещё не было. Как тебя зовут? Маринке не хотелось говорить, что она не помогала, что она только стояла у окна, волновалась и ждала. Волнуясь и сейчас, она ответила: — Меня зовут Шевелёва Марина. — Красиво зовут. А тебя? — спросил он у Лёвы. Но Лёва не слышал. Он стоял уже посреди комнаты, удивлённый, сбитый с толку, и поворачивался, как глобус вокруг своей оси. Что это была за комната! На большом, красивом письменном столе лежали аккуратно нарезанные кусочки металла, гайки, пружинки, угольники. К столу были прилажены тиски и какой-то прибор. Из выдвинутого ящика торчали инструменты и огромные ножницы, каких Лёва никогда и не видел. У стола стоял чан с водой, и от неё шёл пар. Одна стена была увешана большими чертежами. Что на этих чертежах, — Лёва понять не мог. Что-то похожее на гармошки или на баяны… Под чертежами стояли раскладушка, радиоприёмник и проигрыватель. Во всю ширину второй стены шли книжные полки. Книги на них не помещались и громоздились сверху высокими стопками, очень ровно сложенными. Один угол занимал какой-то предмет невиданной формы, старательно обёрнутый бумагой. Он выглядел таинственно. Но самое удивительное было в другом углу. Там стояла железная решётчатая башня. У пола она была шире, кверху суживалась и почти что упиралась в потолок. Маринка тоже увидела башню и смотрела то на неё, то на Журавленко. Лёва хотел спросить: как эта башня очутилась в комнате? Зачем? И кто такую замечательную башню сделал? Но Журавленко сам подошёл и спросил: — Нравится?.. — Он быстро оглядел свою комнату и вздохнул. — Простите, сегодня у меня беспорядок, а он — настоящий вор. — Кто? Беспорядок? Он ведь неодушевлённый, — хвастнула знаниями Маринка, — а вор — существительное одушевлённое. Думаете, мы не проходили… Журавленко со злостью сказал: — Да, он неодушевлённый, бесчувственный, и всё-таки вор! Ворует то, чего никому не вернуть, — время. Стоит только положить, ну пустяк, отвёртку или гайку не на место — и готово! Вор начинает действовать. Разгар работы, протягиваешь руку — отвёртки нет. Туда, сюда, — нет и нет. Перерываешь всё вверх дном. Минуты летят, время бежит! Из-за этого проклятого вора чуть сварщика не упустил. Из-за этого вора на меня кричали. Из-за него пришлось выходить в окно, когда, как известно, для этого существуют двери! Он говорил так, словно сам делал себе выговор со строгим предупреждением. Потом благодарно посмотрел на ребят: — А вы молодцы. Сторожа и помощники. Угостил бы конфетами, но увы, они ещё в магазине. Маринка сразу заявила: — Мы не из-за конфет! Журавленко весело сказал: — Чудесные мне сегодня попадаются люди! Лёва напомнил: — А та, в шубе, которая кричала? — Брр! — вырвалось у Журавленко, и он так поёжился, что ребята засмеялись. — Она рядом живёт? — спросила Маринка. — Нет, в другой квартире. — А пожилой мужчина, который защищал? — Тот в соседней комнате. Верящий человек. Знаете, хуже всего, когда не верят. Лёва, смущаясь, пробормотал: — Я тоже… как он. И от смущения раньше, чем хотелось, позвал: — Идём, Маринка! А то, наверно, мешаем, — и пошёл к окну. — Можно в дверь! — со смехом крикнул Журавленко. Но Лёва просто не в состоянии был выйти ни в окно, ни в дверь, так и не узнав, для какой надобности стоит здесь эта чудесная железная башня. Проходя мимо неё, он решился и спросил: — Скажите, для чего она? — Для подъёма, для движения головной части машины… — начал объяснять Журавленко и тут же спохватился, что говорит деловым техническим языком, и передумал: — Лучше покажу вам сё в действии. Это будет интереснее. Только сначала надо ещё кое-что доделать и кое-что проверить. В тысячный раз проверить… А пока, Верящий, вот какая у меня к тебе просьба. — Он серьёзно посмотрел на Лёву и вытащил из кармана очень тонкий винтик. — Попадётся тебе такой, — принеси. Случайно может попасться во дворе, возле дома, где угодно. Нет сейчас этого размера в магазинах. И ты, Шевелёва Марина, поищи, пожалуйста. Лёва обрадовался, посмотрел преданными глазами на этого непонятного — и весёлого и сердитого на себя человека, и только головой закивал. Маринка пообещала: — Мы будем везде искать, спрашивать у всех будем, скажем, что для вас! — Пожалуйста, не надо, — попросил Журавленко. — Хватит с меня тех, кто глазеет и судачит. Можете так: об этом — ни одной душе? — Смогу, — ответил Лёва. — И я смогу. Честное слово! — ответила Маринка и добавила: — Вот как папу люблю! Журавленко отворил им дверь в чистую, светлую прихожую, потом парадную дверь. Они спустились на четыре ступеньки и вышли на улицу. Глава седьмая. Как Маринка и Лёва молчат Михаил Шевелёв и Сергей Кудрявцев возвращались с работы. Они спокойно прошли мимо окна над подвалом, в которое не так давно залезли Маринка и Лёва. Окно было уже закрыто и ничем особенным не отличалось от других. Через полчаса после Михаила Шевелёва и Сергея Кудрявцева пришли домой Лёва с Маринкой. Лёва стоял перед мамой и папой. Мама с огорчением на него смотрела, а папа сразу начал кричать: — Волнуйся тут из-за него! Голову ломай! А он является как ни в чём не бывало, с задумчивым видом. Где столько времени был? Что делал? Лёва не опускал головы, не прятал глаз. Он невиноватым, каким-то даже мечтательным взглядом смотрел на маму, на папу и упорно молчал. — Нечего героем смотреть! Тебя спрашивают: где был? Лёва молчал. — Ты меня не доводи. Отвечай, а то попадёт! — Пусть, — ответил Лёва. — Всё равно сказать не могу. — Это что ещё за «не могу»? Я тебе такое покажу «не могу», — своих не узнаешь! — Погоди, Серёжа, — вмешалась мама. — Почему ты не можешь? Что у тебя, в конце концов, государственная тайна? — Государственная или не государственная, — это я ещё не знаю, а тайна. И, как ни кричал на Лёву папа, как ни расспрашивала его мама, и как ему ни было трудно, — он больше ничего не сказал. Маринке тоже было нелегко. Оказывается, её мама уже бегала на розыски, не знала, что думать, и плакала. Но Маринка вышла из положения иначе. Она сказала, что погода очень хорошая, просто замечательная, красиво летят первые снежинки… Вот она гуляла, гуляла — и сама не заметила, как прошло так много времени. Всё это она говорила очень быстро и смотрела в пол. — Как же я тебя не встретила? — удивилась мама. — Я всё вокруг обошла. Маринка мигом объяснила: — Наверно, когда ты в ту сторону шла, — я в эту шла. И когда ты была в том месте, — я уже была в другом месте. Мама успокоилась и пошла подогревать обед. Как только Маринка осталась с папой вдвоём, — ей стало не по себе и очень захотелось рассказать ему про Журавленко. А она ведь обещала, что не скажет. Она ещё добавила: «Вот как папу люблю!» Что ж теперь делать? Но, пока думала Маринка и, может быть, думаете об этом вы, папа подошёл к ней и тихо попросил: — Не обижай. Говори правду. А уж если не можешь, — молчи. И Маринка ему ответила: — Ну как ты не видишь? Я же тебе молчу! Глава восьмая. Тёмным утром Перед сном Маринка с Лёвой обыскали весь двор и не нашли подходящего винтика. Им попался большой винт и зубчатое колёсико. Они решили, что это тоже может пригодиться Журавленко, сговорились выйти в школу пораньше и по дороге занести ему эти находки. Утром Лёва спустился на площадку третьего этажа и ждал. Маринка вышла сияющая и поднесла к его носу крепко сжатый кулак: — Я вчера попросила у папы. Сказала, очень надо для одного дела. А он сразу: «Что ж, надо — значит, надо», — поискал в своей хозяйственной шкатулке, и вот они! Маринка разжала кулак. На ладони лежали два тонких винтика. Ребята быстро шли по тёмной улице. Темнота была особенная, какая бывает поздней осенью по утрам в Ленинграде. Солнца не видно. Небо густое, тяжёлое. Кажется, что лежит оно прямо на крышах домов. Убери дома — и вяло осядет оно на землю. Глазам ещё ничего вокруг не видно. Но уже есть какой-то свет, который мешает электрическим лампочкам освещать улицы. Спросите, как мешает? Делает их тусклыми, бессильными. Горят они ночью — и от них светло. А утром — ничего не получается: хорошо горят, да плохо светят. У одной из таких лампочек над воротами Лёва остановился. — Разве в этом доме? — спросила Маринка. Она в прошлый раз так встревожилась, увидев здесь Лёву, и так к нему бежала, что не запомнила ничего. Дом был тот самый. Это Лёва хорошо помнил. А вот которое окно? Все они в первом этаже одинаковые, все над оконцами подвала и все теперь закрыты. Как же отличить? Пришлось Лёве с Маринкой вскакивать на выступ и заглядывать во все окна подряд. Вот сидят старичок и молодой мужчина. Старушка наливает им чай. В другом окне опять те же старичок и молодой мужчина. Значит, у них в комнате два окна. Вот девочка запихивает в портфель мятые тетрадки и хнычет. Ну её! Вот бреется толстый гражданин в пижаме. Увидел подглядывающих Маринку с Лёвой и замахал на них, как на кур: «Кыш, кыш!» Даже мыльные хлопья со щёк полетели. А вот тёмное окно… Ещё одно тёмное… Совсем ничего не видно. Но следующее, наконец, то, которое Лёва с Маринкой ищут. Горит красивая зелёная настольная лампа. Белеют простыни на раскладушке. Журавленко в трусах и майке сидит у письменного стола и держит перед собой крохотные аптекарские весы с двумя чашечками. Он кладёт на них какие-то четырёхугольные плитки поменьше спичечной коробки… Взвесил и быстро пишет, пишет… — Постучи, — шепчет Маринка Лёве. Лёва стучит. Журавленко быстро оборачивается и подходит к окну. Он с удивлением смотрит не на ребят, а на улицу и приоткрывает одну створку окна. — Это мы, — говорит Маринка. — Уже утро? — удивляется Журавленко. Потом он рассматривает тонкие винтики из шкатулки Михаила Шевелёва, оставляет их себе, а про большой, толстый винт и зубчатое колёсико, улыбаясь, говорит: — Клад! Но пусть он хранится у вас. Если понадобится, — ведь дадите? — Конечно, дадим! — обещает Маринка. А Лёва догадывается, что этот «клад» не нужен. И вдруг оба слышат за спиной звучный басок: — Вот тебе и раз: Ваня Журавленко! Сколько лет, сколько зим! — Могу сказать точно: шесть лет и шесть зим, — отвечает Журавленко, сразу похолодевшим, сдержанным голосом. Лёва с Маринкой оборачиваются и видят невысокого человека с розовеньким лицом. Он солидный, представительный. Всё на нём тёплое, добротное, всё — как с иголочки. Новенькие кожаные перчатки даже поскрипывают при малейшем движении пальцев. — Как же, помню, помню, — говорит розовенький человек таким самодовольным голосом, будто говорит себе «браво, браво» за то, что помнит. — Да, пожалуй, было это лет пять — шесть тому назад. Является ко мне блестящий архитектор Иван Журавленко с немыслимой затеей. Помнишь, я сразу, со всей прямотой тебе сказал: «Брось, Ваня! Что ты в этом деле понимаешь? Куда, брат, суёшься!» — Совершенно верно, — подтвердил Журавленко. — Выйдя из твоего кабинета, я даже запел: «Эх, куда ты, паренёк. Эх, куда ты? Не ходил бы ты, Ванёк, Во солдаты». — И правильно. Значит, сразу понял. — Ещё бы! — снова подтвердил Журавленко. — Я, брат, объясняю людям так, что мою мысль сразу понимают, — с удовлетворением отмстил розовенький человек и оглядел Маринку и Лёву. — Твои? Хорошие ребятки. Только отчего ж ты, товарищ архитектор, выбрал себе квартирку так низко? Лично я ниже второго этажа не люблю. Зато райончик у тебя — красота! Зашёл бы, да спешу. Тут поблизости у меня с утра совещание. А вообще-то, в двух словах, жизнь как? — Жизнь прекрасна и удивительна, — серьёзно, без малейшей иронии ответил Журавленко. — Прекрасна не прекрасна, а в общем ничего, обходимся, — сказал розовенький. — Ну, будь здоров! Он повернулся, через плечо небрежно бросил: — Может, как-нибудь ещё встретимся, — и пошёл. — Непременно встретимся! — упрямо сказал ему вслед Журавленко. Он стоял прислонясь к косяку и о чём-то напряжённо думал, не замечая, что у него голые плечи и руки, а в окно врывается холодный ведер. Лёва молча, с усилием прикрыл окно, потому что нелегко это сделать снаружи. Маринка проворчала: — Воспаление лёгких ему надо получить! И они пошли в школу. Впереди них шагал розовенький, почти круглый человек. Шагал так, что туловище и голова были совершенно неподвижны и, казалось, что вместо живого человека по улице плывёт памятник. — Интересно, кто он такой? — вслух подумал Лёва. — А почему Журавленко так пел? Почему сказал «непременно встретимся»? — быстро, горячо спрашивала Маринка. Но они не могли ответить друг другу на эти вопросы. Глава девятая. Взрывы Когда они возвращались из школы, у дома Журавленко стояла толпа любопытных ребят. К окну было не подойти. Ребята весело галдели и говорили одновременно. Невозможно было понять ни единого слова. За окном сначала ничего особенного не происходило. Но вот мелькнула короткая вспышка и послышался лёгкий грохоток. Все заговорили громче. Какой-то мальчишка, прильнув к окну, закричал: — Ух, красота! Как это у него получается? — Сам не пойму, — ответил другой. Мальчишки, стоявшие по соседству, карабкались по цоколю к окну и требовали: — Дайте посмотреть! — Подвиньтесь! Дворник оттаскивал ребят, сам посматривая в окно с большим интересом, и говорил: — Отойдите! Тут вам не театр! Лёва с Маринкой увидели недалеко от окна знакомую им уже пухлую женщину в короткой шубе, накинутой на длинный цветастый халат. Можно было подумать, что она так и не уходила со вчерашнего дня. — Человек светопреставление устраивает, а вы смотрите! — закричала она дворнику. — Немедленно вызовите милиционера! Ребята засмеялись. А дворник ответил: — Нечего нас учить. Сами знаем, когда вызывать. — Плохо вы знаете! Лёва схватил Маринку за руку: — Идём! Надо предупредить! Открыл им пожилой мужчина, который в прошлый раз защищал. — Шумят, — сказал он и проводил их в комнату Журавленко. — Иван Григорьевич, принимай, свои. — Не надо больше, не надо! — испуганно начала Маринка. — Та самая хочет позвать милиционера, — сказал Лёва. — А что это вы так здорово делаете? — Одну минуту. Сейчас я им объясню. Пусть успокоятся, — сказал Журавленко. Он открыл окно и показал что-то, похожее на крохотный гриб с толстой шляпкой на толстой ножке: — Товарищи, мне осталось вбить всего два таких. Будет два коротеньких взрыва. Потом обещаю долгую тишину! И, не слушая, что ему кричат в ответ, он затворил окно. Лицо у него было очень возбуждённое. — Вот что мне разрешили взять на одном заводе, — сказал он Лёве и Маринке. — Смотрите, это и вам интересно. Он пододвинул к себе две длинные железные пластины. На краях у одной и у другой были просверлены дырки. Он положил край на край, дырку над дыркой, вставил грибок и ударил по шляпке молотком. В ту же секунду Лёва с Маринкой увидели яркую вспышку и раздался взрыв. — Отчего это? — удивился Лёва. А Журавленко взял уже второй грибок и показал на толстую ножку: — Там, в середине чуть-чуть взрывчатки. Удар — и она взрывается, ножка мгновенно превращается во вторую шляпку, как бутон в цветок, и накрепко соединяет пластины. — Это да! — сказал Лёва. Настроение у всех троих было отличное. Но зазвонил звонок и всё-таки пришёл милиционер. За ним — виноватый и смущённый дворник, потому что он милиционера не вызывал. За ним женщина в короткой чёрной шубе, у которой лицо прямо-таки раздувалось от любопытства и от злости. И за нею — сосед. — Здравствуйте, — сказал милиционер, молоденький, подтянутый, как с картинки. Он быстро оглядел комнату и, увидев башню, смотрел на неё с таким же интересом, как Лёва в первый раз. Потом с явным уважением посмотрел на Журавленко и хотел что-то о башне спросить. Но тут женщина с яростью сказала: — Видали, что делается! Разве мыслимо такое терпеть?! Вот призовёте его к порядку, — тогда узнает! И милиционер будто посерьёзнел. Мгновенно куда-то исчезли его дружелюбие и живой интерес. Лицо стало непроницаемым, каменным. Он официально спросил: — Вы будете гражданин Журавленко? — Да, есть и буду гражданин Журавленко. — Где работаете? Журавленко показал свой служебный пропуск и объяснил: — Сейчас я в длительном отпуску. — Работает в должности архитектора, — прочитал милиционер, и снова спросил: — Вы почему взрывы в жилом помещении устраиваете? — Какие там взрывы! Вот такие взрывчики! — закричала Маринка и показала, что вспышечка-то с мизинец. — Важное дело для людей человек делает, — понимаете? — сказал сосед. — Важные дела для людей производят на каких полагается предприятиях, а не в жилых домах! — многозначительно заявила женщина. Милиционер посмотрел на неё долгим взглядом и сказал Журавленко: — Захватите документы. Давайте пройдёмте в милицию. Журавленко ничего не ответил и направился к парадной, на ходу надевая пальто. Все пошли за ним. Маринка и Лёва тоже. — А вы куда? — спросил их на улице милиционер. Журавленко обернулся и сказал: — Идите домой. Потом он обернулся ещё раз и увидел, что Маринка и Лёва всё ещё стоят и смотрят ему вслед. Глава десятая. Тревога Можете себе представить, как рвались из дому Лёва и Маринка, чтобы посмотреть, вернулся ли Журавленко и всё ли у него благополучно. До обеда их не отпустили. После обеда, как назло, пошёл дождь, потом мокрый снег. — Ну кто в такую погоду гуляет? — сказала Лёве мама. — Сделай сегодня пораньше уроки, почитай. И, может быть, тебе захочется раскрыть мне наконец свою тайну. Может быть, я тебе пригожусь? — Давно хочу, да не могу. — Это пионерская тайна? — Нет, — ответил Лёва и тяжело вздохнул. Мама притянула его к себе: — Понимаешь, что я беспокоюсь? — Ты так не говори, — попросил Лёва. — Сам беспокоюсь, знаешь, как? — Может быть, ты связался с плохими ребятами? — Нет, не связался. Можно, я пойду? — Тебе кто-нибудь дал поручение? — Никто, я сам. Ну пусти! Я бегом. Я в пять минут! — Нет. Ты не можешь мне сказать, а я не могу тебя отпустить. На этом разговор кончился. А у Маринки было так. Дядя Серёжа уговаривал папу пойти в поликлинику показать доктору руки. Папа ни разу в жизни там не был, ни разу в жизни не брал бюллетень и не хотел идти. Мама его просила, чтобы пошёл, Маринка просила, а он ни за что. Тогда дядя Серёжа раскипятился, нахлобучил на него шапку, напялил на него пальто и, чуть не силком, потащил его, как маленького. Только они ушли, Маринка сказала: — Я пойду немного погуляю. — Да ты что? — закричала мама. — Ноги надо промочить? Пуховую шапочку испортить? — Хочешь, я калоши надену? Даже те противные боты надену! Я очень люблю, когда идёт снег… Мама отодвинула кисейную занавеску. — Ой, что на улице делается! Самой надо в булочную идти, и неохота. Маринка затараторила: — Что купить? Батон? Халу? Хлеба? Зачем тебе идти, если тебе неохота. Лучше я пойду! Мне же охота! — Ладно, надевай старую шапку, боты и быстренько сбегай. Купишь халу и круглый хлеб. Маринка сначала побежала к Журавленко. Посмотрела на его окно — оно тёмное. Вбежала в парадную, позвонила — никто не открыл. Дворника не было видно. У кого же спросить? Валит и валит противный липкий снег. А на земле черно, мокро. Во дворе и возле дома ни души. «Не отпустили его из милиции, — подумала Маринка. — И соседа не отпустили за то, что заступался. И дворника, наверно, не отпустили. Он тоже немного заступался». Маринка прибежала домой, бросила на стул сумку с хлебом и не разделась: — Мне надо к Лёве. Будем вместе делать уроки. — Новости какие! Самой надо делать. Начала с этим Лёвкой водиться, — скоро до двоек докатишься. — Не докачусь! — крикнула Маринка и, схватив портфель, поднялась на пятый этаж. — Его не отпустили из милиции! И соседа тоже, и дворника! — начала она с порога, не подумав о том, что тётя Наташа в комнате и всё слышит. После этого уже никак невозможно было отвертеться. Пришлось рассказать ей всё, начиная с того, как они в первый раз увидели Ивана Григорьевича Журавленко, и кончая тем, как его повели в милицию. Но, прежде чем рассказать, они взяли с неё слово, что она никому об этом даже не заикнётся. — Да, здесь что-то неладно, — выслушав, проговорила тётя Наташа. — Но что же всё-таки, по-вашему, делает этот Журавленко? — Сперва я думал, — какую-то особенную башню. Только, если башню, — при чём тут на стенах баяны? А если баяны, — при чём тут весы с маленькими чашечками? — Что же ты не спросил? — Я спросил. А он говорит, что сначала хочет в тысячный раз что-то там проверить. Я бы ещё спросил, да всё время то одно, то другое. И на него кричат. Человек что-то такое хорошее делает, а ему вот как! Тётя Наташа прислонилась головой к Лёвиному плечу, задумалась и немного погодя спросила: — Если человек делает хорошее дело, почему же ему приходится строить башню в комнате? Маринка и Лёва не знали, что на это ответить. Вопрос, сами видите, не пустяковый. Только тогда, когда мы хорошенько разберёмся в судьбе Ивана Журавленко и ещё во многих таких судьбах, мы все вместе этот вопрос решим. Вместе — значит, и с тобой. Непременно с тобой. Если у тебя под самым носом с кем-нибудь неладно, а ты будешь думать: без меня дело обойдётся, и твои товарищи так будут думать, и я так, и мои товарищи, — что тогда получится? Маринка и Лёва ломали голову: что ж им предпринять? С чего начать? Они решили встать завтра пораньше и выйти на разведку. Им хотелось, чтобы скорее наступило утро. Глава одиннадцатая. Михаил Шевелёв До утра ещё оставались длинный осенний вечер и ночь. Маринка была уже дома, когда дядя Серёжа с папой вернулись от доктора. И хотя дядя Серёжа не любил сидеть у Шевелёвых, на этот раз он с шумом отодвинул стул от стола и сел. Папа сел напротив. Маринка смотрела на того и на другого. По лицу папы ничего нельзя было понять, а по лицу дяди Серёжи видно было, что дело плохо. Маринка села между ними и попросила: — Ну говорите! Что сказали про руки? Они и внутри заболели? Да? Мама села на четвёртый стул и сказала: — Сразу вижу: дали бюллетень. Давно надо было взять. Люди по пустякам берут. Дядя Серёжа почему-то заёрзал на стуле, зашарил по карманам и закурил. — На сколько дали бюллетень? — спросила мама. Папа негромко ответил: — Навсегда. Оттого я и не взял. — Да что ты, Миша, на самом деле! Где это навсегда бюллетени дают? А что велели делать: светом лечить или чем? — Во-первых, велели немедленно прекратить работу, — сказал дядя Серёжа. — Во-вторых, о стенах забыть навсегда. В-третьих, подыскать работу в тёплом и сухом помещении. Это Михаилу Шевелёву — под крышей, в комнате с печечкой! Вот чёрт возьми, а!? — Им что? Они наболтают! — возмутилась мама. — Надо было дать бюллетень, полечить сколько полагается. А как это на другую работу? Человек в своём деле первый… Что ж ему, куда-нибудь в ученики идти? На двадцать рублей в месяц! — Да, — сказал папа. — В ученики. Чаю дашь нам, Клава? Мама вскочила расстроенная, с укором посмотрела на дядю Серёжу, как будто он был во всём виноват, и пошла в кухню ставить чай. — Вот чёрт возьми, а?! — опять повторил дядя Серёжа. — На кого ж ты меня покидаешь? — Не спеши, — сказал папа. — Пятый этаж вместе дотянем… Дядя Серёжа перебил: — Раз нельзя, — не надо, Миша. И Маринка стала просить: — Не надо! Они ещё хуже заболят! Папа медленно пошевелил пальцами: — Ничего. Я их не хуже докторов слышу. — Ну тебя! — рассердился дядя Серёжа. — С тобой, как с горой, — с места не сдвинешь! Папа засмеялся: — К доктору кто поволок? А он умный старик. Всё понял. Дядя Серёжа не остался пить чай. Без него Маринке стало ещё грустнее, потому что папа стал ещё тише и молчаливее, чем всегда, а мама всё больше на него обижалась. Когда Маринка ложилась спать, она думала о том, почему это: человек всё может: и самолёт построить, и такую замечательную башню, даже ракету на луну запустить и получить сигнал, что она прилунилась; а вот сделать так, чтобы у него не болели руки, — этого он не может… С этим «почему», на которое нелегко ответить, она и заснула. А сон ей приснился про Ивана Журавленко. Будто заперли его в тесный, чёрный подвал. Он сидит в этом подвале, смотрит на Маринку снизу вверх и говорит: — Хороший сегодня день! И вдруг подвал задвигался вверх, как лифт. Маринка хочет в него вскочить, но не вскакивает, а поднимается в воздух… Она летит и боится. Хочет за что-нибудь ухватиться руками — не шевелятся руки. Хочет закричать — не раскрывается рот. Она летит вверх, потом вниз — и ничего, ну совсем ничего не в силах сделать. И, замирая от ужаса, она ждёт: вот-вот, ещё секунда — и случится самое страшное… Но в эту самую секунду Маринка просыпается. Она вытягивает ноги во всю длину и чувствует, что упирается в кого-то. Это папа сидит у неё на диване. Свет погашен. Фонарь с улицы чуть освещает кровать, спящую маму, её обиженное и во сне лицо. Маринка говорит: — Папа! И радуется, что слышит свой голос, что у неё раскрывается рот. Она хочет сказать ещё какое-то слово, но слипаются глаза, и она снова засыпает. А папа сидит в темноте. Он вспоминает стены домов, которые складывал, и видит их одну за другой от фундамента до крыши — так чётко, словно они вот здесь, перед ним. Потом он вспоминает, как началась война и он пошёл на фронт, как он стрелял, разрушал, а его руки никак не могли к этому привыкнуть. Зато после войны как они снова заработали! Каждый понимающий строитель узнавал их по стенам, как по фотографии: «Шевелёва руки, сразу видно!» И вот — больше нельзя. Некоторым сменить одно дело на другое ничего не стоит. Они, не моргнув, бросят любую работу на середине, — найдут что-нибудь полегче или повыгоднее. Но есть люди, которые врастают в своё дело, как корни в землю. Как же тогда с ним расстаться? Об этом и думал Михаил Шевелёв, сидя на диване в ногах у Маринки, и ничего не мог придумать. Маринка опять летала во сне, вытягивалась, упиралась в папу ногами и не знала, как ему тяжело. А он не знал, не мог ещё знать, какая ждёт его удивительная работа, и не знал, какое будет иметь отношение к этой работе незнакомый ему человек — Иван Григорьевич Журавленко. Но я уже забегаю вперёд. А иногда забегать вперёд — это то же самое, что сначала надевать пиджак, потом рубашку. Глава двенадцатая. Разведка Рано утром Маринка с Лёвой подбежали к окну Журавленко. За окном было темно, и ничего они не могли разглядеть, даже взобравшись на выступ цоколя. Зато у ворот дома они увидели дворника. Он усаживался за руль красного, игрушечного на вид грузовичка, какие во множестве появились недавно в Ленинграде для домовых нужд. Их ласково называли — кто автоработничком, кто драндулетиком. Ребята обрадовались хоть дворнику, а он на них тоскливым голосом закричал: — Зачем это в чужие окна подглядывать? Что за привычка такая? Маринка соскочила с цоколя и дёрнула Лёву. Он тоже спрыгнул на тротуар, но упрямо ответил: — Надо нам. — Ну какое вам до Ивана Григорьича дело? Вы кто, родственники ему? Племянники? Маринка сразу начала поддакивать: — Да-да, мы родственники! Мы племянники! — и ещё что-то собиралась наплести для пользы дела. Лёва сердито шепнул: — Здорово врёшь! Сама тогда ходи! Дворник тоже её поймал: — Откуда это у Иван Григорьича родственники, если все в войну погибли? Откуда могут быть племянники, если нет ни сестры, ни брата? Отойдите от окна! И чтоб я больше такой картины не видел! — Не кричите, — сказал Лёва. — Всё равно мы узнаем, отпустили его из милиции или нет. Дворник даже обиделся: — Вы что же думали? Из-за всякой там склочной безмозглости делу конец? Просто-напросто дома нет сейчас Иван Григорьича, — понятно? Маринка и Лёва отошли от окна, а дворник покатил на своём грузовичке и казался на нём великаном. Ребята не увидели Журавленко ни на другой день, ни на третий. Утром и вечером его окно было тёмным. Наконец они набрались храбрости и позвонили в парадную. Они хотели расспросить соседа. Но сосед был на работе. Открыла его жена, приветливая, разговорчивая. Сказала, что видела, как Иван Григорьевич провожал из своей комнаты Лёву и Маринку, и говорила с ними, как со своими. От жены соседа они узнали, что и повёл-то милиционер Ивана Григорьевича в милицию для того, чтобы поговорить без этой кляузницы в халате. Что выслушали там Журавленко и честь честью отпустили. Узнали, что, вернувшись из милиции, Журавленко открыл дверь в свою комнату, остановился на пороге и расхохотался. — Уютное гнёздышко! Прелесть! — сказал он. — Ну что ж, так как завтра надо выйти в свет, сегодня устроим вечер отдыха. Отдых Журавленко заключался в том, что он до поздней ночи наводил идеальный порядок в своей комнате, чистил и отглаживал костюм и, как всегда, не позволил соседке помочь ему. Когда утром он собрался уходить, — вид у него был праздничный. Костюм — хоть на выставку. Галстук — загляденье. Ну франт франтом! С тех пор Иван Григорьевич уходит, как на службу, с самого утра, и нет его дома до позднего вечера. Маринке и Лёве очень хотелось узнать, — куда он уходит и что делает? На это жена соседа не могла им ответить. Она не знала этого сама. Глава тринадцатая. Две фигуры Целую неделю Маринка и Лёва не видели Ивана Журавленко. Вот бывает же так! Ничего толком о человеке не знаешь. Ни брат ему, ни сестра, ни родня. А тянет к нему — и всё. Уже видишь: трудно ему придётся, — тебе будет обидно. Видишь, что жизнь станет из-за него беспокойнее, а всё равно, — не откажешься. Может быть, Маринка и Лёва не смогли бы это объяснить, но относились они к Ивану Журавленко именно так. Кроме того, Маринке не терпелось увидеть, как выглядит Журавленко, когда он не в спецовке, а франт франтом. А Лёва думал: «Ну куда это он каждый день исчезает с самого утра? И в какой это свет ему надо выйти?» Всё выяснилось самым неожиданным образом. В конце недели Сергей Кудрявцев не пришёл со стройки в обычное время. Не пришёл он и час спустя. — Лёвушка, поди к папе на работу, — попросила мама. — Посмотри, почему он так задержался. Лёва пошёл к набережной. Дней десять он там не был. Над Невой беспокойно взлетали чайки и бросались вниз. Волны закрывали их, будто втягивали тёмными губами. По набережной, как всегда, шли люди. И, как всегда, шли медленнее, чем по любой улице Ленинграда. Не в первый раз Лёва видел, как люди останавливались у гранитной ограды Невы и говорили: — Нет, какой это всё-таки удивительный город! Лёве нравилось, что так говорят, и нравилось, что у людей, это говоривших, так хорошо менялись лица. Ему самому хотелось смотреть на длинные и широкие, как улицы, мосты над Невой и на золочёный шпиль серой, словно туманом обтянутой Петропавловской крепости. К ней надо оборачиваться, она далеко сзади. А перед Лёвой, вот они, недостроенные кирпичные стены с пустыми квадратами будущих окон. В квадратах видны тучи и меж туч — узкие щели в чистое вечернее небо. На стройке тихо. Закрыты ворота, в которые въезжают грузовики с кирпичом. На всех делянках пусто… Нет, не на всех… На делянке Сергея Кудрявцева маячат две фигуры. Одну Лёва узнаёт сразу. Это папа. Он и другой человек, в чёрной шляпе, работают вовсю. Только странная это работа. Они рубят кирпич за кирпичом, то подложив под него доску, то без доски. Они пробуют рубить молотком, ребром лопатки, топором и ещё чем-то… ножом, что ли? Лёва кричит наверх: — Папа! Для чего вы так? Сергей Кудрявцев рубит кирпич и не слышит. Лёва кричит громче: — Па-апа! — Беги, скажи маме, что скоро приду, — отвечает, наконец, Сергей Кудрявцев. — Хватит! Хорошего понемножку! Он уже злится на человека в чёрной шляпе. Злится громко, и Лёва слышит: — Сотый раз говорю, кирпич вам не масло. Нельзя его ровно разрезать. Год бейтесь — не выйдет! Пошли лучше ко мне обедать. Есть хочу, как дьявол! Человек в чёрной шляпе что-то негромко говорит. Наверное, он о чём-то просит. Потому что Сергей Кудрявцев отвечает: — Ну ладно. Попробуем в последний раз. Это вы, кажется, здорово придумали, товарищ Журавленко! Лёва от радости бежит к воротам. «Это я его из-за чёрной шляпы в сумерках не узнал», — думает он. Ему очень хочется взобраться туда, на леса. Он просит: — Можно, я к вам поднимусь? Из будки у ворот выглядывает сторожиха в тулупе: — Ещё чего? Сейчас и их турну. Этот новатор или изобретатель, кто он там, а до ночи не даст никакого покою. — Эх, вы! — только и может ответить Лёва. Он не знает, что делать. Остаться, подождать? Или скорее рассказать Маринке, где он нашёл Журавленко? С его папой Иван Григорьевич работает! Лёва побежал домой. Он бежал счастливый и ещё больше сбитый с толку. Для чего Журавленко понадобилось рубить кирпичи? Лёва вспомнил башню, баяны на стенах, весы с маленькими чашечками… А теперь ещё зачем-то разрубленные кирпичи… Что ж из всего этого будет? Ну, посмотрим. Теперь уже, кажется, недолго ждать. Глава четырнадцатая. Сергей Кудрявцев рассказывает Лёва, Маринка и тётя Наташа надеялись, что Сергей Кудрявцев приведёт Журавленко. А Сергей Кудрявцев пришёл один. На него все трое жадно накинулись с расспросами, а он жадно накинулся на еду. Сергей Кудрявцев всё делал быстро и весело. Ел — тоже. Вначале он только мычал что-то с набитым ртом и подмигивал чёрным, как у цыгана, глазом. Мол, сейчас я вам всё доложу в два счёта. Дайте только сперва горячего поесть. Но сам не утерпел и пошёл, и поехал. Слова никому не дал вставить. — В общем, считайте так, — начал рассказывать он, — день у меня сегодня выдающийся. Набился в помощники к одному человеку. Буду управлять его машиной. А знаете, что это будет за машина? Поставят её на поляну, на площадку, — одним словом, на пустое место. К одному боку этой машины будут подъезжать грузовики с материалом. И машина вам построит дом. И фундамент сама! И стены сама из кирпича построит! Дом, над которым столько корпим, она раз-раз и отщёлкает! Сергей Кудрявцев покрутил над столом пальцем: — Представляете, бегает такая машина вокруг — и на глазах подымаются стены! Варит котелок у человека, а? Потом Сергей Кудрявцев рассказал, как он познакомился с изобретателем этой машины — Иваном Григорьевичем Журавленко. Оказывается, каждый день Журавленко приходил на какую-нибудь стройку к каменщикам. Это, наверно, у него называлось «выйти в свет». Он побывал на многих стройках. И сегодня пришёл на ту, где работали Михаил Шевелёв и Сергей Кудрявцев. Оба друга заметили внизу незнакомого человека в чёрном пальто и чёрной шляпе. Человек этот подошёл к их начальнику, показал какое-то удостоверение, поговорил, а потом вместе с начальником поднялся на леса, как раз на границу делянок Шевелёва и Кудрявцева. — Знакомьтесь, — сказал начальник. — Это наш лучший мастер, Михаил Шевелёв. Это — Сергей Кудрявцев, — тоже в грязь лицом не ударит. А это — архитектор Журавленко. Он изобрёл строительную машину. Журавленко коротко объяснил какую. И тут началось то, о чём Сергей Кудрявцев не рассказывал, о чём Лёва, Маринка и тётя Наташа узнают после, а вам лучше узнать сейчас. Как только Кудрявцев услышал о машине, он забросал Журавленко вопросами и пригласил его на свою делянку. Михаил Шевелёв, услышав о машине, помрачнел, ни слова не сказал Ивану Журавленко, повернулся и пошёл работать. А Иван Журавленко пошёл за ним. «Смотри, наблюдай, — думал Шевелёв. — Может, ясно тебе станет, что никакая машина не сложит стену так, как знающие дело руки». Иван Журавленко не отрываясь следил за его работой, и ему стало ясно как раз обратное. Он сказал Шевелёву: — Машина сможет работать только так, как вы: точно и чётко. Как плохой мастер она работать не сможет. Михаил Шевелёв не верил, посмеивался про себя и молча клал кирпич за кирпичом. Журавленко, тоже молча, долго следил за его руками. Потом записал в свой блокнот какие-то цифры, стал их тут же умножать, и у него получались суммы в сотни тысяч. Сергей Кудрявцев рассказал только о том, как он поглядывал на шевелёвскую делянку и возмущался своим другом. К нему изобретатель такой машины пришёл, — хоть внимание бы выразил, хоть слово бы сказал. Нет, куда там! Смотрит сычом, молчит, как гора ледяная. Замёрзнешь рядом! Наконец Журавленко перешёл на делянку Сергея Кудрявцева и сразу точно под горячий душ попал: — Ну и штуку вы придумали! Что ж, всё у вас уже рассчитано, проверено и, выходит, это уже факт? Журавленко ответил: — Рассчитано всё. Проверено множество раз. И сегодня снова проверяю. Дела ещё много. Фактом же всё это станет тогда, когда машина построит первый дом. — Сколько же народу этой машинищей управлять будет? — Один человек, — сказал Журавленко. — Эх, меня бы таким управляющим! — размечтался Сергей Кудрявцев. — Подучили бы, а? Хоть сейчас пойду в помощники. Что надо, — без отказа будет! Не пожалеете! — Беру! — согласился Журавленко. — Для начала прошу вас остаться после работы и порубить со мною кирпичи. Надо найти такой способ, чтобы кирпич при рубке не крошился. Это очень важно. И началась рубка, которую Лёва видел. А кончилась она тем, что Журавленко нашёл способ рубить кирпич так, что от него не отлетали куски. — Ну, как ты считаешь, Наташа, правильно я сделал, что набился такому человеку в помощники? — спросил жену Кудрявцев. Она быстро ответила: — Ты скажи ему, Серёжа, что я работаю чертёжницей. Может быть, и я пригожусь. Глава пятнадцатая. Сергей Кудрявцев берётся за дело Когда Сергей Кудрявцев в первый раз шёл к Ивану Журавленко, за ним увязались Маринка и Лёва. Маринка уговаривала: — Мы вам дорогу покажем! — Без вас обойдусь, грамотный. — Ну зачем вам искать, когда мы его окно знаем, в какую парадную, знаем. И мы не будем мешать, честное слово! Лёва возмутился: — Это девчонки в таких делах мешают. Я уже раз помог и ещё помогу! — А я мешала, да? И, вообще, я не с тобой разговариваю. Видишь, даже на тебя не смотрю. Что ты здесь, что не здесь, — мне почти всё равно. Я с дядей Серёжей разговариваю! — Знаете что? Марш-ка оба домой! — Ну как домой, когда вот уже его ворота… Теперь сюда, налево, теперь в эту дверь… И Маринкин палец уже потянулся к кнопке звонка. Отворил Журавленко. «Ух, какой стал, когда в костюме и светлой рубашке!» — удивилась Маринка. Она расстегнула воротник пальто, чтобы виден был красивый шарфик, и зачем-то взяла наперёд свои тёмные косы с белыми бантами. Потом сказала самым приятным голосом (потому что у неё, как почти у каждой девочки, было несколько голосов): — Здравствуйте, Иван Григорьевич! Мы дядю Серёжу привели. Мы же вас раньше, чем он, знаем, — правда? Журавленко заулыбался. А когда он улыбался, — у него улыбалось всё: и глаза, и брови, и щёки. Даже плечи, руки и ноги тоже как-то сразу менялись, будто им становилось легче, свободнее, и, казалось, что жить ему на свете легко и весело. Вот так, улыбаясь, он смотрел на вошедших и говорил: — Рад вас видеть. Очень рад. Из комнаты слышался шум паяльной лампы. Маринка и Лёва юркнули в дверь… Но дальше шагу не могли ступить, застыли. Прекрасная башня, которая в прошлый раз почти упиралась в потолок, теперь словно на корточки присела и стала похожа на гармонь или на баян. Лёва закричал: — А как раньше, она уже не будет? — Будет, — ответил Журавленко. — Понадобится — вырастет. Сергей Кудрявцев подошёл к присевшей башне, оглядел её своими быстрыми глазами, потом оглядел комнату и даже притих: так говорило здесь всё об огромном, упорном труде человека. Журавленко снял пиджак, повыше локтей закатал рукава рубахи, подтянул к башне лёгкую металлическую трубку, всю в отверстиях-глазках, и сказал Сергею Кудрявцеву: — Надо загнуть её конец не сплющивая. Видите, как на этом чертеже. Давайте одновременно: вы сверху, я пониже. Так… Ещё чуть-чуть. Ещё на миллиметр… Вдвоём — совсем другое дело. Верящий! В углу в ящике лежит крюк. Дай его, пожалуйста. Лёву, от такого обращения к нему, точно тёплая волна толкнула и подняла. Он бросился к ящику. Маринка спросила: — А мне что делать? — Тебе?.. Видишь на столе словарь? Найди слово «дивизор» и прочти, что о нём написано. Маринка сказала Лёве: — Видел, как девчонки мешают! Но взяла в руки толстый словарь не слишком смело, потому что брала его первый раз в жизни. А когда начала листать страницы то вперёд, то назад, очень старалась, чтобы никто не заметил, как суматошно она перескакивает от одного незнакомого слова к другому, не зная, где найти то, которое нужно, и как ей стыдно. — Нашла букву «Д»? — спросил занятый своим делом Журавленко. — Теперь смотри страницу, где сверху написано «ДИВ». Хотя в этот момент перед глазами Маринки было слово «ростверк», страниц за четыреста от слов на букву «Д», она просияла. Оказывается, всё можно найти, надо только уметь искать. И вот уже замелькали слова на букву «Д». Вот сверху обозначено, что на этой странице всё начинается со слога «ДИБ», вот сверху написано «ДИВ» и вот оно, слово «дивизор». Маринка быстро шевелит губами, — репетирует. И, наконец, читает вслух с толком, с расстановкой, прямо как профессор лекцию: — «Дивизор — делитель напряжения переменного тока; автотрансформатор, в котором напряжение, приложенное к концам его обмотки, делится во вторичной цепи на несколько одинаковых частей». — Так, понятно. Спасибо, — сказал Журавленко и с сожалением добавил: — Каждый день выясняется, сколько досадных пропусков в образовании; даже в мелочах. Выясняется, как много надо знать и как мало ты знаешь… Маринка смотрела на него, моргая от удивления. Никогда не приходилось ей слышать, чтобы взрослый человек признавался ребятам, что он мало знает. И как это может быть, чтобы архитектор, да к тому ещё изобретатель такой машины, мало знал? А Лёва сразу вспомнил, как важный розовенький человек сказал Журавленко, что у него была какая-то немыслимая затея. Лёва с ужасом подумал: «Может, всё это и есть та самая затея? Может, она и вправду немыслимая?..» Но стоило ему взглянуть на сосредоточенное вдумчивое и ясное лицо Журавленко, — он снова в него поверил и ещё сильнее прежнего. Лёва, гордясь и улыбаясь, смотрел на груды книг, на исписанные цифрами и формулами листки, на чертежи, и думал: «Если он мало знает, кто же тогда много знает?» Как бы подтверждая это, Сергей Кудрявцев сказал: — Ладно, будет вам скромничать! Он помогал Журавленко припаивать к желобку, торчащему из башни, гибкий трос с навешенным крюком. А Лёве было доверено загибать с двух сторон коротко нарезанные куски тонкой проволоки. Лёва делал это, старательно орудуя плоскогубцами, и, улучив минуту, когда Журавленко взглянул в его сторону, спросил: — Для чего эти загнутые проволочки? — Для сцепления маленьких платформ, на которых будут мчаться кирпичи из нижней телескопической трубы. Сергей Кудрявцев понятия не имел, что такое телескопическая труба. Спрашивать не хотелось, «чтобы не ударить в грязь лицом». Он надеялся на свою смекалку. А Лёва спросил: — Какая это «телескопическая» труба? — Такая, которая может удлиняться и сокращаться. Ну, как в телескопе, в бинокле. Имеешь представление? — Как в бинокле, — имею. У вас и башня будет удлиняться и сокращаться? — Конечно. Ведь надо строить и фундамент и верхние этажи. Все работали уже часа два. Даже Маринка загибала тонкие проволочки, прикусив от усердия нижнюю губу, и молча терпела, когда Лёва подправлял её работу. Вдруг Сергей Кудрявцев спохватился: — Лёвка! Маринка! Марш спать! Мне мамы голову из-за вас оторвут. Маринка закричала: — Мы ещё не кончили… — Ничего, — утешил её Журавленко. Отложим до другого раза. Обещаю этот фронт работ оставить за вами. Спокойной ночи! Пришлось скрепя сердце уйти. Сергей Кудрявцев проработал с Журавленко до самого боя часов на Кремлёвской башне. Он быстро улавливал, что ему надо делать, быстро соображал, лицом в грязь не ударил. Столько в нём было прыти и весёлого жару, что рядом с ним становилось теплее. На прощанье он сказал: — Увидите, буду я управлять вашей машиной! Журавленко посмотрел на него, как бы оценивая: — Чтобы управлять машиной, надо порядочно знать; уметь слесарить и читать чертежи так быстро, как хороший пианист читает ноты. — За мной дело не станет! — ответил Сергей Кудрявцев, помахал Журавленко рукой и захлопнул за собой дверь. Он шагал по затихшей ночной улице, на которой самым светлым была припорошенная лёгким, незатоптанным снежком земля; шагал и думал: «А всё-таки интересно, почему в наше время человек делает такое дело в своей комнате, один и, можно сказать, вручную? В чём тут причина? В чём секрет?.. Вот завтра, как приду, — так прямо и спрошу». Глава шестнадцатая. Почему башня в комнате? Так прямо и спросил на следующий день Сергей Кудрявцев, едва успев переступить порог Журавленко: — А всё-таки интересно, Иван Григорьевич, почему такое важное дело делается у вас на дому и, можно сказать, голыми руками? — Вот-вот! — Совершенно верно! Так его! — послышались в ответ незнакомые голоса. В комнате Журавленко сидели два сильно загорелых человека. Судя по их разгорячённым лицам и поспешности, с какой они поддержали заданный с порога вопрос, видно было, что у них шёл долгий, серьёзный спор. — Будьте знакомы. Сергей Кудрявцев, каменщик, на редкость красиво работает, — представил им Журавленко своего помощника. — А это Илья Роговин и Борис Ковалевский — архитекторы. Вместе с ними учился в институте. Приехали из Казахстана в командировку и ужасно на меня кричат. — Мало кричим, — мрачно сказал Илья Роговин, огромный лохматый человек. Лицо у него было красивое и свирепое. — Ты, как чеховский Ванька Жуков, пишешь письмо «на деревню дедушке» и хочешь, чтобы он его получил. Шесть лет пишешь это письмо! — Представляете? — повернулся к Сергею Кудрявцеву бритый наголо Борис Ковалевский и словно притянул к себе совершенно круглыми, огорчёнными голубыми глазами. — Вместо того, чтобы добиться поддержки своего предложения, постройки действующей модели на заводе, эта упрямая голова решила, что всё может объять сама. Шесть лет человек бьётся. Выполняет работу конструктора, механика, математика, строителя, слесаря, токаря… И, к сожалению, кое-что у него получается. Если бы не получалось, он, может быть, попросил бы помочь. Журавленко засмеялся и покачал головой: — Нет, не попросил бы. И, по-моему, мои товарищи могли бы догадаться почему. Сергей Кудрявцев сказал: — Вы объясните хоть мне. Вроде бы и не тупой, а не могу догадаться. Илья Роговин яростно мотнул чёрной лохматой головой и зашагал, как свирепый зверь в тесной клетке. — Сядь, прошу тебя! — взмолился Борис Ковалевский и оглядел все четыре угла комнаты. — А где твоё божественное вольтеровское кресло, Иван? Помнишь, мы всегда бросали жребий, — кому в нём заниматься? — Оно мне мешало, — ответил Журавленко. — Выбросил его… в комиссионный. — Понятно! — прорычал Илья Роговин. — Шесть лет такое строить на заработную плату невозможно! Сергей Кудрявцев, догадавшись, вставил: — Что ж, не хватило денег на инструмент или там на материал — вот кой-какие вещички подороже и стали мешать. — Вот вы, свежий человек, — сказал ему Борис Ковалевский, — вникните в эту историю. Живёт на свете подающий надежды архитектор. Он наблюдает, как строят дом по его проекту. Видит, как медленно, по кирпичику возводятся стены, присматривается к работе каменщиков, и ему в голову приходит неплохая идея — возводить стены домов машиной. Мало того, возникает остроумное техническое решение этой машины. Архитектор идёт к начальнику конструкторского бюро — рассказать о своей идее. Хочет даже передать её тем, кто может быстрее и лучше эту идею осуществить. А начальник бюро, кстати, бывший одноклассник архитектора — ни мало ни много, девять лет вместе в школе проучились — думает в это время о чём-то своём, слушает пятое через десятое, потом снисходительно похлопывает архитектора по плечу и заявляет, что это неосуществимая затея. И куда, мол, архитектору соваться в конструкторские дела? Что он в них понимает!? Кудрявцев взглянул на Журавленко, как бы спрашивая, — так ли было дело? Журавленко подтвердил молча, глазами. — Как должен был поступить человек, уверенный, что его предложение ценное, очень нужное? — спросил Борис Ковалевский и, не задумываясь, ответил: — Он должен был поискать другого авторитетного товарища и рассказать ему. Не захотел бы понять этот товарищ, — поискать третьего. А что сделал наш уважаемый Иван Григорьевич Журавленко? Он, как рак отшельник, заполз в свою нору. Он ночи напролёт сидел за книгами. Прошёл курс по крайней мере трёх факультетов, сам себе сдал экзамены, сам приступил к расчёту, разработке и постройке действующей модели машины. На это он потратил шесть лет. И за шесть лет только мы с вами удостоились чести узнать, что он делает. Нет, простите, ещё наш институтский профессор — замечательный, но слишком старый, чтобы обломать Ивана. Ну, как вы считаете, правильно распорядился человек ценной идеей и лучшими годами своей жизни? — Правильно! — упрямо ответил Журавленко. — У меня недостаточно знаний для того, чтобы доказать, что машина будет работать. И скучно доказывать. А вот делать новое — это же ни с чем не сравнимо! Прошу вас, довольно меня убеждать. Остался месяц работы — и модель будет готова. А с помощником — и трёх недель хватит. Тут Борис Ковалевский даже подскочил на стуле. А Илья Роговин громовым голосом, от которого загудела комната, спросил: — Это серьёзно? — потом посмотрел на Журавленко и сказал: — Ты всё равно неправ. Но браво! Не ожидал! Пойдём куда-нибудь, отпразднуем? — Нет, это преждевременно, — ответил Журавленко и заколебался. — Честно говоря, очень хочется с вами пойти… но не можем… Сергей Кудрявцев, большой охотник повеселиться в хорошей компании, начал уговаривать: — Ну один вечерок, Иван Григорьевич! — Один вечерок — опасная штука. За ним, как правило, идёт второй вечерок. Это я по опыту знаю. И не уговаривайте. Мне и так, кабы знали вы, кабы ведали, как трудно удержаться. Давайте работать. Зато под музыку. И ещё какую! Святослав Рихтер играет Бетховена. Журавленко открыл проигрыватель, поставил долгоиграющую пластинку, и комната словно заполнилась чудом: человеческой силой, человеческой нежностью и человеческим страданием. Журавленко с Кудрявцевым работали, тихо переговариваясь, когда без слов было не обойтись. Илья Роговин и Борис Ковалевский ушли только тогда, когда Святослав Рихтер кончил играть, когда докрутилась до конца пластинка. И то не сразу. Они ещё посидели, помолчали, подумали… Маринку и Лёву отпустили к Журавленко только после того как они сделали уроки. Они прибежали, когда уже не было у Журавленко музыки и не было его загорелых друзей. У Кудрявцева что-то не ладилось, не свинчивалось, и надо было углубить линию нарезки на одной из деталей. Углублял он нарезку напильником, злился и говорил: — На заводе бы это — раз плюнуть, а тут мучайся! — А вы не мучайтесь, — посоветовал Журавленко. — Когда я мучался, — ничего не получалось. А когда понял, что надо работать веселее и спокойнее, — начало получаться. Кудрявцев оторвал глаза от своей нарезки, встретился со светлыми, удлинёнными, ещё чуть туманными от музыки глазами Журавленко и сказал: — Ну и поборолись вы с собой за эти шесть лет! Вот чёрт возьми, а?! Маринка, которая тихо сидела рядом с Лёвой и выполняла «фронт своих работ», подумала: «И я больше не буду мучаться. Вот, честное слово, буду решать самые трудные задачи по арифметике весело и спокойно. И у меня скорей будут получаться!» А Лёва подумал: «Шесть лет… Журавленко сказал тому важному розовенькому человеку, что с их встречи тоже прошло шесть лет. Может быть, из-за того самого, розовенького, Журавленко и делает всё один? И башня в комнате, может быть, из-за того человека?..» Глава семнадцатая. Трудные уроки Михаил Шевелёв дотягивал пятый этаж из последних сил. Становилось всё холоднее. Руки болели невыносимо. Когда, наконец, дотянул, когда уложил последний кирпич, он прислонился к своей, сырой ещё, стене и долго так стоял на высоких мостках. Он смотрел за Неву, на фасады прекрасных домов, стройных и крепких, как молодость, хотя им пошла уже третья сотня лет, и, если бы вы знали, как у него ныло сердце. Кладка стен была закончена. Сергей Кудрявцев взял отпуск и целые дни проводил у Журавленко. Михаил Шевелёв два дня шагал по городу, засунув руки в карманы своей бобриковой куртки, и читал объявления. К вечеру второго дня нашёл подходящее и поступил на курсы крановщиков. Это — выход. Будет сидеть в кабине подъемного крана и со стройками не расстанется. Он принёс руководителям своего прежнего коллектива заявление о том, что просит его уволить. Но уволить Михаила Шевелёва не согласились, а решили оплачивать месяцы его учёбы на курсах по его прежнему среднему заработку. В первые дни занятий Михаил Шевелёв понял, что в технике смыслит мало. Маринка видела, как долго он сидит над каждой страницей учебника, с каким трудом срисовывает какие-то круги, ромбы, лесенки. Маринка и то скорее бы срисовала. Она сидит с папой за одним столом. Каждый делает свои уроки. Она поглядывает на папу и удивляется. Тысячу триста кирпичей за одну смену укладывал — не потел. Чертит какую-то лесенку — весь лоб мокрый. Много раз Маринка собиралась предложить: «Давай, я за тебя сделаю». И не предлагала. Всё равно не даст. Однажды она сказала, как будто себе, но так, чтобы папа услышал: — Когда мучаешься, — хуже получается. Надо веселее и спокойнее. Папа спросил: — Кто это так толково решил? — Журавленко. Ну, и мы тоже, — ответила Маринка. Папе было известно, что «мы» — это она, дядя Серёжа и Лёва. Иногда, закрыв учебник, папа доставал со шкафа книжку стихов и показывал Маринке на какое-нибудь из стихотворений: — Давай негромко, как нам с тобой письмо. И Маринка негромко читала: «…Спой мне песню, как синица Тихо за морем жила; Спой мне песню, как девица За водой поутру шла…» Или ещё такое, что будто и не читаешь, а оно как-то само получается. — За это — спасибо, — говорил папа и снова открывал учебник. Сергея Кудрявцева Михаил Шевелёв не видел теперь по нескольку дней. При первой встрече Сергей Кудрявцев весело сказал: — Такое, брат, кумекать начал, — сам своей башке удивляюсь. Это мне высшая школа, что другим университет! А ты как? Шевелёв ответил: — Мне до высшей школы далековато. В средней покряхтываю. При второй встрече Сергей Кудрявцев ещё веселее сказал: — Ух, и жизнь! Ещё деньков пять — и готова у нас модель. А машину построят, — соображаешь, какой переворот в нашем деле будет? Шевелёв ответил: — Чересчур горячая у тебя голова, Сергей. — Зато, пока твою разогреешь, — тонну угля сожжёшь! При третьей встрече Сергей Кудрявцев торжественно заявил: — Завтра у нас модель заработает. Дадим полную нагрузку. Неужто у тебя, у дьявола, душа не просит поинтересоваться? Михаил Шевелёв спросил: — С раствором будет кирпич класть? — А как же! — Гм, тогда надо посмотреть. * * * Маринка и Лёва в начале отпуска Кудрявцева бегали к Журавленко каждый день. При них из таинственной многослойной обёртки была извлечена самая важная часть модели. Журавленко делал её медленно, долго и укутывал, как ребёнка, чтобы не пылилась. Теперь она была готова. Маринка даже прищурилась от восторга: — Ух, блестит! Ну бывают же такие красивые машины! Лёва хотел понять, как она устроена. Куда там! Сразу не только не поймёшь, — не рассмотришь. Вот это поднимаются трубы и образуют такие арки. А что это за длинный выступ среди косых переплётов? И зачем под ним кабина? Журавленко спросил: — Видишь кирпичеукладчик? — А где он? Куда смотреть? — Да вот, под носом, — сказал Журавленко. Он щёлкнул пальцем по выступу. В нём открылась дверца и вылетел кирпичик меньше спичечной коробки. Лёва вспомнил, что в точности такой взвешивал Журавленко на аптекарских весах. Кирпичик вылетел — и дверца сама захлопнулась… Понятно, что Лёве с Маринкой не хотелось уходить оттуда, где им всегда было интересно, где каждый день было что-то новое. Сергей Кудрявцев, увлёкшись работой, забывал их вовремя выпроводить. Кончилось дело тем, что у Маринки и Лёвы часто замелькали в тетрадках тройки, и мамы запретили ребятам даже к дому Журавленко подходить. Но когда Лёва услышал, что завтра модель заработает, он начал уговаривать своего папу взять его и Маринку с собой, ну на час, на полчаса! Хотя бы увидеть момент пуска модели! И Сергей Кудрявцев не устоял. Он согласился взять их завтра с собой. Глава восемнадцатая. Поддержите её! — Да, да, войдите, — послышался голос Журавленко. Вошли Сергей Кудрявцев, Маринка и Лёва. За ними, в первый раз, в комнату Журавленко вошёл Михаил Шевелёв. Сделал шаг от двери, постоял, осмотрелся… В нём начала подниматься жалость к человеку, который шесть лет бился, чтобы сделать своими руками то, что якобы могло заменить руки таких мастеров, как он, Шевелёв. Михаил Шевелёв старался не смотреть на Журавленко, — так на него он сердился и так жалел годы его усилий, которые заранее считал напрасными. Башня стояла посреди комнаты и снова почти что упиралась в потолок. Она была соединена с главной частью модели. Журавленко, лёжа на полу, смазывал оси низеньких колёс, на которых модель передвигалась. Он быстро поздоровался и показал на стул, на подоконник, — мол, пожалуйста, садитесь, смотрите, только не мешайте. Михаил Шевелёв сел на подоконник. Лёва и Маринка стояли рядом. Им не сиделось. Журавленко закончил смазку, медленно обошёл модель, осмотрел. — Можно начинать? — спросил Сергей Кудрявцев. — Погодите. Приготовьте контейнер. Лёва увидел рядом с собой открытый ящичек. В нём лежали маленькие кирпичи. У ящичка была дверца с рычажком. Лёва догадался, что это и есть контейнер, и отнёс его папе. Возвращаясь к окну, Лёва заглянул в глазок одной из труб модели, что-то заметил и схватил Маринку за руку: — Смотри! Маринка заглянула в глазок и просияла: — Наши? — А то не видишь! — Папа, — зашептала Шевелёву Маринка. — Видишь, внутри сцеп ленные проволокой платформы? Это мы проволоку загибали! Журавленко тянул от модели к штепселю электрический шнур. — Можно, — сказал он Сергею Кудрявцеву. Кудрявцев несколько раз повернул рукоятку — и башня с моделью на глазах начали укорачиваться. Когда стали совсем низенькими, Журавленко сказал: — Так. Контейнер на место. Включаю. Кудрявцев поставил контейнер под воротца башни, и Журавленко воткнул вилку в штепсель. Тотчас послышалось ритмичное пощёлкивание. Спустился крюк, подцепил контейнер, через секунду бросил его пустым на то же место. А с другой стороны модели брызнул на разостланную по полу фанеру раствор, и начали ложиться кирпичи так быстро, что уследить было невозможно. [1] Кирпичеукладчик со всей моделью двигался по комнате туда и обратно, каждый раз оставляя точно уложенный ряд в два с половиной кирпича толщиной. Михаил Шевелёв рванулся от окна к кирпичеукладчику. 1 В этой книге описывается модель изобретателя И. Попова. Стена поднималась всё выше. Вместе с нею поднимались машина с башней. И вместе с ними поднимался склонившийся над кирпичеукладчиком Михаил Шевелёв. Он ревниво и строго следил, как наращивалась стена. Через несколько минут он так же строго сказал: — Не верил. Виноват. Журавленко и не слышал. Он подошёл к поднимавшейся вместе с кирпичеукладчиком кабине и нажал на ней кнопку. Кирпичеукладчик продолжал двигаться вдоль стены, но перестал укладывать кирпичи. Он делал пропуск. Журавленко отпускал кнопку — снова ложились кирпичи, нажимал — снова получался пропуск. И вот уже почти готовы два оконных проема… Но что такое? Почему Журавленко бледнеет? Почему бросается к штепселю, выдёргивает шнур? Почему кричит: — Поддержите её! Потому что остальные смотрят, как строится стена, а он следит за всем, и видит, как начинает сгибаться и вот-вот упадёт, как подкошенная, опора всей машины — башня. Шевелёв, Кудрявцев и Лёва с Маринкой поддерживают её, как больную, как живую. А Журавленко отдирает плоскогубцами, отбивает молотком всё, что соединяет башню с головной частью машины. Потом говорит: — Положите её. И башню осторожно кладут на пол. Журавленко стоит над ней и смотрит мимо, в окно, сухими, жёсткими, бессонными глазами. Маринка смотрит на него и почему-то держится за Лёву, и почему-то ей до озноба холодно. Михаил Шевелёв тихо спрашивает: — Ошибка в расчёте? Журавленко, напряжённо думая, так, словно сам в себе ищет что-то злое и страшное, говорит: — Да… Потом ещё раз, твёрже и определённее: — Да… Сергей Кудрявцев кричит: — Что ж теперь? Опять работы на годы? Опять всё сначала? — Не знаю, — отвечает Журавленко. — Может быть, всё сначала. А лицо у него такое, что Маринка и Лёва не в силах от него оторваться и не в силах на него смотреть. Глава девятнадцатая. Не пора ли сдаться? Журавленко лежал на раскладушке. Остальные ушли. А перед уходом разобрали, по совету Шевелёва, недостроенную стену и обтёрли кирпичи, пока не успел засохнуть и скрепить их раствор. Журавленко лежал на спине, не сняв комбинезона, сцепив под затылком ладони, тихий и бессильный. В его тело словно вползла вдруг вся усталость за все шесть лет, навалилась на сердце, на каждый нерв, на каждый мускул — и поборола. У него хватало сил только на одно — на то, чтобы над собой издеваться. Он не прощал себе ошибок, не смягчал их, не искал им оправдания. Он называл себя самыми ненавистными ему словами: верхоглядом, тупицей, бездарностью. Он думал: «Если ты посмел решить, что можешь осуществить свой замысел сам и отдать его людям, если ты согласился потратить на это свои лучшие годы, — да, самые лучшие: от двадцати семи до тридцати трёх лет — так изволь быть достойным своего решения. А ты мазила. Таких выводят из игры». Если бы в эту минуту сидели рядом с ним его друзья — Илья Роговин и Борис Ковалевский — и адски ругали его, ему было бы легче. Но они уехали, гордясь им, несмотря на прежние споры, и радуясь за него. Забежав попрощаться, Илья Роговин сказал: «Имей в виду: одна из первых твоих машин должна быть послана в Казахстан. Нам она нужнее, чем в Москве и Ленинграде». Журавленко вспомнил это и посмотрел на модель. От неё, как руки, тянулись к опоре трубы в глазках. И не к чему было тянуться. Не было больше опоры. — Не хватит ли? — спросил себя Журавленко. — Не пора ли сдаться? И это «сдаться» хлестнуло его так, что он вскочил. Он сказал вслух: — Вы понимаете, что об этом не может быть речи? Он поерошил волосы, провёл ладонями по глазам, будто снял какую-то мутную плёнку, и вежливо попросил себя: — Нельзя ли умнее и спокойнее? Он достал папку, сел за письменный стол и вдруг, снова ослабев, уронил голову и уткнулся в папку лицом. Так прошла минута, другая… В квартире было как-то безжизненно тихо. Слышалось только тиканье будильника у соседа за стеной. Время шло безостановочно, без минуты, без секунды перерыва. Этот отсчёт времени Журавленко слушал, как укор. Буквально через силу он заставил себя встать, пойти в ванную и принять душ. Он растёрся полотенцем, докрасна взбудоражив кожу, и надел чистую рубашку. Вместе с бодростью он почувствовал сильный голод и обрадовался ему, как снова пришедшей, горячей, ощутимой жизни. Он вскипятил на газовой плите чайник, напился чаю и с таким наслаждением съел чёрствый батон с давно купленным, засохшим сыром, будто это было лучшим кушаньем на свете. — Теперь ты хоть немного похож на человека, — сказал Журавленко и снова сел за письменный стол. Он начал проверять расчёт каждого узла, каждой детали своей машины. Глава двадцатая. О коротком слове — мы А как повели бы себя мы после такого пуска модели, если бы знали о Журавленко то, что здесь о нём рассказано, — то есть немного больше, чем известно Кудрявцеву, Шевелёву, Маринке и Лёве? Ведь мы с вами знаем, о чём думал и что делал Журавленко, когда все ушли, а они этого не знают. От коротенького МЫ — многое зависит. Оно обладает магической силой. Каждый из нас занимает в нём большее место и имеет большую силу, чем нам иногда кажется. МЫ — это и сердце каждого из нас, и голова, и каждый твой и мой поступок. Поэтому очень важно знать, как же повёл бы себя, будучи на месте Лёвы или Маринки, тот, кто эту книгу читает. Разочаровался бы и не стал больше помогать Журавленко? Продолжал бы помогать, как прежде? Или ещё горячее? Напиши об этом, не откладывая ни на минуту, и отправь письмо по адресу: Ленинград, Дом детской книги. Устроим для этого перерыв. * * * А теперь надо записать, как вели себя те, о ком здесь рассказывается. Из наших общих строчек и можно будет узнать, из кого же состоит теперь это коротенькое, но могущественное — МЫ. В этот вечер Лёва засыпал со слезами на глазах. И, засыпая, спорил с человеком, которого и близко-то не было, которого он видел всего один раз в жизни в течение каких-нибудь трёх или пяти минут. — И неправда, что немыслимая затея, — в сотый раз бубнил себе под нос Лёва. — Всё равно неправда. Он спорил с солидным розовеньким человеком. А совсем уже сонный — видел его улыбающееся лицо и слышал, как он говорит Журавленко: «Я сразу, со всей прямотой тебе сказал: «Брось, Ваня». Маринка в это время расплетала косы и вздыхала. Она думала: «Лучше бы я получила двойку, лучше бы мне не купили бежевых ботинок с таким красивым мехом, что просто прелесть! Лучше я сама не знаю что, только бы не сломалась башня!» По лицу Маринки её мама догадалась, что пуск модели кончился какой-то катастрофой. У мамы сразу стало великолепное настроение и такая осанка, как будто ей удалось сокрушить по меньшей мере вражескую армию. — Ещё бы! — заявила она. — По радио о человеке не говорят, в газетах ничего не печатают, — хоть бы один портретик поместили, так ни одного. Значит, грош вашему Журавленко цена. Подумаешь, интеллигенция! Корпит себе, выдумывает, а ты с твоим дядей Серёжей да с Лёвкой и уши развесили. Хлебом не корми, а пусти к нему руки марать! Теперь, слава богу, убедились. И чтобы мы знать его больше не знали! Она увидела, что Маринка отчаянно мотает головой, наспех расчёсывая косы, и совсем другим, ласковым голосом добавила: — Перед сном, доченька, надо расчёсывать волосы получше. Пышнее будут. И яблочко возьми съешь, — не для себя, для тебя покупаю. Маринка бросила расчёску и яблочко не взяла. Михаил Шевелёв сидел на диване, подмяв под себя с полдесятка подушечек, и торжественно молчал. Вошёл Сергей Кудрявцев, посмотрел на него и с горечью спросил: — Радуешься? — А как же! — ответил Михаил Шевелёв. — Твоя взяла. Радуйся. Шевелёв надел куртку и шапку. — Пройдёмся. Надо поговорить. Они вышли на улицу. Таяло. Тротуары были скользкие. Над тонким ледком — вода. Неторопливо слетали капли с крыш. По календарю была зима, а воздух был весенний. Сергей Кудрявцев сказал: — О чём тут говорить. Маленький я? Не понимаю? Да, получается сказка про белого бычка… Шевелёв слушал и смотрел прямо в ту сторону, куда шёл. Кудрявцев сдвинул шапку на затылок — и тесно ему стало, и жарко. — Сам вижу, век с этой моделью провозишься, ножки протянешь. Только жалко его до чёрта! — На одной жалости далеко не укатишь, — сказал Шевелёв. — А когда пожалел? Кудрявцев вспыхнул: — Ты что, не был? Не видал? И нечего уговаривать. Сам понимаю: бросать надо это дело. Михаил Шевелёв остановился, с силой повернул своего друга к себе и крикнул ему в лицо: — Что?! Увидел такую кладку стен — и «бросать»? Нет. Теперь не бросим. Не дам. Они были как глыба и камушек. Достаточно лёгкого толчка — и камушек покатился с горы. Малейшее препятствие — остановился. Чтобы сдвинуть с места глыбу, нужна большая сила. Зато уж если глыба сдвинулась, если покатилась, — попробуй её остановить. Глава двадцать первая. Считает… Шевелёв расспросил Маринку о соседях Ивана Григорьевича по квартире. Оказалось, что их только двое: пожилой мужчина и его жена. Он работает в типографии, она — где-то сторожихой и по целым суткам дежурит. Спросил о родственниках. Маринка вспомнила, как дворник сказал, что все в войну погибли. — Выходит, присмотреть некому, — сказал Шевелёв. Он поручил Маринке купить консервов, колбасы, хлеба, масла и отнести Журавленко. — Захочет отдать деньги — не ломайся, бери. Посмотришь, считает он или разбирает машину. И сразу домой. Маринка вернулась с зажатыми в руке деньгами и доложила: — Иван Григорьевич обрадовался, ну просто как маленький! Сказал: «Спасибо. Очень кстати. У меня ни крошки». Сказал: «Сосчитай, пожалуйста, сколько я должен». Я ни минуточки не ломалась и сосчитала. А он тоже, сидит и считает. Ой, сколько считает! И похудел, прямо как больной. И башня задвинута в самый-самый угол, — стенки ее поддерживают, чтоб не упала. После Маринки зашёл к Журавленко Сергей Кудрявцев. Чтобы скрыть разочарование и неловкость, он шутливо сказал, глядя на башню: — Что ж ты нас подвела, железная красавица? Как былинка зашаталась и в обморок упала… Журавленко внимательно на него посмотрел: — Да, вот в какое вы включились дело. В чём ошибка, — ещё не знаю. Честно скажите: раздумали помогать? Сергей Кудрявцев быстро прошёлся по комнате, в которой кое-что сделал уже своими руками и кое-что узнал. Он вспомнил, как дома сказал: «Брошу я это дело, Наташа!» — как Лёва закричал: «Нет!» — а она пожала плечами, но смотрела на него так, будто спрашивала: «А не пожалеешь? А совесть не загрызёт?» Потом вспомнил, как повернул его к себе и как посмотрел на него Михаил Шевелёв… Теперь на него внимательно смотрел Журавленко и ждал честного ответа. — Нет, не бросим, — ответил Сергей Кудрявцев. — Не на таковских напали! Журавленко был уверен, что под «нетаковскими» Кудрявцев подразумевает себя и ребят. Через два дня зашёл к Журавленко Михаил Шевелёв, увидел осунувшегося, измученного человека, а на столе — сотни исписанных цифрами листков. Шевелёв сказал: — Так нельзя. Журавленко не ответил. Он молча пробежал глазами листок с непросохшими ещё чернилами, потом раскрыл толстую тетрадь. Он сравнил нижнюю цифру на этом листке с нижней цифрой на одной из страниц тетради. Цифра была одна и та же. — И здесь верно! — услышал Шевелёв голос Журавленко, такой, словно уже не за что больше было уцепиться, словно с тем, что и здесь он не нашёл ошибки, кончилась последняя надежда. — Так нельзя, — повторил Шевелёв. Он стоял вполоборота к письменному столу и разглядывал книги на полках. Но вот он подошёл к столу поближе и с хитрецой добавил: — Толковые люди говорят: надо веселее и спокойнее. — Это верно, — согласился Журавленко, не поняв намёка, не догадавшись, что его собственные слова совершили путешествие и возвращаются к нему. — А самое правильное — дать проверить расчёт специалисту по этой части, — сказал Шевелёв. — Есть у вас на примете такой? Журавленко долго молчал. Наконец он ответил: — Я должен найти ошибку. А затем — дам. И вот кому: бате. Он передаст в надёжные руки. — Жив, значит, ваш отец? — Нет. Это мой бывший профессор. Студенты зовут его батей. Знаете, так моряки зовут своего капитана. Но только в одном случае: если любят и уважают. — На флоте служили? — спросил Шевелёв. — В последний год войны. Между школой и институтом. — Успели всё-таки. А я думал, летами не вышли. Журавленко сидел уже, повернувшись вместе со стулом к Шевелёву, но его снова, как током, притянуло к столу. — Отдохните, — настойчиво посоветовал Шевелёв. — Не должны убивать человека ни бомба, ни работа. Журавленко вдруг посмотрел на Шевелёва доверчиво и послушно. Ведь и взрослым иногда, особенно в трудные дни, очень хочется довериться и послушаться. Хочется, чтобы рядом был подходящий для этого человек. И вот таким человеком оказался для Журавленко совсем недавний знакомый, не ровня по образованию — Михаил Шевелёв. Можно было бы на этой странице разобраться, — почему именно он? Нет, не обязательно же договаривать вам всё до последней мысли, до последнего слова. Пора хотеть и уметь разбираться в таких вещах самостоятельно. Может быть, это важнейшее из всех наших умений. С ним реже будем, не разобравшись, поддакивать неправде. И ещё есть одна причина. Пока рассуждаешь, герои-то живут и действуют. Того и гляди, что-нибудь важное упустишь. Вот за это время Журавленко уже сложил стопочкой свои листки. Глаза у него, как у раненого, — ни до чего он не докопался, не доискался; голова тяжёлая; в ней ещё догоняют друг друга формулы, цифры, — и всё правильно, всё абсолютно точно. А за цифрами видятся работающие части машины. И ни на секунду его не покидает, а сверлит всё глубже: «В чём же ошибка? Что я сделал не так?» Но он встаёт и говорит не столько Шевелёву, сколько самому себе: — Перерыв! Что лучше: партию в теннис или пойти в театр? Журавленко поднимается на носки, чуть сгибает колени, покачивается, как на пружинах, и с прискорбием отмечает: — От такого бдения даже ноги отказывают. Партии в теннис не выдержать. Значит, — театр. — Тоже неплохо, — соглашается Шевелёв. Он снял с гвоздя ракетку, какими играют в теннис не на столе, а на корте, в первый раз держит её в руке и говорит: — Красиво сделана… Тонкая работа. Журавленко вспоминает, что не сказал Шевелёву ни одного доброго слова, и рассердился на себя. Почему на самое лучшее, самое нужное он отвечает молчанием?! — Да, — с опозданием ответил он Шевелёву, — это необходимо запомнить: не убивать — укреплять должна работа. Любая, — самая важная, самая срочная. Надо суметь жить так, чтобы она укрепляла. Да, вы правы. — Ну, не буду мешать. Собирайтесь, — сказал Шевелёв. Он повесил на место ракетку и тихо, не торопясь и не медля, ушёл. Глава двадцать вторая. Разными глазами Каждый день по дороге в школу и из школы Лёве хотелось вскарабкаться к знакомому окну и посмотреть, что делает Журавленко. После аварии — хотелось сильнее, чем когда бы то ни было. Но подглядывать в окно он больше не мог. Когда Лёва ещё мало знал Журавленко, делать это ему было не так стыдно, а вот когда узнал его получше, когда понял, что Журавленко ему доверяет, — подглядывать стало невозможно. Это уже было всё равно что лгать. Маринка каждый раз рвалась к окну, — Лёва не позволял. Он считал себя в ответе за каждый её поступок. Он хватал её за руку, оттаскивал или отталкивал, а она, конечно, сопротивлялась. Дважды в день у дома Журавленко происходили лёгкие потасовки. Победителем неизменно оставался Лёва. Ни пересилить его у этого дома, ни перехитрить, ни переупрямить Маринке не удалось ни разу. Вырываясь, она ему кричала, что это не его дело! Что он трусит, а она не трусит! И, вообще, почему это она должна всё делать, как Лёва? Она, мол, сама по себе! — Пусти, говорят! — кричала Маринка. Но при всём при том она отлично знала, что без Лёвиной помощи ей не вскарабкаться на довольно высокий выступ стены, к тому же всего сантиметра в четыре шириной. Лёва, не выпуская Маринкиной руки, говорил, что чем в окно подглядывать, уж лучше зайти. А с чем зайти? Что сказать, чтобы человеку стало лучше? Этого они не знали. И не заходили. Да и Сергей Кудрявцев их строго-настрого предупредил: — Теперь не суйтесь, не до вас. На седьмой или на восьмой день после аварии, подходя к дому Журавленко, они увидели, что мимо его окна медленно прогуливается туда и обратно знакомая им женщина в короткой чёрной шубе, и с нею какая-то угодливая старушка, ежесекундно согласно кивавшая головой. Женщина была почти в два раза выше и Маринки и Лёвы; ей не надо было никуда вскарабкиваться, для того чтобы посмотреть в окно. Посмотрев разок и другой, она сказала довольным голосом и пронзительно громко, с явным расчётом на то, что услышит Журавленко: — Небось, как припугнули в милиции, — так и притих! Она ещё раз посмотрела в окно и почему-то с озабоченным, даже огорчённым, видом сказала заранее согласно закивавшей старушке: — Сперва ведь сам не свой сидел и всё бумаги чёркал. А сейчас вроде бы даже весёлый. С чего бы это ему вдруг повеселеть?.. Как только Лёва и Маринка это услышали, их руки, со злостью тянувшие друг друга в разные стороны, сразу подобрели, стали согласными. Минуты не прошло, а Журавленко уже услышал стук в окно и увидел прижатые к стеклу носы Маринки и Лёвы. А Маринка и Лёва увидели, что Журавленко широко, приветливо развёл руки. Двух мнений быть не могло, — он звал их к себе. Глава двадцать третья. Про то, о чём Лёва с Маринкой слышат в первый раз Журавленко отворил дверь, не дожидаясь звонка. — Вот знал, что вы сегодня придёте, и хотел, чтобы пришли! Маринка и Лёва даже «здравствуйте» не сказали. Выглядели они глуповатыми от радости и от смущения. И у Журавленко улыбка словно разлилась от волос до тапочек. Не взрослые люди так улыбаются, а мальчишки. — И почему только, с тех пор как я вырос, мне не приходилось дружить с ребятами? — сказал Журавленко. — Просто не понимаю! В комнате у него было тесно. Башня лежала на полу, занимая почти всё свободное пространство между дверью и окном. Один из нижних её углов был разворочен — переплёты были разъединены. Но Лёве она почему-то показалась уже выздоравливающей. Быть может, потому, что у Журавленко было такое хорошее настроение. Всем троим пришлось перешагнуть через узкую верхушку башни, чтобы подойти к стульям и к столу. На столе Лёва сразу заметил раскрытую толстую тетрадь с перечёркнутыми сверху донизу цифрами на обеих страницах. У него невольно вырвалось: — Столько было ошибок? — Всё это — результат одной ошибки. Маринка не могла допустить, чтобы только Лёва спрашивал и только ему одному Журавленко отвечал. Она быстро взглянула на зачёркнутые страницы и буквально перехватила второй Лёвин вопрос. Она спросила: — А вы уже решили, как сделать, чтобы было правильно? — Решил. Это было сравнительно просто. А вот найти ошибку!.. Понимаете, я был уверен, что где-то пропустил нулёк. Где-то, скажем, вместо тысяч я учитывал сотни. Такие ошибки и у специалистов иногда проскакивают. Считаю, пересчитываю, — нет, всё правильно. Всё безукоризненно точно. В чём же тогда дело? Ищу… Так ищу, что, сидя за столом, чувствую каждый узел работающей модели. Будто она — это я. И в ней грехов не нахожу. Детали точно подогнаны, механизмы выверены. Что же делать? Снова начинаю всё пересчитывать — и снова всё верно! Маринка, слушая, приподнимала снизу одним пальцем страницы толстой тетради, подглядывала, сколько там цифр, сколько формул, представляла себе, каково это всё пересчитывать, и от сочувствия шептала: — Ой-ой-ой! Другой бы ещё не так похудел! Лёва слушал, подперев голову кулаками, словно ей без поддержки и слушать было невмоготу. Ему казалось, что и он мучительно ищет ошибку. Он так объединился с Журавленко, что, в поисках выхода, крикнул: — Счётную бы нам машину! — Да, неплохо бы, — согласился с ним Журавленко. — Сосчитала бы она, конечно, быстрее, но найти ошибку не смогла бы. Маринка торопила: — Как же вы нашли? Ну, как? Ей хотелось скорее узнать конец. А Лёва просил: — Только вы всё говорите! Без пропусков. — Мне самому интересно проследить, как это шло до толчка к разгадке. Толчок был неожиданный, удивительный… Журавленко помолчал, вспоминая день за днём. — Так. Значит, я снова всё пересчитал и снова убедился, что всё верно. Голова уже отказывалась соображать. Уже выдохся. Но чем больше уставал, чем хуже соображал, тем лихорадочнее пытался хоть за что-нибудь уцепиться. Цеплялся за соломинки. А это, как всегда, оказывалось чепухой. Соломинки не держали, ломались. И вдруг… Маринка удивилась: почему, сказав «и вдруг», Журавленко так хорошо на неё посмотрел?.. Да, он действительно, как-то особенно хорошо на неё глядя, потому что вспомнил, что она дочь Михаила Шевелёва, сказал: — И вдруг ко мне зашёл знакомый. Совсем недавно впервые с ним встретились. Я едва поздоровался. Не смотрел на него, не поднимал головы от ненавистного мне уже расчёта, и в это время я услышал настойчивое: «Так нельзя. Отдохните. Не должны убивать человека ни бомба, ни работа». Я подумал: как это правильно! Вот сейчас я тупо себя убиваю, без всякой пользы для дела. Надо оторваться, переключиться, набраться сил. Я послушался. Переоделся. Хотел пойти со знакомой в театр, но остался у неё смотреть телевизор. Передавали концерт Обуховой. Знаете её? Лёва пожал плечами, явно выразив, что не знает. Маринка помнила эту фамилию, а вот к кому она относилась, — забыла, но утвердительно кивнула. И как только кивнула, — сразу стала бояться: вот-вот Журавленко спросит что-нибудь такое об этой Обуховой — и тогда сразу поймёт, что кивок был ложью. И Маринка мысленно заклинала: «Не спрашивайте, ничего не спрашивайте. Ой, пожалуйста, скорей говорите дальше!» — Мне жаль вас, — сказал Журавленко. — Когда она поёт, — поднимаешься выше Луны… — Ну да? — впервые не поверил его словам Лёва. — Выше Марса! — упрямо продолжал Журавленко. — Когда она поёт, — ты становишься умнее и добрее; ты удивительно живёшь — всем сердцем. — Отчего так? — спросил Лёва и от удивления забыл закрыть рот. — Оттого, что это — Искусство. А настоящее искусство — всегда чудо. Вот она запела протяжную песню… Кстати, я где-то читал, что эту песню любил Пушкин и всегда плакал, когда её пели. Эта песня о том, как девушка спрашивает: «Матушка моя, отчего пылит дорога?» И еще о многих, казалось бы, самых простых вещах. А ты чувствуешь и понимаешь, как этой девушке тоскливо, как одиноко… И каждый, кто слушает, — делит с нею эту тоску. И уже вместе с нею спрашивает: «Отчего?» Чудо в том, что в это время он глубже вникает и в самого себя, в своё самое главное, самое нерешённое. Обухова много раз повторяла: «Матушка, отчего?» И каждый раз по-новому, с какой-то удивительной, печальной силой. На каком-то повторе я неожиданно подумал о своём «отчего?» И увидел как-то всё сразу: и годы работы над моделью, и ход в ней каждого кирпичика. И вдруг я понял: в этих маленьких кирпичиках — всё дело. Вернувшись домой, я додумал это до конца. Как бы вам нагляднее объяснить? Журавленко встал, что-то ища глазами. — Сейчас вы сами увидите, в чём я ошибся. Сейчас увидите, что я не принял во внимание. Он выдвинул ящик письменного стола, вынул из коробки мяч для тенниса и потребовал: — Следите внимательно. Он ударил мячиком об стену… — Это я учёл. Мячик отскочил от стены, ударился об пол и подпрыгнул… — Это тоже учёл. Мячик ещё раз чуть подпрыгнул, можно сказать даже — не подпрыгнул, вздрогнул… — А вот примерно таких ударов я не учёл. И поплатился. Да, товарищи, надо учитывать и самые неприметные силы, особенно если их много, — иначе дело дрянь. Тысячи таких сил, таких крохотных ударчиков стремительно обрушивались вот на эту часть башни — и она не выдержала. Лёва стоял взбудораженный. Ему представлялись тысячи вздрагиваний, тысячи едва уловимых ударчиков кирпичом, которые расшатывают и сгибают высокую, чудесную башню. А Журавленко поднимает её и повалить не даёт. И Лёва не даёт повалить. Ему казалось, что теперь и он уже совсем скоро такое сможет, чего раньше не мог… Маринка сидела притихшая и тихо сказала: — Я думала, искусство — это когда красиво, и всё. А так — я не знала. Она медленно перебрала пальцами косу и медленно, нараспев добавила: — Поют про девушку… и как будто про тебя… и тут твоя работа и разные мученья… и ошибка, — всё вместе. Журавленко энергично закивал: — Да, так оно большей частью в жизни и бывает — всё вместе! — Ну отчего это? — неожиданно для себя самой выпалила Маринка: — Про что-нибудь такое спросят — и голова сама кивает? Журавленко засмеялся: — Это ты про меня? Маринка покраснела: — Ой, что вы! К вам это ну ни капельки не подходит. Это я вообще… — А «вообще», — серьёзно сказал Журавленко, — ты голове кивать не давай; за подбородок держи! Лёва прекрасно понял, что имела в виду Маринка. Но не до того ему было. Он спросил: — Иван Григорьевич, что теперь в первую очередь делать? — Доставать новый, крепкий железный брусок, — ответил Журавленко. Он с силой сцепил за затылком руки и потянулся, как на утренней зарядке перед трудным рабочим днём. Глава двадцать четвёртая. За дело берётся Михаил Шевелёв Рано утром к Журавленко пришли Сергей Кудрявцев, Михаил Шевелёв и с ними старичок, такой узенький, словно туловища у него и не было, а весь состоял он из лёгких ножек, узловатых рук, длинной шеи и маленькой, как у птицы, головы. Старичок зажал под мышкой меховую шапку-ушанку, внимательно осмотрел развороченный угол башни и спросил Журавленко: — Значит, для опоры-то у вас ничего подходящего не имеется, так я понимаю? — У меня нет. А у вас? Мне нужен железный брусок вот такого сечения… Журавленко начертил его на бумаге и обозначил размеры. — Найдётся такой, — сказал старичок. — Хозяйство большое. Только мне-то что с вас за это будет? Сергей Кудрявцев побагровел: — Ты, дядя Федя, строителей не позорь! А Михаил Шевелёв сказал тихо и спокойно: — Тебе будет то, что брусок башню поддержит. Это красная цена. Понятно? И вот возьми-ка заявление. Дядя Федя прочитал в заявлении, что его, заведующего кладовой, просят выдать железный брусок, необходимый для создания новой строительной машины. Под заявлением была красивая, с затейливыми завитушками подпись Сергея Кудрявцева и простая, ясная, как у школьника, подпись Михаила Шевелёва. А сверху наискосок было написано красным карандашом: «Разрешаю» — и властный росчерк начальника. — Гм, полный порядочек! — сказал дядя Федя, аккуратно сложил заявление и спрятал в бумажник, потом весело подмигнул Журавленко и показал на Шевелёва: — С ним всегда получается такая политика. Думаете, на работе у нас как было? Мы начальства и то меньше стеснялись, чем Мишку Шевелёва. Вот какая у него политика! Сергей Кудрявцев торопил: — Ладно. Некогда. Пошли, «политика», за бруском. Михаил Шевелёв остался. Он взял стул, сел перед моделью и спросил Журавленко: — Не помешаю? — Нисколько. Я чай поставлю. Выпьете со мной? — Спасибо, выпью чашечку. А расчёт дали проверить? — Вчера вечером отвёз. Пока Журавленко ставил чайник, чистил зубы, умывался, пока ходил в булочную и «Гастроном», Михаил Шевелёв сидел перед моделью и разглядывал ее. Когда вернулся Сергей Кудрявцев с новым железным бруском, Журавленко ещё не было дома. — Садись-ка рядом, Сергей. Кудрявцев сел рядом с Шевелёвым. — Объясняй. Сергей Кудрявцев начал объяснять. Послушали бы, как лихо начал! Он объяснил, что из контейнеров кирпич попадает в загрузочный аппарат, оттуда подаётся в телескопическую трубу, что в ней и в других трубах глазки сделаны для того, чтобы не застревала кирпичная пыль и щебёнка, а заодно и для контроля. Затем он показал устройство нескольких приборов, в том числе и приборчика, который даёт сигнал машине подняться выше, как только ряд уложен. — Погоди, — перебил Шевелёв. — А что это под ним за механизм? Он для чего? — Как для чего? Тут, брат, хитрое устройство. Может, он регулирует подачу… Может, он… И заплавал Сергей Кудрявцев, как плавают школьники по морям и океанам, стоя в классе у карты, когда не знают, где найти нужный остров. Ещё минута — и готово, совсем утонул бы. Но вошёл Журавленко с покупками: — К столу, пожалуйста. Несу чай. Сергей Кудрявцев в два счёта застлал газетой письменный стол, придвинул стулья и развернул покупки. Сели пить чай. — С сегодняшнего дня, Иван Григорьевич, у вас ещё один помощник — вот эта самая личность, — представил Михаила Шевелёва Сергей Кудрявцев. — Можете всё ему доверить, — свой. — Да, великое дело — свой, — сказал Журавленко. — Иногда побудешь с человеком час, и тебе уже ясно: это свой. Иногда рядом с человеком живешь, годами рядом работаешь и всё-таки в свои не запишешь. Не сказал он только о том, что не сегодня, а раньше и без всяких рекомендаций он записал бы Шевелёва и в свои, и в помощники. Но помощник вначале мало помогал. В свободное от курсов время он сидел перед моделью и задавал вопросы. Журавленко подробно отвечал, рассказывал, как что устроено. Михаил Шевелёв слушал, слушал, потом говорил: — Не понимаю. Не вижу, что там внутри. Пришлось развернуть ему чертежи. И начал Михаил Шевелёв сравнивать каждую деталь на чертеже с тем, во что она превратилась в модели. Когда по дороге из школы Маринка и Лёва заходили к Журавленко, они видели, что Сергей Кудрявцев работает так, что «смотреть жарко», да ещё с весёлой шуточкой; видели, что Ивану Григорьевичу рядом с ним легко и весело. А Михаила Шевелёва не слышно и здесь. Когда двоим бывает трудно справиться — подойдёт и поможет. Но большей частью он сидит за чертежами — и ни с места. И в который уже раз, Маринке было обидно за папу. Ну почему он у неё такой медленный и такой тихий? Глава двадцать пятая. Одноклассницы и одноклассники Ребята заметили, что Лёва держит Маринкин портфель, пока она одевается, что вместе они выходят из школы. И вдруг в раздевалке, у дверей на улицу, Маринка и Лёва услышали: — Жених и невеста! Жених и невеста! Лёва побледнел. Невыносимо ему стало от этих слов, нестерпимо. Он рывком обернулся и увидел, что ближе других стоит к нему Лёнька Грибов: красные щёки, нос в веснушках, школьное прозвище — Мухомор. Грибов улыбался так, что щёки придвигались к глазам, оставляя узкие щёлочки, и тянул ещё: — …веста! Со всей силой Лёва толкнул его к двери Маринкиным портфелем, который как раз держал в правой руке: — Выходи! Грибов выскочил из школы — и бежать… Лёва, с зажатыми под мышками двумя портфелями, бежал за ним: — Стой, Мухомор! Всё равно догоню! За Лёвой бежали и дразнившие и не дразнившие его мальчишки. Маринка, задыхаясь от какого-то особенного, противного стыда, стояла на ступеньках школьного подъезда и кричала вдогонку: — Отдавай мой портфель! Просили тебя брать?! — Это для того, чтобы девочки поняли, что уж, во всяком случае, не она добивалась, чтобы держали её портфель. А девочки насмешливой стайкой окружили Маринку и ехидничали: — Жених и невеста — вот и берёт! — Ну, ясно, потому и берёт! — Сами вы! — крикнула Маринка и поняла, что кричит совсем не то. Она хотела ответить похлеще и не нашлась… и побежала куда-то в сторону, чтобы не подумали, что она торопится за Лёвой Кудрявцевым. Она сама не заметила, как выскочила на мостовую, едва не угодив под машину. И в ту же секунду услышала, как ахнули и вскрикнули от ужаса девочки. Машина проехала, оттолкнув Маринку дверцей, которую приоткрыл водитель, чтобы захлопнуть как следует. Перед Маринкой мелькнул низкий лакированный кузов, на нём крупные буквы «ХЛЕБ»; и не столько от толчка, сколько от испуга, она упала назад, на тротуар. Она не чувствовала ушиба и могла бы встать, но не вставала. К ней бросились девочки, только что кричавшие «Жених и невеста», наклонились над нею, присели на корточки, начали тормошить и ласково звать: — Мариночка! — Тебя ушибло? — Ой, это из-за нас! Из-за тебя, Люська. Ты первая начала! Ну скажи, ты живая, Мариночка? Маринка лежала с закрытыми глазами и молчала, как неживая. Только слёзы обиды просачивались сквозь сжатые веки, текли к ушам и повисали на мочках, как стеклянные серёжки. — Мёртвые не плачут, — сказала большеголовая рыжая девочка. А чёрная, как воронёнок, в страхе зашептала: — Может быть, эти слёзы накопились раньше, когда мы говорили «Жених и невеста!» Ой, ну что мы ждём? «Скорую помощь» сейчас же надо! — Не надо, — слабым голосом сказала Маринка. Она села, всхлипнула и открыла глаза. Девочки, тоже всхлипнув, но уже от радости, начали помогать ей встать на ноги и наперебой спрашивали виноватыми голосами: больно ей стоять? Руку поднять больно? — Не ваше дело, — ответила Маринка и постояла, пока девочки отряхивали снег с её пальто. Чёрненькая, как воронёнок, призналась: — Ой, у меня до сих пор бьётся сердце! — Потому что много вы понимаете! — сказала Маринка. — Мы вместе с Кудрявцевым ходим оттого, что нам надо к одному человеку. — Какому человеку? — сразу заинтересовались девочки. — Больному? — Пенсионеру? — Ухаживать, да? — Сами вы больные, — ответила Маринка, загадочно улыбнулась и вытерла слёзы. — А кто он? — Ну скажи! — Он? — Взгляд Маринки стал ещё загадочнее. — В том-то и дело, что это можем знать только мы. Она сказала это и пошла, чуть прихрамывая. Девочки не крикнули ей на этот раз ни «задавака», ни «подумаешь», как крикнули бы после такого ответа в любой другой день. Они окружили её и пошли с нею. Маринка могла бы не хромать. Никакого ушиба и никакой боли она не чувствовала. Ей было стыдно и неловко, что она так идёт, но изменить вдруг походку было ещё более неловко. И она продолжала прихрамывать. Пройдя два квартала от школы, девочки не разошлись, как обычно, в разные стороны. Все заявили, что проводят её до самого дома, где живёт «этот человек». Маринка остановилась: — Не имею права идти дальше, пока вы не отойдёте. Я дала этому человеку честное слово. От удивления девочки остановились. И Маринка, прихрамывая, пошла одна. Она знала, что её одноклассницы смотрят ей в спину, и чувствовала себя одновременно и жертвой, и обманщицей, и победительницей. * * * Лёва явился домой с порядочной ссадиной на подбородке. Грибов явился без единой царапинки. Но был в их классе мальчик, который явился в тот день домой с разбитым носом, — это Алёша Харламов. Дело было так. Лёва, бежавший с двумя портфелями, всё-таки нагнал, наконец, Лёню Грибова во дворе какого-то дома. Остальные мальчишки тоже вбежали за ними во двор. Лёва швырнул наземь портфели, снял и бросил наземь пальто и крикнул Грибову: — Становись! Грибов не снял пальто, не стал напротив Лёвы, а увёртывался от ударов, нагибался и приседал, когда Лёва бросился к нему с кулаками. Ударив его раз и другой, Лёва потребовал: — Ну бей! Чего не бьёшь? Грибов весь скорчился от страха. Плечи его поднимались всё выше, а голова словно врастала в туловище. Он прижал к себе руки и не замахивался на Лёву. Тогда вышел вперёд Алёша Харламов, который и не кричал вовсе «Жених и невеста» и вообще никогда никого не дразнил, а просто любил помериться силой. Началась честная драка мальчишек… Лёва победил. И не потому, что он был сильнее Алёши Харламова, а потому, что мстил за обиду в то время как Алёше не за что было мстить. Когда Лёва положил Алёшу Харламова на лопатки и сел на него верхом, не ему, а Грибову он крикнул: — Вот тебе, Мухомор!.. Поганкин! Таким образом, Грибов заработал вторую фамилию и не заработал ни единой царапинки. А что лучше заработать, — это вы решайте сами, потому что бывают в жизни такие минуты, когда приходится делать выбор только самому. Глава двадцать шестая. Отряд требует ответа На другой день, когда кончились в школе уроки, Лёва буквально вырвал у Маринки её портфель и стал с ним посреди раздевалки. При этом Лёва поглядывал на мальчишек и насторожённым взглядом чующего опасность оленя, и грозным взглядом льва, готового к броску, ну, скажем, на шакала. Хотя ручка портфеля прямо-таки жгла ему пальцы, он всё крепче сжимал её и ждал, пока Маринка оденется. А она заявила: — Без тебя обойдусь! Ну кто тебя просит? — и хотела было отобрать свой портфель, но, увидев выражение Лёвиного лица; поняла, что ничего хорошего из этого не выйдет. Ни о каких женихах и невестах и звука не было слышно ни в этот день, ни на завтра, ни на послезавтра. И всё же Маринку с Лёвой не оставили в покое. Девочки шушукались, докладывая друг другу об услышанных словах, которые тихо говорил Лёва Маринке или Маринка Лёве. Слова были таинственные: «Авария», «Он скоро будет пробовать», «Испытание при всех», «Ой, страшно; наверно, и розовенький там будет!» Но больше всего заинтриговал девочек разговор Маринки с учительницей, Зоей Ивановной, на занятии хорового кружка. Эта учительница очень хорошо играла на рояле, но была рассеянной и вечно искала ноты. У неё были коротенькие, лёгкие волосы, похожие на цыплячий пух, а голос тоньше, чем у любой из её учениц. Ребята не боялись её, не стеснялись, не ходили при ней по струнке. Она их не отчитывала, не ругала, но иногда, перестав аккомпанировать, она беспомощно опускала на колени руки и сидела в таком огорчении за ребят, что ребята начинали огорчаться за самих себя. — Ну, как по-вашему, хорошо вы поёте? — спросила Зоя Ивановна. — Совсем плохо, — сказала Маринка. — Чайковский бы в гробу перевернулся, если б услышал, как его поют… — Перевернулся бы, — согласилась Маринка. — Надо петь, чтобы все, кто слушает, переживали каждое слово, вот будто это на самом деле. А когда одни поют, а другие слушают и не переживают, — это не… Маринка запнулась. — Продолжай, — попросила Зоя Ивановна. — Что ты хотела сказать? — Очень такое слово… Я хотела сказать, что тогда уже не искусство. — Ты сама это поняла? — Почти что сама, но не совсем. Один человек… Маринка снова запнулась и обрадовалась, что рядом нет Лёвы, что он не принимает участия в хоровом кружке. Он терпеть не мог, когда она таинственно говорила: «Один человек». — Не хочешь его называть — что ж, не надо, — сказала Зоя Ивановна. — Но хорошо, что ты с этим человеком знакома. — Ещё бы! — ответила Маринка. С девочек было довольно. Их терпение лопнуло. На первом же сборе отряда Маринке и Лёве был учинён горячий и строгий опрос: — Что это, на самом деле, за секреты от своих же товарищей-пионеров? — Что это за человек, у которого какие-то аварии, пробы и испытания при всех? — А если аварии, так почему он понимает в пении? Большеголовую рыжую девочку осенила догадка: — Наверно, он певец и вдруг потерял голос — вот вам и авария! А потом, наверно, голос вылечился, и он будет держать испытание при всех. В театре, при всех артистах, — ясно? И какой-то Розовенький там будет, его больше всех боятся! Лёва представил себе Журавленко поющим в театре, при всех артистах, сжал губы, чтобы не расхохотаться, но губы не выдержали напора смеха, и он оглушительно фыркнул. Это и гордая усмешка Маринки окончательно вывели ребят из равновесия. Даже Алёша Харламов и тот крикнул: — Нечего отфыркиваться! Без никаких, отвечайте, — кто он? Если не певец, так как он смеет допускать аварии? Ребята подхватили: — А если допускает аварии, так почему вы к нему бегаете? Кто он вам? — И кто этот Розовенький? Лёве уже было не смешно. Он разозлился. — И буду бегать. Знаете вы, какая эта авария? Хотел он, что ли, её допустить? Если б не Розовенький, — не пришлось бы ему всё делать одному… Генька, у тебя с собой мячик, — давай покажу, чего он не учёл. — Ну как будто такой ерунды! А из-за неё получилась авария, — поспешила добавить Маринка. Она перехватила целлулоидный мячик, который Геня протянул Лёве, и потребовала: — Следите внимательно. — Сам покажу. Надо правильно рассчитать силу, — сказал Лёва и отобрал у Маринки мячик, при этом тоже правильно рассчитав силу. В точности как Журавленко, он ударил об стену мячиком и почти теми же словами, что и Журавленко, объяснил, какая с виду малость не была учтена. Посмотрев и выслушав всё это, ребята решили, что речь идёт о мастере спорта, а авария — это проигранный им в результате недоучёта каких-то там тонкостей матч, и к тому же ещё в решающем соревновании. Непонятным для них теперь оставалось только одно: играл ли мастер спорта с Розовеньким или Розовенький был пристрастным, несправедливым судьёй? — Сами спрашивают и сами не дают говорить! — в досаде закричала Маринка. — Вовсе он не мастер спорта, а знали бы вы, какую он делает машину! Ребята зашикали друг на друга и начали организованно, толково расспрашивать: что это за машина, для чего она, что она сможет делать или что на ней можно будет делать? Маринку так и подмывало хвастнуть всем, что она знает о машине и о Журавленко. Лёва заметил это. И, чтобы Маринку не подмыло окончательно, он стукнул носком своего чёрного ботинка по каблуку её бежевого ботинка, опять точно рассчитав силу. Маринка гневно на него посмотрела, шепнула: — Без тебя знают. А ребята возмутились: — Что это ещё за знаки? — Вас по-пионерски спрашивают, и нечего перешёптываться, отвечайте как следует! И вдруг Лёва искренне, горячо сказал: — Давно хочу вам про него рассказать. Хочу — и нельзя. Двадцать голосов закричало: — Почему нельзя? Маринку осенило: — Если бы вы были хорошими пионерами, знаете, что бы вы сделали? — спросила она и сама поскорей ответила: — Вы бы все, как один, закричали: «Не смейте говорить, не смейте!» Потому что мы дали этому человеку слово. Он попросил, потому что из-за Розовенького делает эту машину, знаете, где? Вот в такой комнате, как этот класс — нет, даже ещё меньше! Может быть, потому, что каждый решил вести себя, как хороший пионер, а может быть, потому, что ребят заинтересовал Розовенький, они захотели узнать, — что же он, нарочно мешает? Нарочно вредит? А если это так, что же тогда все кругом смотрят?! Маринка ответила, что, по её мнению, Розовенький нарочно вредит. Лёва ответил, что, по его мнению, — тоже. Но это ещё надо выяснить. Он пообещал, что, как только выяснит, он расскажет ребятам о Розовеньком. И, как только можно будет, — а это будет уже скоро, после испытания при всех — он расскажет ребятам о человеке, который в трудных условиях делает замечательное дело. Глава двадцать седьмая. Общественная мастерская Папку со своим расчётом Журавленко получил с такой надписью: «Сделан оригинально. Всё верно». Прочитав такое заключение специалистов, Шевелёв с облегчением вздохнул, Кудрявцев заработал ещё веселее, Маринка с Лёвой шумно возгордились за Журавленко, а он сам принял это как должное. К тому времени у Кудрявцева кончился отпуск, и он приходил помогать Журавленко по вечерам. А Михаил Шевелёв — днём. Курсы у него были вечерние. Шевелёв уже не сидел перед моделью. Он знал её устройство наизусть. Но, приходя, он включался в дело не сразу и выполнял любое поручение не спеша. Эта медлительная примерка к работе вначале выводила Журавленко из привычного ритма и из терпения. А через несколько дней он к ней привык и потом даже полюбил. Шевелёвская манера работать исключала промахи, она давала Журавленко простор для додумок и улучшений; в ней была какая-то душевная тишина, даже тогда, когда он стучал молотком. Беда была в том, что каждое улучшение требовало дополнительного времени. Иногда оно требовало освоения тонкой технической операции, новой не только для Шевелёва или Кудрявцева, но и для Журавленко, хотя за шесть лет он освоил множество разнообразных технических тонкостей. Ведь тонкостям в технике — как, впрочем, и в каждом другом деле — нет конца, да и быть не может, пока люди думают и создают новое. — Хотелось бы мне защитный приборчик поставить, — сказал как-то Шевелёву Журавленко и так прищурил глаза, словно смаковал мечту. — Но время, время! У кого его займёшь?.. Прошу вот у Маринки и Лёвы, — не дают. Лёва хмыкнул. Он любил, когда Журавленко шутит. А Маринка сказала: — Пожалуйста, берите у меня сколько хотите времени! — Ты так щедра, синьорина, только потому, что я не могу твоей щедростью воспользоваться. А, представь, смог бы, — и не дала бы ни годика! Маринка смутилась. Она не знала, что такое «синьорина»; хорошо быть «синьориной» или плохо? Ей захотелось как можно скорее это узнать. Она воспользовалась тем, что Журавленко уже не смотрит в её сторону, что снова уже поглощён своим, и, как будто между прочим, подошла к полке, на которой стояли словари. Среди них бросался в глаза широкий синий корешок; на нём серебристыми буквами было написано: «Словарь иностранных слов». Маринка сняла его с полки, нашла страницу, где сверху было обозначено, что слова на ней начинаются со слога «СИН», и прочитала, что синьорина — это в Италии то же самое, что у нас барышня. «И ничего тут плохого нет. Даже очень красиво по-итальянски получается», — подумала Маринка и заметила на словаре пыльную каёмку. А когда ставила словарь на место, увидела, что на краях полок тоже накопилась пыль. Маринка поискала, — чем бы её стереть? Не нашла и с возмущением прошептала себе под нос: — И щётки какие-то есть, и промасленные суконки для машины аккуратно сложены в коробке, — подумаешь, драгоценность! — а вот самой обыкновенной тряпки — этого у человека нет! Не принесёшь из дому, — совсем зарастёт пылью! Пока Маринка проявляла не совсем понятный Лёве интерес к словарям и книжным полкам, он следил, как Журавленко с дядей Мишей регулируют подвижность переплётов башни, которые складывались и раздвигались, как гармонь. Лёва слышал, как Журавленко сказал дяде Мише: — А приборчик был бы прелесть. Сами посудите. Михаил Федотыч… — Да не надо мне ваших «Федотычей», — перебил дядя Миша. — Не привык. На работе у нас по-простому: Михаил, и всё. — Если так, — тогда не надо мне ваших «Григорьичей», — ответил Журавленко. — Ладно, — смирился дядя Миша. — Что ж это, Иван Григорьич, за приборчик? — Вот, допустим, такой случай: сядет управлять машиной глупый человек, не так повернёт, отойдёт от линии архитектурного плана, а прибор сработает — и стоп! Не даст портить. — Значит, надо делать, — посоветовал дядя Миша. — Уйма времени на него уйдёт. Это работа тончайшего инструментальщика. Как же нам быть?.. Дядя Миша подумал и сказал: — Дня через два приведу брата одного нашего каменщика, — подходящий мастер. С этого, собственно, и началось вовлечение новых помощников в работу над моделью Журавленко. Началось оно, когда не так уже много оставалось сделать, но требовалось ещё много тонкого уменья. В воскресенье Маринка с Лёвой пришли к Журавленко и увидели там целый коллектив. — Что это? — опешил Лёва. Незнакомый пожилой маленький человек в очках с гордостью отчеканил: — Общественная мастерская изобретателя! — А как это было бы здорово! — сказал Журавленко. — Почему «было бы»? — обиделся маленький очкастый мастер. — Это уже есть. Задумал человек такое дело… Кто поверил, идёт в свободные часы помогать, — не для денег, для радости. Он поднял тоненький длинный палец и добавил: — Я при том не присутствовал, но ручаюсь: дьявол выдумал эти деньги. Скорее бы их и вовсе не было! Для них вы, Иван Григорьевич, старались? Много к вам за это время сотенных приплыло? — Уплыло, — сказал Журавленко, да вдобавок ещё озорно пропел: «Всё, что было — всё уплыло!» И видно было, что он не огорчён этим, а вроде бы даже удовлетворён. Лёва никогда не слышал, чтобы Журавленко так пел, никогда не видел его таким весело озарённым. Раньше Лёве казалось, что Журавленко всегда, ну, чуточку холодно, что ли. Не так, конечно, как тогда, когда с ним говорил тот Розовенький — вон в каком пальто, а у него были плечи и руки голые, все в мурашках. Не так, ясное дело, и всё же — вроде бы холодно. А теперь этот холод будто растопили и человек весь потеплел. И Лёва догадывался, что вот здесь, при нём, начинается что-то новое, совсем уж такое, какое должно быть в будущем… Маринка стояла у порога и ревниво смотрела на незнакомых людей. Она опасалась, что из-за них для неё здесь места больше не будет. А Михаил Шевелёв вдруг её попросил: — Вытри нам тут почище. Маринка мигом вытащила из заветного места, за книжными полками, свою тряпку, которой не раз вытирала уже здесь пыль, и с особым старанием протёрла стол, для того чтобы можно было на нём разложить мельчайшие детали прибора. Собирал этот прибор очкастый маленький человек. Журавленко с Шевелёвым следили за каждым движением его тоненьких, цепких пальцев, любовались и учились. Сергей Кудрявцев, работавший в другом углу, наискосок от них с долговязым, сутулым человеком и ладным, улыбчивым пареньком, крикнул: — Иван Григорьевич, а крепить тут к чему будем? Журавленко подошёл, посмотрел и сказал: — Выла пластина из нержавейки. Минуточку… сейчас вспомню, — где она? Лёва спросил: — Квадратная, с двумя дырками? — Да. — Тогда видел. Вы давно ещё положили её в нижний ящик. — Совершенно точно. Да ты у нас бесценное справочное бюро! Достань её, будь другом. Лёва по-хозяйски открыл ящик и все-то-навсего достал оттуда нужную пластину и подал её в нужную минуту. А стало ему как никогда хорошо. Ведь он не только смотрел и верил. Он всё же участвовал в том самом, что очкастый превосходный мастер назвал не простой, а Общественной мастерской изобретателя! Глава двадцать восьмая. Презираю! Если вы думаете, что теперь-то всё пошло без сучка и задоринки, — значит, вы ошибаетесь. Женщина в короткой чёрной шубе, из-под которой почти всегда виднелся цветастый халат, угрожала Журавленко и скандалила пуще прежнего. Она дважды приводила милиционеров, а потом кричала, что будет жаловаться и на них, чуть ли не главному прокурору СССР. Мол, что это делается, если милиционеры ведут себя как самые обыкновенные люди и разводят с этим Журавленко тары-бары, вместо того чтобы отвести этого голубчика куда следует. И где, мол, у милиции глаза, если она не видит, что этот Журавленко чем-то к себе безусловно привораживает. Да и вообще, разве не подозрительно, когда в жилом помещении собирается столько людей и что-то такое там делают?! Милиционеры всё-таки не вели Журавленко «куда следует». Но уходило много времени на объяснения и выяснения. Доставалось Журавленко, правда, за глаза, и от Маринкиной мамы. А ещё больше доставалось мужу, Михаилу Шевелёву. Не было дня, чтобы она не упрекала его и не уговаривала бросить пустое дело. Ясно же, что пустое, раз за него денег не платят. Она с ненавистью говорила: — Подумаешь, интеллигенция! Вечно навыдумывает, вечно ей чего-то надо! Да пропади она вся, вместе с вашим Журавленко! Сам жизни не видит и тебя замуровал. Презираю! Михаил Шевелёв слушал, терпел и молчал. Но однажды, после вот такого «Презираю» он помрачнел и спросил: — Электричество — не презираешь? На газовой плите готовишь? Холодильник — охота купить? — Да при чём это?! — При том. Жили бы мы в пещерах, без огня, если б все так рассуждали. Дрянцо это, а не люди. Всем пользуются, больше, чем другим, надо. А тех, кто для них же создаёт, — презирают! Шевелёв встал, оделся, чтобы идти к Журавленко, и добавил: — Прекрати, Клава. От него не оторвёшь. Всё это было рано утром, при Маринке. Она тихонько сидела, в смятении, в тревоге, с чашкой чая и бутербродом, который не лез ей в горло. Она была согласна с папой и сама могла бы ещё многое добавить. Но ведь папа никогда так сурово не говорил с мамой. И никогда ещё мама так горько не плакала, как в этот раз, после его ухода. Через несколько дней, когда Маринка возвращалась с мамой из универмага «Всё для школьника» с новым коричневым платьем в пакете, они встретили тётю Наташу. Маринка заметила, что мама поздоровалась, с нею ласковее, чем всегда, и ещё ласковее сказала: — Товарищи мы с вами по несчастью. Живём, как вдовы, при живых мужьях. Тётя Наташа засмеялась: — Вот уж вдовой себя не чувствую! Я очень рада за Серёжу. Он рассказывает массу интересного, — сама стала болельщицей. А Лёва — тот просто горит! Маринкина мама поджала губы, презрительно посмотрела на тётю Наташу, холодно попрощалась, и они разошлись в разные стороны. Маринка понуро несла пакет с новым школьным платьем и думала: «Тётя Наташа не такая красивая, как мама. Серых глаз, как у тёти Наташи, сколько хочешь, а у мамы зелёные-зелёные! У тёти Наташи русые волосы и под мальчишку, а у мамы шоколадного цвета, в локонах. Ну пусть бы всё это осталось, только стало бы с ней так легко, как с тётей Наташей!..» Маринка смотрела на мамин точёный профиль, на поджатые от презрения к тёте Наташе губы и не могла ни о чём говорить. При папе мама больше не ругала Журавленко. Она ходила с оскорблённым видом, вздыхала и часто сквозь слёзы сетовала на свою судьбу. Вот есть же на свете счастливые — живут, по заграницам разъезжают, а она в кино и то не ходит. Маринка знала, что папа жалеет маму, что всё-таки любит её, и радовалась, когда он шёл с мамой после курсов в кино, на последний сеанс, хотя видела, что он усталый-преусталый. А когда однажды мама вышла в прихожую, чтобы надеть пальто, а папа ещё проходил мимо дивана, на котором лежала Маринка, и сказал: «Спи. Я погашу свет» — протянув уже руку к выключателю над диваном, сама не зная, почему, Маринка вдруг попросила: — Наклонись! И, сама не зная, почему, в самое ухо ему прошептала: «Спой мне песню, как синица Тихо за морем жила; Спой мне песню, как девица За водой поутру шла…» Папа быстро погасил электричество. Она не видела папиного лица. Только его рука подоткнула под её плечо одеяло и подержала так какую-то секунду. Потом Маринка слышала, как медленно папа шёл к двери и как тихо он закрыл дверь. Глава двадцать девятая. В спокойный час Весь декабрь и половину января в Ленинграде снег шёл и таял, снова шёл и снова таял, иногда не успевая долететь до земли. Сырость вносили в дома на ворсе шапок, на пальто, на ботинках; ступеньки лестниц были мокрыми чуть ли не до второго этажа. Посеревшие улицы наполнились хорошо знакомым ленинградцам мокрым звуком: хлюпало под ногами, под резиновыми камерами машин; хлюпнув, как бы чихнув, отворялись двери магазинов и наружные двери домов. Голоса людей — и те стали более хриплыми; казалось, они тоже отсырели. И вдруг сразу, за какой-то час, Ленинград заскрипел от мороза. Всё, что было мокрым, — заледенело, потом покрылось крепким, хрустким снегом. Побелел каждый выступ, каждый железный щиток под окнами домов. Белыми стали провода. Белыми стали скверы. Запушилось снегом, словно по-зимнему зацвело, каждое дерево. А Неву мороз сковал так поспешно, что волны ещё не успели угомониться, ещё дыбились подо льдом, поднимали его, ломали. И Нева зазимовала не под гладким ледяным одеялом, а под вздыбленным, — волны застыли и побелели на ходу. На улицах стало светлее и звонче. Из каждой подворотни того и гляди налетят на тебя санки с оголтелым пассажиром, выскочит лыжник или конькобежец, — и каждый с таким видом, что скорей давай ему дорогу, а то, бедняжка, но успеет накататься. Маринка и Лёва — тоже скорей, скорей! — заливали школьный каток, а потом катались: Маринка, конечно, — с девочками, Лёва — с мальчиками. И мальчики, конечно, дёргали девочек за косы, если косы оказывались поблизости. Теперь Маринка и Лёва проводили у Журавленко меньше времени, чем прежде. И не только из-за катка. Едва успеют они войти в Общественную мастерскую, а Лёвин или Маринкин папа уже их выпроваживает. При этом один говорит: — Нет, други мои, и без вас не повернуться. Марш-ка домой! — Или что-нибудь в этом роде. А другой только коротко предупредит: — Не время. И спорить тут не приходится. Уходи — и всё. Маринке обидно. Уходя, она ворчит: — Я знала, что из-за этих новеньких так получится. Вот с первой минутки знала! Лёве тоже обидно. И обиднее всего, что взрослые, даже такие, как Журавленко, думают: если ребята, — так что с ними считаться. То ты «бесценное справочное бюро», то тебя за дверь. Правда, это не сам Иван Григорьевич, а всё-таки почему он не скажет: «Оставьте его. Он мне нужен»? Лёва шёл молчаливый, и посасывало у него под ложечкой, как от голода. Но иногда они заходили к Журавленко в удачный, спокойный час, в перерыв, когда никого из помощников у него не было. Почти всегда в этот час был включён приёмник или проигрыватель и слышалась игра на рояле или звуки оркестра. Журавленко был не в комбинезоне, как во время работы, а в лёгкой клетчатой рубашке, и что-нибудь читал или просто отдыхал или думал. Бывало, что у него висело на шее мохнатое полотенце, волосы на затылке были мокрые, и Маринка удивлялась: «Ну больше всего человеку нравится мыться и слушать музыку!» Входя, Маринка сразу замечала, что верхний свет погашен, на столе горит красивая зелёная лампа, а часть стола освобождена, и получается уютный угол, не загромождённый разными железными штуками, названия которых Маринка и не знает. По тому как Журавленко их встречал, она и Лёва сразу понимали, что сейчас-то они не лишние и совсем свои, ну как близкие родственники, которых ведь у него не осталось. А встречал он их большей частью без слов, кивком или глазами приглашая сесть, чувствовать себя как дома и слушать вместе с ним. Он только негромко называл: — Моцарт. Или: — Мусоргский. Или: — Бетховен. У нас так часто передают по радио музыку великих композиторов, что каждому малышу и то знакомы имена, которые называл Журавленко. Маринка с Лёвой тоже сто раз их слышали. А вот чтобы сесть и послушать их музыку, — этого не приходилось. Когда у Шевелёвых или у Кудрявцевых собирались по праздникам родственники и знакомые, — всегда заводили патефон, слушали песни и подпевали, а чаще танцевали. Дядя Серёжа отплясывал с тётей Наташей, но иногда он расшаркивался перед Маринкой, приглашая её, как настоящую барышню. И она на цыпочках кружилась с дядей Серёжей, затаив дыхание от удовольствия. А гости говорили: — Скажите, пожалуйста, Маринка-то! — Нет, вы только посмотрите: так и летает! — Милые мои, время-то как бежит! Давно ли она в пелёнках концерты задавала? Давно ли в первый раз в школу вели?.. Маринка вытягивала тело в струнку, чтобы казаться как можно выше, и наслаждалась самим движением, самим кружением под музыку и словами гостей, и тем, что дяде Серёже явно нравилось с ней танцевать. А Лёве такие вечера были просто не к чему. Он слонялся, как неприкаянный, и, улучив минуту, удирал к мальчишкам во двор. И если Маринка всё же пела в хоровом кружке и любила танцевать под музыку, то Лёва признавал только пионерский горн, да, разве что, ещё дробь барабана, под которую так ловко чеканится шаг в походе. А Журавленко вот сидит и слушает, как пиликают скрипки. Они пиликают долго-долго, то тихо, то громче, то опять тише. Что ж тут интересного? Но Лёве так хочется побыть у Журавленко, что он тоже сидит и, нечего делать, слушает. И от нечего делать он начинает раздумывать: «Нет, есть же, наверное, что-то такое, если Ивану Григорьевичу это так нравится?» А Журавленко, жадный и радостный, ещё сделает ему знак, что сейчас будет нечто совсем бесподобное… Вникни только… Не сразу Лёва начинает замечать, что скрипки пиликают не просто тише и громче, а то жалобно, то повеселее… А вот сейчас будто кто-то кричит, зовёт на помощь и борется, что ли? Ого, как грянули трубы! Прямо торжество или победа. Ясно, победа, ещё какая!.. Маринка под эту же музыку всё представляла себя: вот это её о чём-то просят, её умоляют. А она — необыкновенная, могущественная, все её любят… И это в честь неё начинается праздник и торжество. Так, по-разному, впервые в жизни начала проникать в них музыка. Кроме музыки, бывали в спокойные часы и разговоры. О чём? — О самом разном. О городах будущего, о планетах, до которых скоро доберутся люди. Лёва и Журавленко уже порешили на том, что они будут первыми из этих людей, если только им позволят. А Маринка колебалась. Прямо скажем, — ей было страшновато. Всё-таки она не Белка и не Стрелка. Ведь в космосе уже неизвестно, где верх, где низ. Начнёт швырять в ракете во все стороны и стенки таких синяков набьют — не обрадуешься. Но всё же ей хотелось, чтобы Журавленко и Лёва пригласили её в свой первый полёт. Они не приглашали. И это было обидно, хотя она и не полетела бы. Как-то, в другой раз, Журавленко долго смотрел в окно. Маринка подошла, стала рядом и вздохнула: — Ой, какое серое небо. Сплошная туча и ни чуточки не двигается. Кажется, что никогда не прояснится. — А ты всмотрись, — сказал Журавленко, — Видишь? Всё-таки движутся мглистые слои. Едва заметно, а всё-таки перемещаются. Увидела — и спокойнее, правда? Значит, нет неподвижности. Значит, может рассеяться и пробиться солнце. Вот после такой как будто мелочи Маринка начала иначе вглядываться в небо. И в один из таких часов, после того как Журавленко выключил проигрыватель, а Лёве ещё казалось, что кто-то с кем-то продолжает бороться, он спросил о Розовеньком. Журавленко не понял: — Что за Розовенький? — Ну тот, помните, ещё осенью мы передавали вам два винтика в окно, а он подошёл: «Сколько лет, сколько зим!» И, набравшись храбрости, Лёва добавил: — Он сказал, что у вас немыслимая затея. Журавленко засмеялся, прямо-таки пришёл в восторг: — Розовенький! Совершенно точно! Это же, товарищи, очень удобный цвет: понадобится — за белый сойдёт; понадобится — может сойти и за красный. Лёва допытывался: — Он нарочно так сказал? Нарочно хотел, чтобы вы машину не делали, да? Журавленко замахал руками: — Не хочу о нём говорить, не желаю портить настроения! Скоро он попытается нам его испортить. И Журавленко, уже не весело, а с горечью, повторил: — Да-а, Розовенький! Глава тридцатая. Тройная проверка В воскресный день второй половины января, когда все добровольные помощники Журавленко, все работники «Общественной мастерской изобретателя» были свободны, снова устроили пробный пуск модели. Она стояла посреди комнаты, низенькая, с низенькой, словно присевшей башней. Вокруг было пустое пространство. Все вещи были распиханы по углам; раскладушка — сложена, тумбочка с приёмником и проигрывателем громоздилась на столе; на нём же, с краю, стояли наготове контейнеры. Маринка и Лёва сидели на подоконнике и даже ноги подобрали, чтобы не занимать лишнего места. Новые помощники пристроились кто где. Маленький очкастый мастер сидел на нижней перекладине стула, перевёрнутого и поставленного на другой. Он снял на минутку очки, чтобы их протереть, и глаза его оказались вдвое меньше, добрее и беспомощно заморгали. Худощавый пожилой мастер присел на углу стола и ёрзал от нетерпения, — видно, не привык он сидеть без дела. А молодой, улыбчивый парень примостился на ступеньке складной лесенки, нахохлившись от ожидания, как птица, которую ждёт первый дальний полёт. Журавленко с Кудрявцевым и Шевелёвым возились у модели, что-то опробовали. Вначале модель капризничала. Механизм заедало. Но ни у кого, кроме Лёвы, это не вызывало паники. Оказывалось, что кое-где надо было что-то ослабить, кое-где покрепче подвинтить. Журавленко всё наладил и сел на подоконник, между Лёвой и Маринкой. У модели остались Сергей Кудрявцев с Михаилом Шевелёвым. И вот снова, как в первый раз, послышалось ритмичное пощёлкивание, брызнул раствор, и с удивительной быстротой начали ложиться кирпичи, ряд за рядом. Лучший каменщик мог бы позавидовать такой ровной кирпичной кладке. Кирпичеукладчик начал делать пропуски. Получилось два оконных проёма. Когда они стали нужной высоты, Шевелёв сказал: — Давай, Сергей. Кудрявцев перевёл небольшой рычажок в модели. Тотчас из неё выдвинулись щипцы, положили на один проём, потом на другой по железной перекладине. Модель с башней к тому времени стали вдвое выше. Шевелёв отошёл от кабинки. Кирпичи стали снова ложиться сплошными рядами. Минуты через две снова повторили операцию с кнопкой и рычажком. Во время неё, когда проёмы верхних окон были ещё недостаточной высоты, Шевелёв сказал всем присутствующим: — Отступаю от плана. И надолго отпустил кнопку. Но вместо того, чтобы начали ложиться сплошными рядами кирпичи, послышалось что-то вроде сильного щелчка, и модель замерла. Сергей Кудрявцев победно поднял руку: — Вот это класс, чёрт возьми! — Да, — согласился пожилой мастер. А молодой от восторга забыл, на чём сидит, и чуть не свалился вместе с лесенкой. Журавленко любовно посмотрел на маленького очкастого человека: виртуозно он выполнил его замысел. А тот сидел себе на перекладине перевёрнутого кверх ногами стула и тёр большим белым платком свой маленький подбородочек с таким видом, будто ничего такого тут не было и, мол, как же может быть иначе? Шевелёв снова нажал на кабинке кнопку, чтобы сделать пропуск, — и модель пошла. Вот на полу уже выстроен фасад двухэтажного домика с двумя оконными проёмами в нижнем этаже и двумя — в верхнем. Шевелёв уже проверил своим способом, при помощи нитки с грузом на конце, нет ли малейшего наклона, малейшего перекоса. И Маринка видит, как медленно, с удовлетворением, наматывает он нитку на руку. А новые помощники оглядывают модель и говорят: — Да… Не зря, Иван Григорьевич, живёшь на свете! — Можно показывать кому хочешь! Журавленко сидел на подоконнике усталый и тихий, чувствуя в эти минуты какой-то неведомый ему покой. Но когда новые помощники ушли, а с ним остались Шевелёв, Кудрявцев и ребята, он сказал: — Разберём, и ещё раз! Фасад разбирали Маринка и Лёва. Они тряпкой обтирали кирпичи и укладывали их в контейнеры. Окончив эту работу, Лёва заглянул в глазок одной из труб, и снова, как в тот день, когда упала башня, увидел там свои проволочки, которые он загибал для сцепления платформ. Но что там проволочки! Всё здесь уже своё. Такое своё, какого у него никогда и не было! — Лёвка, отойди в сторону. Включаю! — услышал он голос своего папы и отскочил. Фасад был построен во второй раз, снова разобран и построен в третий раз без единого тормоза и без единого перебоя. Сергей Кудрявцев со всей силы хлопнул ладонью о ладонь. — Нет, моя душа чего-то просит! Давайте, Иван Григорьевич, хоть музыку пошикарнее! Не дожидаясь ответа, он вытащил из тумбочки пластинку и поставил. И хотя это был вальс Шопена, который лучше послушать, чем танцевать под него, он выхватил у Маринки кирпич, который она вытирала, швырнул в контейнер, швырнул в угол тряпку и закружился со своей «дамой» вокруг фасада и модели с прекрасной башней, которая почти упиралась в потолок. Маринка чувствовала, что у них хорошо получается. Только досадно было, что Иван Григорьевич на неё не смотрел. Он стоял к ней спиной, повернувшись к папе, который сидел на подоконнике. «И Лёвка, конечно, рядом, а нос кверху, как будто он носом слушает», — подумала Маринка. Да, это было верно. И брови у Лёвы были приподняты к вискам, и всё в его лице было устремлённым, ждущим, словно вот сейчас он встретится с чем-то расчудесным. Он был таким почти всегда, а сейчас в особенности. Он стоял и слушал, как Журавленко с Шевелёвым намечали план дальнейших действий. Оба часто упоминали о каком-то бате. Лёва слышал о нём в первый раз, не знал, чей это батя, но было ясно: он старик, и заслуженный. Он поможет собрать таких людей, от которых всё зависит. Они посмотрят, как работает модель. И Лёва понял, что придумать, рассчитать до последнего винтика и сделать по своим чертежам такую модель — это ещё не всё. Надо, чтобы сё признали и дали ей путёвку в жизнь. Глава тридцать первая. Знаешь, какой сегодня день? Маринка рванула дверь и вбежала в комнату: — Мама, идём! К Кудрявцевым Журавленко пришёл! Мы с тётей Наташей какой обед приготовили! Мама спросила: — Ты что, в домработницы к ним нанялась? Маринке хотелось ответить: «И нанялась!» — но еще больше хотелось, чтобы всё в этот день было хорошо. Она сказала: — Ну идём. Тебя тётя Наташа звала. Вот честное слово! Мама гордо повела плечом: — Подумаешь, звала. Так я и побегу. Очень мне надо смотреть на вашего Журавленко! — Да не смотреть! У них же интересно. Сегодня, знаешь, какой день? Просто каждую секундочку, что я здесь, — жалко, что я не там. — Иди, если жалко. Никто тебя не держит. — А ты не хочешь? Нет, хочешь — и не идёшь. Сама себе наоборот делаешь! — Да пусть он провалится, ваш Журавленко! Всё из-за него кувырком. Отца он у тебя отнял… Несчастные мы с тобой, Мариночка!.. Когда несчастным людям говорят, что они несчастные, и то они часто не хотят согласиться, протестуют. А когда счастливому говорят, что он несчастен, — как же тут не протестовать? И Маринка закричала: — Я не несчастная! Очень мне надо! И с криком «Я знаю, что нет!» — Маринка примчалась к Кудрявцевым. Она попала будто в другой мир, где жилось дружно и горячо. Тётя Наташа, узнав, что сказала Маринке мама, растерялась и стала похожа на оробевшую школьницу. Может быть, она что-нибудь не так сделала? Но сейчас некогда было об этом думать. В руках у тёти Наташи был циркуль. Она с помощью Журавленко вносила в чертёж какое-то добавление. Михаил Шевелёв, Сергей Кудрявцев и Лёва прилаживали в коридоре крышку к большому ящику. Маринка начала собирать вилки, ложки, тарелки, чтобы сразу поставить всё на стол, как только с него уберут чертёж. Ещё надо было успеть поесть, снести этот ящик и уже готовый к Журавленко. Надо было упаковать модель и доставить её в Дом Новой Техники. На сегодня было назначено собрание учёных и инженеров. В дверях Дома Новой Техники за широким стеклом висело объявление. С улицы можно было прочесть: «27 января в 7 часов вечера состоится демонстрация действующей модели строительной машины изобретателя И. Г. Журавленко. Вход по пригласительным билетам». Когда у тёти Наташи чертёж был готов, она посмотрела на будильник. До начала собрания оставалось три с половиной часа. Глава тридцать вторая. Башня выходит из комнаты Её, железную красавицу, подталкивали к выходу, и работники Общественной мастерской, и сосед, и дворник, и даже тот молоденький милиционер, который водил Журавленко в милицию, а сегодня прохаживался по своему кварталу и, как он выразился, заметил, что «тут такое дело». Её по-разному поворачивали, чтобы она прошла во все двери. А поставить её в ящик пришлось уже на улице. Иначе вынести её было бы ещё труднее. Маринка и Лёва укладывали контейнеры с кирпичом во второй ящик. Когда оба ящика погрузили на машину, забрались в кузов Журавленко, Михаил Шевелёв, Сергей Кудрявцев и Маринка с Лёвой, — машина тронулась. А оставшиеся махали руками, желали доброго пути и долго смотрели вслед. * * * Посреди большого зала Дома Новой Техники возвышалась демонстрационная площадка. Вокруг неё был свободный проход. За ним с трёх сторон шли ряды стульев, а с четвёртой стояли высокие деревянные щиты. На этих щитах висели чертежи машины Журавленко. На площадке была установлена модель. В зале ещё никого не было, кроме Шевелёва, Кудрявцева, Журавленко и приехавшего раньше, чем они, невысокого старика. В огромной лысине старика, как в зеркале, отражались электрические лампочки. Он смотрел круглыми карими глазами на Ивана Журавленко, так, как смотрят мамы на своих младенцев, когда говорят: «Иди ножками, ножками!» Но старик ничего не говорил, а Иван Журавленко не видел и не знал, что его институтский профессор, прозванный Батей, может так смотреть. Журавленко с двумя его «старыми» помощниками в последний раз проверяли каждую деталь модели. Первым сказал Кудрявцев: — В точном порядке! Как в аптеке! Вторым сказал Журавленко: — Да. Нормально. А Шевелёв ещё лазал под модель, заглядывал в глазки труб. Наконец и он сказал: — Всё. Постояли. Помолчали. Профессор посмотрел на часы: — До начала сорок минут, Иван. В зал впустят раньше. Так что времени у вас не много. Советую на язвительные замечания — а такие будут — остротами не отвечать. Не отклоняться от сути дела. Объяснять перед демонстрацией будете долго? — Минут двадцать, — ответил Журавленко. Он сошёл с площадки и сел в дальний ряд, чтобы сосредоточиться. Батя с Шевелёвым и Кудрявцевым прохаживались вокруг площадки. Двери зала отворились, и начали входить приглашённые. У большинства из них лица были живые, заинтересованные. Но некоторые входили с ленивой усмешечкой. Казалось, эти люди были не прочь спросить: «Ну что там за такой ещё выискался Журавленко? Из-за чего беспокоите?» Каждый вошедший по-своему разглядывал чертежи и модель. Сейчас она была низенькой и башня — будто присевшей. * * * Лёве и Маринке разрешили доехать до самого Дома Новой Техники. Потом им велели идти домой. Они сами понимали, что на такое собрание их никто не пропустит. И всё-таки не ушли, не могли уйти. В Дом Новой Техники с улицы вела дверь, за которой был широкий тамбур. В тамбуре справа и слева было ещё по одной двери со стёклами. Красиво чередовались широкие полосы матового стекла с узкими полосками прозрачного. Обе двери выходили в вестибюль, но левая не отворялась. Маринка с Лёвой стояли в тамбуре у этой двери. Через прозрачный узор стекла им виден был вестибюль с гардеробом в углу. Видна была устланная ковром лестница. А главное, видна была полная, высокая седая женщина, которая стояла внизу, у перил этой лестницы и проверяла билеты. Маринка придумала такой ход: — Мы подойдём к ней и скажем, что Журавленко забыл одну вещь. Такую нужную, что без неё не может. Мы торопились, бежали, принесли, и нам надо ему передать, и пусть она нас пропустит. Ну как она тогда не пропустит? Лёва даже рукой махнул: — Не пропустит. Скажет: «Давайте, я передам. Покажите, какая вещь». Что ты тогда покажешь? Он хотел ещё что-то добавить, но вздрогнул и замолчал. Через тамбур в вестибюль прошёл солидный, почти круглый человек, с розовеньким лицом. И хотя оно было теперь не самоуверенным и довольным, а встревоженным, — Маринка с Лёвой его сразу узнали. Розовенький направился к гардеробу, а Лёва скомандовал Маринке: — Раздевайся! — Где? — Здесь. На вешалку не примут. Лёва быстро снял пальто, повесил на ручку двери, у которой стоял, и засунул в рукав пальто шапку. — Ой, тут же украдут! — зашептала Маринка. — Очень надо учёным воровать твоё пальто! Скорей! Пока Маринка раздевалась, Лёва наметил план: — Давай, когда все, кто раздевается, пройдут наверх, когда никого не будет. Видела, тогда контролёрша отходит и разговаривает с гардеробщиком. Отойдёт — мы сразу к лестнице и ползком, — чтобы ниже перил! Они долго ждали. Розовенький уже разделся и поднялся по лестнице, и ещё многие прошли мимо контролёрши наверх. В вестибюле давно никого не было, а она не отходила. — Ну, отойдите! Ну, отвернитесь! Ну, пожалуйста! — шепотом умоляла замёрзшая Маринка. Ничего не помогало. Но вот по лестнице спустилась молоденькая девушка с большущим объявлением и начала его прикреплять на стенке в вестибюле, а контролёрша отошла, повернулась к стене и начала ей помогать. Пока они вешали объявление, Лёва с Маринкой, пригнувшись, на цыпочках добежали до лестницы и ползком добрались уже до верхних ступенек. Но тут Маринка прижала коленом косу, от боли сделала резкое движение и со стуком задела ботинком перила. Тотчас она и Лёва услышали голос: — Что такое? Разве кто-нибудь проходил? И контролёрша подошла к лестнице. Она никого не увидела. Маринка с Лёвой уже стояли не дыша за дверью, отделявшей лестницу от фойе. И контролёрша решила, что это донёсся стук из демонстрационного зала. Дальше было не легче. Ребята перебегали от окна к окну, прячась за широкими портьерами; от кресла к креслу, прячась за высокими спинками; и выглядывали, — следили, в какую сторону идут люди… Когда, наконец, ребята добрались до зала, — там было уже полно. Все разглядывали модель. В их сторону никто не смотрел. А Маринка с ужасом смотрела на окна… Не было на окнах широких портьер, за складками которых можно спрятаться. Были только белые шторы, спускавшиеся до подоконников. — Что делать? Куда же теперь? — даже не шептала, — выдыхала слова Маринка. Но Лёва схватил её за руку и потащил вдоль стены, вдоль задних рядов стульев. Она не понимала, — что он задумал? Куда он её тащит?.. И поняла только тогда, когда уже стояла рядом с Лёвой за деревянным щитом, по другую сторону которого висел чертёж. Место было безопасное. За поставленные в ряд щиты никто не заходил. И счастье, что между щитами были щели: можно видеть всё, что творится в зале. Маринка с Лёвой заняли наблюдательные посты по соседству, каждый за своим щитом. А в это самое время в Дом Новой Техники стремительно входил человек с таким энергичным лицом, как у бегуна на старте. Считая, что все двери существуют для того, чтобы отворяться, он толкнул левую. Запертая дверь не открылась. Но, к удивлению энергичного человека, ему на руки упали два детских пальто и голубая пуховая шапочка. Человек рассмеялся. — С дверей, как яблоки с дерева, падают пальто и нежнейшие головные уборы… Ничего не скажешь, — действительно новая техника! Глава тридцать третья. Два кирпичика Маринка со своего наблюдательного поста прежде всего высмотрела, где папа. Вот же он, в праздничном сером костюме. Рядом — дядя Серёжа. Он поставил ногу на ступеньку, хочет подняться по лесенке на площадку, где стоит модель, а его то один, то другой о чём-то спрашивают, и ему никак не подняться. Журавленко стоит поодаль. Вокруг него — целая толпа. Многие собрались в группки и спорят. До Маринки долетает: — Нужнейшее дело! — Любопытно! — Заранее можно сказать: немыслимая затея! — Кто это сказал, Маринка не видит, но уверена, — так сказал Розовенький. Лёва со своего наблюдательного поста разглядывает демонстрационную площадку, разглядывает людей, которые стоят и смотрят на модель. Многие осторожно просовывают в глазки труб кончик карандаша. «Наверно, им хочется пошевелить платформы, — думает Лёва. — Так ведь не увидеть, как будут мчаться кирпичики». Перед Лёвой двигаются люди почти плотной стеной. А вот просвет. С другой стороны видна ещё одна лесенка на площадку. На её ступеньке спиной к Лёве стоит невысокий толстый человек. У него тоже в руке карандаш. Толстых не так уж мало, и Лёва не может понять, — Розовенький это или нет? То мелькнут ступеньки, то загородят их люди. Лёва готов сорваться с места, подбежать, выяснить… Он всё больше уверен, что это Розовенький… Но вот снова просвет, снова мелькнули ступеньки — и на них уже нет никого. На площадку ставят стол, покрытый красным сукном. На стол — графин с водой, стакан и колокольчик. По ступенькам поднимается женщина с блокнотами под мышкой и пожилой человек с раздвоенной бородой. Он звонит в колокольчик и говорит: — Начинаем, товарищи. Прошу занять места. В зале движенье, скрип стульев… И что это? Просовываются пальцы чьих-то рук за щиты с чертежами… И щиты едут вперёд… и щели между ними расширяются… Два щита едут в одну сторону, два, за которыми стоят Лёва и Маринка, — в другую. Маринка на носочках двигается за своим щитом, не отрываясь, не отставая… Лёва, страшно побледнев, двигается за своим. Сейчас, сейчас… ещё секунда — и их увидят те, кто садится в боковые ряды. И Лёву с Маринкой уже кто-то увидел. К ним подошёл человек с энергичным лицом и быстро сказал: — Вот они где, герои. Садитесь с краю в задний ряд. Теперь не до вас. Маринке показалось, что этот человек прикрывал их, когда они проходили по самому опасному, голому месту — от щитов до стульев. Все в зале уселись. Высокие щиты с чертежами были удобно пододвинуты к правой и левой сторонам демонстрационной площадки. Журавленко, Шевелёв и Кудрявцев сидели наискосок от Лёвы с Маринкой и их не замечали. За столом, покрытым красным сукном, сбоку сидела стенографистка с раскрытыми блокнотами и отточенными карандашами наготове, а в центре стола — человек с раздвоенной бородой — председатель собрания. Он встал и в наступившей тишине объявил: — Предоставляю слово изобретателю-архитектору Ивану Григорьевичу Журавленко. Иван Григорьевич просит для своего сообщения двадцать минут. Журавленко поднялся на площадку, и у пятерых в зале ёкнуло сердце. «Ну-с, только спокойнее», — мысленно пожелал старый институтский профессор. Чуть подался вперёд Шевелёв. — Сейчас он рванёт! — сказал ему на ухо Сергей Кудрявцев. «Ни пуха ни пера! Ой, ни пуха ни пера!» — заклинала судьбу Маринка. И ещё сжала руки в кулаки. В классе считалось, что это помогает. А Лёва встал, чтобы лучше было видно, и замер. С этой минуты стенографистка начала записывать каждое слово Журавленко и каждое слово из зала. Журавленко сказал: — Мне хотелось бы предложить более современную машину, но, прежде всего, я решил сделать эту. И вот почему. Всем известно, что кирпичные стены домов надёжны. Они стоят сотни лет. Строителям известно также, что, несмотря на множество новых материалов, кирпич ещё долго будет нам служить. Послышались голоса: — Совершенно верно! Журавленко продолжал: — Но согласитесь, что при нашей технике ручная кладка стен — это довольно жалкий способ. Вскочил седенький старичок в чёрной ермолке и стал целиться в Журавленко указательным пальцем: — Вы, молодой человек, новые способы для новых материалов ищите. Кирпичные стены тысячи лет руками строили, — и ничего вы не придумаете! На это Журавленко не ответил. Он подошёл к одному из щитов, снял с его подставки указку и обвёл ею вокруг чертежа: — Здесь изображена машина, которая может строить стены из кирпича и весь дом, начиная от фундамента, кончая крышей. Возьмём стоквартирный пятиэтажный дом. Машина построит его за двенадцать дней. Кто-то крикнул: — Вряд ли! И многие в зале засмеялись. Лёва и Маринка оглядывали ряды. Кто ж это смеётся? Кто не верит? Они заметили нескольких, которые пошучивали, переговаривались, а Розовенький с улыбкой шептал что-то на ухо человеку с энергичным лицом, тому, кто сказал: «Вот они где, герои!» Председатель звонил в колокольчик. У Журавленко лицо стало злым, жёстким. Он не попросил, а потребовал: — Нельзя ли делать выводы несколько позже! — Да! — крикнул человек с энергичным лицом. — Все мы за новое, а как часто мы его в штыки встречаем! Смешки прекратили. Журавленко начал объяснять, по каким техническим законам будет работать и не сможет не работать его машина. Это все собравшиеся слушали очень внимательно. Лёва тоже ловил каждое слово, хотя речь шла о каких-то непонятных ему коэффициентах, кинематиках и синхронизаторах… А Маринка по закону: «непонятное — скучно слушать» — пропускала вес технические объяснения мимо ушей и следила за Розовеньким. Он сидел напротив, в четвёртом ряду. Его лицо становилось всё более озабоченным и всё больше розовело. Журавленко кончил объяснять и сказал: — Сейчас мы продемонстрируем кладку кирпича без рук. Зал загудел. Верящие заспорили с неверящими. Но верящих уже стало явно больше. Председатель спросил у собрания: — Вопросы желаете задавать сейчас или после демонстрации модели? Все ответили, что после демонстрации. Всем интересно было увидеть, как машина заменит руки каменщика. С площадки быстро сняли стол. Сошли вниз председатель и стенографистка. У модели заняли свои места Шевелёв и Кудрявцев. Журавленко отошёл назад, за модель, и совершенно спокойно сказал: — Включайте. Сергей Кудрявцев улыбнулся ему, показал большим пальцем: мол, говорили вы замечательно! И воткнул вилку в штепсель на электрощитке площадки. Когда в зале увидели, как брызнул раствор, как точно начали ложиться кирпичи, многие подошли ближе. Седенький старичок в ермолке обогнал всех и очутился у самой площадки. Модель двигалась из стороны в сторону. Уложен ряд, другой, укладывается третий… И начинается непонятное, непредвиденное… Модель напрягается, дрожит. Тяжёлыми, мутными слезищами капает раствор… и не вылетает, не ложится больше ни один кирпич. Модель дрожит всё сильнее. Она хрипит. Словно из последних сил старается сделать то, что должна делать… и не может. Журавленко бросается к модели, выключает. Полминуты в зале стоит тишина. Затем слышится издёвка: — А вы хотите дом за двенадцать дней! И многие уже подхватывают, уже уверяют, что это фантастика. Шевелёв с Кудрявцевым, подавленные и растерянные, осматривают модель. В чём дело? Всё же было проверено. Каждая мелочь… Журавленко, с трудом выталкивая слова, как рыбью кость из горла, громко говорит: — Модель не могла отказать. Это что-то случайное. И обращается к председателю: — Прошу сделать пятнадцатиминутный перерыв. Председатель сидит в первом ряду и пожимает плечами. Его борода от этого ещё больше раздваивается. Одни его уговаривают, что надо дать хоть час. Другие кричат, что жалко времени: и так ясна картина. Лёва давно вскочил с места и пробирается к площадке. Это не так легко. Перед ним толпа. Но вдруг весь зал слышит его срывающийся голос: — С другой стороны смотрите! Он на ступеньках, вон на тех стоял! И перед Лёвой расступаются, и он уже с тех самых ступенек, где, как он был уверен, стоял Розовенький, показывает: — Вот здесь, дядя Миша, здесь! Шевелёв заглядывает в трубу сверху, сбоку… Нет, всё нормально, всё как должно быть. — Я же помню! — кричит Лёва. — В руке у него был карандаш! Журавленко, что-то сообразив, говорит: — Надо смотреть там, у регулятора. Он развинчивает трубу снизу и вытаскивает из неё не карандаш, а два намертво скреплённых затвердевшим раствором кирпичика. Эти сросшиеся кирпичики и устроили пробку. Из-за них и дрожала и хрипела модель. Лёва шепчет: — Я хорошо вытирал, досуха! А Маринка сидит с полными слёз глазами. Это дядя Серёжа виноват. Он выхватил у неё из рук необтёртый кирпич; он бросил его в контейнер и начал с нею танцевать… А она? Она ведь не сказала: «Нет, подождите, он ещё мокрый». Маринка сидит одна в последнем ряду. Никто на неё не смотрит. Все смотрят на два сросшихся кирпичика и смеются, но уже не язвительно, без всякой иронии. А папа вытирает лоб и говорит собранию: — Не надо перерыва. Виноваты. Садитесь. Глава тридцать четвёртая. Собрание постановило На демонстрационной площадке стоял двухэтажный домик с проёмами для окон. Все в зале аплодировали. Журавленко попросил слово. Он перечислил всех, кто ему помогал, кто отдавал этой, не оплачиваемой деньгами работе часы своего отдыха. Он показал, что двое из них здесь, вот они на площадке у модели, а троим не дали билетов, как он ни настаивал. Потом Журавленко сказал, что начал он работу в одиночестве, а кончил в коллективе, который назвал себя Общественной мастерской изобретателя, — и это куда больше, чем просто мастерская. Это самый бескорыстный труд; за ним будущее. В зале зааплодировали ещё громче. Но Журавленко попросил ещё минуту тишины. И для чего бы вы думали? Для того, чтобы сказать о Лёве и Маринке. Он не показал в их сторону, не устроил им смотрин, хотя отлично знал, где они сидят. Он без всякой улыбки, очень серьёзно назвал собранию двоих ребят и коротко, как всё, что он говорил, отметил, что их участие было нужным для него и важным. Этому сообщению Журавленко многие в зале удивились. Не приходилось им, солидным людям, слышать, чтобы на таком высоком деловом собрании упоминали о каких-то ребятах. А некоторые оживились, заулыбались, — им это очень понравилось. Лёва сидел широко раскрыв глаза, подняв брови, слушал и думал: что он там помог! Не так бы хотел, да не давали! Если б не два злополучных кирпичика, Маринка ждала бы, что на неё покажут. Она бы косы взяла наперёд и банты расправила. Но сейчас она ещё сидела ни жива ни мертва. Она повторяла про себя слова Журавленко: «Их участие было нужным и важным». Только сейчас она как следует поняла, что, если прийти к человеку, когда он один и ему трудно, — это же тоже помогать. Ведь если ты за него переживаешь, — так он уже не совсем один. «Ничего, всё-таки я была нужна, — думала Маринка, — и буду нужна, вот буду!» А в зале уже слышалось в одном конце и в другом слово «Общественная». Вот встал и вышел на середину, к площадке, человек, тот самый, на руки которому упали пальто ребят. Это крупный учёный Дмитрий Евгеньевич Корсак. Он много нового внёс в строительное дело, и его здесь знали все. Он сказал: — Во-первых, товарищи, надо подхватить это прекрасное начинание. Надо добиться, чтобы у нас, не в чьей-нибудь комнате, а в специально отведенном для этого помещении была организована Общественная мастерская изобретателя. Я надеюсь, что многие творческие люди и Иван Григорьевич Журавленко будут создавать в ней новое и вдохновлять своих помощников. — Правильно! — подтвердило большинство собравшихся. — Во-вторых, — продолжал Дмитрий Евгеньевич Корсак, — поздравляю строителей с ценнейшим изобретением. Скоро смеяться будем, вспоминая, как по кирпичику руками строили дома. Корсак спросил о чём-то председателя, затем институтского профессора Журавленко и предложил собранию записать в своём постановлении, что инженеры-строители и учёные Ленинграда считают необходимым в кратчайший срок построить машину, действующая модель которой сегодня демонстрировалась. Председатель спросил: — Кто с таким предложением согласен? Поднялся целый лес рук. — Кто против? Не поднялось ни одной. — Кто воздержался? Лениво поднялись четыре руки. Лёва заметил, что Розовенький не голосовал ни за, ни против, что он хотел было поднять руку с теми, кто воздержался, но передумал и тоже не поднял. Как только кончилось собрание, Дмитрий Евгеньевич Корсак подвёл его к Журавленко и представил: — Знакомьтесь. Это Пётр Петрович Липялин — начальник большого конструкторского бюро при заводе строительных машин. Розовенький широко улыбнулся: — Да мы более чем знакомы! Мы вместе с ним, Дмитрий Евгеньевич, в школе учились, в одном классе! Я его ещё просто Ваней помню. Он, бывало, и тогда нас своими способностями удивлял. Тут Розовенький заметил, что Журавленко хочет что-то сказать совсем не в тон ему, и поспешно похлопал своего одноклассника по плечу: — Поздравляю! Рад за тебя. Нет, брат, ну кто бы мог подумать? В эту минуту Корсака отозвал какой-то инженер о чём-то посоветоваться. А розовенький Липялин снова, как старший младшего, похлопал Журавленко по плечу: — Значит… давай, заходи ко мне. Недаром говорится, что все дороги ведут в Рим. А для строительной техники Рим — это, в общем и целом, наше конструкторское бюро и наш завод. — Благодарю, — ответил Журавленко и насторожился, ожидая подвоха. — Завтра приду. — Ну, недельку-другую можно пропустить. После такой работы не мешало бы сначала в санаторий съездить. Осунулся ты изрядно. Весёлая ирония слышалась в голосе Журавленко, когда он сказал: — Тронут твоей заботой. Но в санатории не нуждаюсь. Не буду откладывать ни на недельку, ни на другую, — до завтра! Розовенький приветливо развёл руки: — Пожалуйста! Договорились! Буду ждать тебя с утра, И модель давай, привози прямо к нам. Этим и кончился решающий вечер. Глава тридцать пятая. Возвращение домой Модель решили оставить до утра в Доме Новой Техники. Лёва не помогал при упаковке, даже тогда, когда его об этом просили, и насупившись стоял в стороне. Он бы на месте Ивана Григорьевича так не поступил. Лёва был уверен, что Розовенький задумал что-то недоброе. Почему он сказал «пропустить недельку-другую»? Потому что не хочет, чтобы строили машину. Вредитель он, как пить дать! Лёва просил: — Не оставляйте тут модель, Иван Григорьевич. Ни за что не оставляйте! А Иван Григорьевич засмеялся и пожал Лёвино плечо, как пожимают руку: — Не волнуйся. И вот модель поставили в какую-то комнату возле самого вестибюля, почти рядом с дверью на улицу, а заперли комнату на пустяковый замок. Кто захочет, — в два счёта откроет! Вот гардеробщик уже подал Ивану Григорьевичу, дяде Мише и папе пальто; ворча, выдал Маринкино и Лёвино, которые тоже очутились на вешалке. Папа сбегал на стоянку такси, подкатил к подъезду на роскошной «Победе» и распахнул дверцу: — Шикнём в честь победы. Приглашаю! Ребята уселись на диванчик между Шевелёвым и Журавленко. Рядом с водителем сидел Сергей Кудрявцев. Он был радостнее и праздничнее всех. На кого ни глянут его быстрые глаза, — так и обдадут победным: «Знай наших!» Молодой водитель проникся его настроением, понял, что у его пассажиров сегодня особый день, и повёл машину действительно с заправским шиком. Маринка сидела утомлённая и бурными переживаниями и успехом Журавленко. В её ушах ещё гремели аплодисменты. Она несколько раз громко выдохнула: — Фу-ух! Потом подумала: «Что я, сумасшедшая — говорить в такой вечер про те два несчастных кирпичика? Я когда-нибудь после скажу. Может быть, не очень скоро… а скажу, — вот честное слово!» Лёва то наслаждался тем, что катит на такой «Победе» рядом с Журавленко, то огорчался: «Все мы едем, а она там одна…» Он имел в виду модель. Он был влюблён в неё, как только может быть влюблён мальчишка в машину, да ещё такую, которая ожила, заработала на его глазах и принесла победу. «Пусть за шесть лет, — думал Лёва, — а доказал Журавленко: вот вам немыслимая затея!» Водитель быстро вёз их по морозным улицам. За стёклами по ту сторону, где сидел Сергей Кудрявцев и за ним Журавленко, замелькали деревья. — Парк, — объявил Кудрявцев. — Тоже посажен в честь победы — только всенародной. Эх, не представить вам, ребятки, чего это стоило — до неё дотопать! Деревья Парка Победы проплывали совсем близко. Каждый фонарь среди белых заснеженных веток казался луной. И ветки светились голубоватыми искрами. — Ну как в сказке! — почти прошептала Маринка. — После всего даже нервы успокаивает. — Нервы! — передразнил Сергей Кудрявцев и подмигнул ей и Лёве. — А здорово вы, милые мои, оскандалились. Нельзя вам доверять. Баста! Да если б Иван Григорьевич мигом не сообразил, в каком месте развинчивать, — форменный был бы провал! Тут Маринка не выдержала: — Вы сами больше меня виноваты! Кто выхватил мою тряпку? Кто бросил мокрый кирпичик в контейнер и начал со мной танцевать? Ведь вы, дядя Серёжа! Ну, помните?.. Сергея Кудрявцева словно молнией ударило в морозный вечер. От неожиданности — остолбенел. Потом он обернулся и, прикрывая неловкость улыбкой, глянул на Журавленко: — А было такое дело… Вот чёрт возьми, а… Ну, ладно, Иван Григорьевич, всё хорошо, что хорошо кончается! Журавленко смотрел сквозь стекло на заснеженные ветки. — Нет. Не согласен, — сказал он, не повернув головы, не то Кудрявцеву, не то себе и этим веткам в Парке Победы. — Должно и начинаться без нелепых, тупых оплошностей, и продолжаться… — Вот хотите, — никаких тупых оплошностей больше никогда не будет. Ну ни одной! — заявила Маринка, и так авторитетно, что взрослые засмеялись, а Журавленко громче всех. * * * Когда он приехал домой, было начало двенадцатого. В его комнате дожидались маленький очкастый мастер и высокий, сутулый. Чтобы скоротать время, они играли в шахматы. А годившийся им в сыновья третий помощник следил за игрой. Он недавно стремглав появился в лыжном костюме, с лыжными палками, с обветренным лицом, — прямо с какого-то соревнования. — Спасибо, — сказал Журавленко, тронутый так, увидев их, что даже голос дрогнул. — Наши дела хороши. Хлопали вам, а вы и не знали. Маленький мастер прищурился. На секунду его ресницы остренькими пучочками упёрлись в стёкла очков. Потом он объявил: — Шах королю, Василий Тимофеевич. Учись, Виктор! И потёр тоненьким пальцем свой подбородочек. Ну как будто ничего такого он не услышал, не сидел в ожидании этой вести весь вечер, а играл себе, и всё. Шахматы он всё же отодвинул. Журавленко рассказал им о том, что было в Доме Новой Техники, и добавил: — Вот как выполняв решение построить машину в кратчайший срок, — еще вопрос. По-моему, Липялин намерен стопорить. — То есть как? На каком основании? — закричал Виктор. — Да полсотни таких машин — и все мы до конца семилетки в отдельных квартирах заживём! Пусть только попробует… — Может, — как его, Липялин? — и попробует, — спокойненько возразил Яков Ильич. — А ничего. Начнёт куролесить, мы прямиком на него пойдём. И впереди, не в обиду тебе будь сказано, Иван Григорьевич, не ты пойдёшь, давно бы мог, а самолюбие мешает. Пойдём мы с Мишей Шевелёвым под ручку. Несмотря на то, что речь шла о самом важном вопросе, все улыбнулись. Представить себе Якова Ильича под ручку с Шевелёвым и не улыбнуться было трудно. Ростом-то Яков Ильич доставал Шевелёву, ну от силы, до подмышки, хотя был стройненьким, пряменьким, да ещё с высоким ёжиком. По тому, как Яков Ильич повторил: «Именно, под ручку и пойдём» — Журавленко понял, что он обиделся, что рост — его самое больное место. И вдруг Журавленко рассердился на себя за улыбку, за всё сразу: — Какая же я свинья! Никуда не заехал, ничего не купил. Столько часов прождали!.. Давайте хотя бы чаю выпьем. — Будет тебе, Иван Григорьевич. Сам попьёшь, — сказал Василий Тимофеевич. — После такого экзамена требуется человеку в тишине одному побыть. А Яков Ильич пряменько поднял ручку и предупредил: — На полдороге ничем не угощаюсь. Построят машину, поглядим, как машина построит дом, — тогда другое дело! Все трое разом поднялись. — Значит, чтобы держать связь, — сказал Василий Тимофеевич. — Буду забегать к вам, — ладно, Иван Григорьевич? — сказал Виктор. — А пустовато в комнате стало, — сказал Яков Ильич. И они ушли. Журавленко сел на стул, как любил с детства, — верхом. Положил на деревянную спинку руки, на них подбородок, и только сейчас по-настоящему почувствовал, как он счастлив. Но перед ним был пустой угол. В нём долго стояла башня, то бессильно опираясь о стены, то высилась стройная, крепкая, не нуждаясь в поддержке. И вот — её нет. И Журавленко с удивлением признался себе, что ему чего-то жаль до щемящей боли. Чего жаль? Мучительного поиска каждого нужного решения? Радости, когда его находил? Упорства? Бессонных ночей среди обрезков железа? Или этого вечного «Некогда, некогда!»? «Интересно устроен человек, — подумал Журавленко. — Даже в тот час, когда сбывается мечта, всё-таки жаль того, что ушло… Значит, ты не отдашь не только этого часа, но и трудной, неимоверно трудной дороги к нему». Глава тридцать шестая. Маринка и Лёва рассекречивают тайну «Победа» привезла домой Шевелёва, Кудрявцева и ребят после того как вышел у своего дома Журавленко, — то есть через минуту, самое большее через две. Лёва хотел что-то сказать Маринке с глазу на глаз, но не имел возможности. Было очень поздно. Пришлось сразу разойтись по своим квартирам. Наутро он подождал Маринку на лестнице и сразу начал: — Если ты совсем девчонка, — тогда нечего… Мне — пусть папа, пусть сам Иван Григорьевич скажет: «Брось мокрый кирпич в контейнер!» — ни за что! — Да не сказал он; сам вырвал, бросил, и мы стали танцевать… — Тоже занятие для человека! — с возмущением сказал Лёва. — Если тебе первым делом танцы, нечего тогда… Вообще, никакой ты тогда не товарищ. Зачем с таким дружить? Дружить — это когда один за другого когда хочешь может ответить. Маринка рывком повернулась к Лёве и подняла руку к его щеке. — Ударь, пользуйся, что с девчонками не дерусь! — Подумаешь, герой! — ответила Маринка, а руку опустила. Голос её был ехидный, а глаза гневные, оскорблённые. — Увидел бы Иван Григорьевич злюку. С ним-то ах, какая!.. — Какая? — крикнула Маринка. — Сама знаешь! — Нет, раз начал, так говори! — Говорю: сама знаешь. — Что я знаю? — То! Маринка опять подняла руку, размахнулась. Лёва поймал её руку и держал. — Отпусти! Лёва не отпускал. — Отпусти, больно! — Не успеешь в четверть силы дотронуться, — «больно», а ещё драться лезет. Он вздохнул и подвёл итог: — Ты знай: если что делать вместе, так делать. Если говорить, так не врать. Иначе сама… Маринка не могла допустить, чтобы он договорил. — Воображало! — закричала она от невыносимой обиды. — Очень-то надо! Без тебя мне в тысячу раз лучше! От этих слов Лёва прямо-таки задохнулся, побежал вперёд и зашагал впереди Маринки. Маринка смотрела ему в спину; спина отдалялась всё больше. В уме Маринки проносилось: «Не воображало он! Нет, без него не лучше! Совсем наоборот!» И так громко эти слова проносились в уме, как будто она их кричала на всю улицу. * * * Лёва шёл впереди в тревожном настроении. На утреннем тёмном январском небе хмуро вырисовывались крыши домов. Фонари горели в кольцах тумана. Лёва шёл и представлял себе страшные картины: Ночь. Тишина и темнота. Розовенький стоит у парадной Дома Новой Техники и говорит кому-то: «Пора!» Кто-то с карманным фонариком прокрадывается в дом, отмыкает пустяковый замок соседней с вестибюлем комнаты, развинчивает трубы в глазках, ломает модель и с особым старанием коверкает башню. А вот сейчас, когда Лёва шагает в школу, в ту комнату входят Иван Григорьевич с дядей Мишей и видят вместо модели груду железных обломков… Если бы Лёву вызвали на первом уроке и спросили по грамматике даже то, что он знает, — определённо заработал бы двойку. Но постепенно он втянулся в школьные дела. На большой перемене подошла к нему Маринка, предупредила, что говорит с ним только по делу, — так бы ни за что! А дело у неё такое, что нечего больше скрывать про Журавленко. Раз столько народу узнало всё на собрании, — можно и в школе всё рассказать. И Маринка крикнула: — Ребята! Хотите узнать про одного человека? Лёва разозлился: — Опять «одного человека»! Теперь можем рассказать про Журавленко. Зовут его Иван Григорьевич. — А кто он вам? — спросили ребята. Маринка и Лёва не знали, как ответить. Знакомый? Это просто до смешного мало. Друг? Это уж чересчур… — Вы не перебивайте, — постаралась улизнуть от прямого ответа Маринка. — Попробуйте, чтобы всё было по порядку, когда перебивают! И они начали рассказывать по порядку: про первую встречу и комнату с башней, про женщину в короткой чёрной шубе и молоденького милиционера; про то, как во время первого пробного пуска модели рухнула башня и как долго Журавленко всё пересчитывал, и как не просто было догадаться, отчего она рухнула. — Помните, я вам показывал с мячиком, — сказал Лёва. — Ага! — вспомнили некоторые из ребят и теснее обступили его и Маринку. — Ну, дальше, дальше! И они, переживая всё вновь, рассказывали дальше, как потянулись к Журавленко люди и в его комнате образовалась Общественная мастерская изобретателя; как пришлось пробираться Маринке и Лёве на вчерашнее собрание в Доме Новой Техники и что это собрание постановило. Под конец они рассказали о Розовеньком: и о первом его разговоре с Журавленко, и о том, как Журавленко грустно пропел: «Эх, куда ты, паренёк, Эх, куда ты? Не ходил бы ты, Ванёк, Во солдаты…» Маринка это пропела с большим выражением. Она очень хотела передать то настроение, какое было тогда у Журавленко. И, представьте себе, — ей это удалось. Затем начался рассказ о поведении Розовенького на собрании. Что не голосовал он ни за, ни против, ни с теми, кто воздержался, а потом ещё уговаривал Журавленко поехать на курорт и переждать недельку-другую. И как Журавленко ответил, что в санаториях не нуждается и приедет к Розовенькому на завод завтра, — то есть, для вчера — это было завтра, а сегодня — это уже сегодня. И вот сейчас, наверно, Журавленко уже у него. Так как рассказывали они в зале на перемене, да ещё в два голоса, — услышали эту историю и ученики параллельных классов, и старших классов, и некоторые из педагогов. Были ребята, которые ещё в начале рассказа вытянули на минуту носы, вроде бы понюхали, — о чём тут речь? И не заинтересовались, побежали дальше. Кое-кто дослушал до конца и тоже сразу прочь. Похоже было, что в одно ухо такому вошло, в другое вышло. Но многие дослушали до конца и захотели узнать подробнее о Журавленко, о машине, обо всех в Общественной мастерской и ещё о том, — что же за человек этот Розовенький? Ребята выкрикивали разные предположения: — Скорей всего, он хочет украсть эту модель и выдать потом за свою! — Нет, побоится украсть! — Завидует он, как Моцарту Сальери! — Вот посмотрите, он вредитель, — может, даже шпион. Выведут на чистую воду — узнает! Не только ребята, даже кто-то из педагогов сказал: — Да, интересно… Что же это за Розовенький?.. Несколько мальчиков вместе с Лёвой начали уговаривать классную воспитательницу отпустить их с последнего урока, чтобы скорее узнать, как дела. Классная воспитательница их не отпустила. — А если вы будете плохо слушать на уроке, — вдобавок сказала она, — я напишу Журавленко письмо. После этого он вас на порог не пустит. Что было делать? Пришлось остаться. Пришлось сделать над собой усилие и как можно внимательнее слушать. Но, несмотря на усилия, вдруг то у одного, то у другого из ребят мелькало в голове: «А всё-таки чего же хочет этот Розовенький? Ну поскорей бы разгадалась эта тайна!» Глава тридцать седьмая. Пётр Петрович Липялин Досадно, что не было Лёвы, когда утром в соседнюю с вестибюлем комнату Дома Новой Техники вошли Журавленко и Шевелёв, чтобы забрать модель и отвезти её на завод. Лёва мог бы собственными глазами убедиться, что модель стоит в целости и сохранности на том самом месте, где её вчера оставили после демонстрации. Пётр Петрович Липялин, или, как его прозвали Лёва и Маринка, Розовенький, дал распоряжение, чтобы для Журавленко заранее выписали пропуск и чтобы двое рабочих стояли наготове у ворот завода. Как только подъехало грузотакси, они помогли снять модель и вдвоём понесли её в новенький светлый корпус к Липялину. Пётр Петрович сидел в своём просторном кабинете, в широком кресле, за большим письменным столом, ждал и думал. Он подпёр пухлыми, жирными кулаками щёки и стал удивительно похож на вышитых Маринкиной мамой красавиц, когда они морщились. Его шея вдавилась в мягкие плечи, и вся фигура осела, как опавшее тесто. Казалось, погрузи в самовар — примет форму самовара; а понадобится — сможет принять и квадратную форму ящика. Наглаженные борта добротного пиджака Петра Петровича выгнулись твёрдыми пузырями и не соприкасались с его грудью. Самым чётким и определённым в нём были выпуклые голубые глаза, будто масляным слоем покрытые. В них было явное недовольство. На его столе зазвонил телефон. Липялин чуть выпрямился и взял трубку: — А? Привет! Пропуск твоему помощнику? Не положено, собственно говоря, — ответил Липялин звонившему из проходной Журавленко. — Ну, так и быть. Для тебя — сделаю. Пусть подождёт, а ты, милости просим, заходи. Липялин уже успел вызвать секретаршу и дать распоряжение выписать второй пропуск; рабочие уже внесли в кабинет ящик с моделью и поставили у стены между диваном и шкафом с чертежами, а Журавленко всё не заходил. Он вошёл в кабинет начальника конструкторского бюро вместе с Шевелёвым. Шевелёв, как всегда, был с виду спокоен. А Журавленко вошёл насторожённым и решительным. Липялин медленно, солидно поднялся из-за своего солидного стола, и вся его фигура неузнаваемо изменилась: распрямились твёрдые борта его пиджака, плотно обхватили грудь, и она, казалось, тоже сразу окрепла и затвердела. Он пожал Журавленко руку и усадил его в кресло. Шевелёва он смерил небрежным взглядом, словно это была самая последняя спица в колеснице, похвалил его: — Молодцом вчера старался! И больше не обращал на него ни малейшего внимания, ни разу не посмотрел в его сторону, как будто его здесь и не было. — Что же это такое? Ай-ай-ай, нехорошо! — начал упрекать Липялин своего бывшего одноклассника. — Давным-давно разок забежал и точно в воду канул. Что же ты больше не заходил? Помог бы тебе. Безусловно, помог бы! — Вряд ли, — ответил Журавленко. — Ведь мне было сказано не соваться со своей «немыслимой затеей». — Кем сказано? Мной? Да не может этого быть. Ты меня не так понял. — Так! — сказал Журавленко. — Если можно, оставим прошлое. Перейдём к будущему. — И тут же, взглянув на Шевелёва, добавил: — Но я не привык сидеть, когда другие стоят. Не получив от Липялина приглашения сесть, Шевелёв не садился. Он внимательно слушал и наблюдал стоя у двери. Липялин махнул рукой, не глядя в его сторону: — Можете сесть, конечно. Хотя для тебя лучше бы поговорить наедине. — При Михаиле Федотыче Шевелёве можно говорить, как наедине. Он в курсе моих дел. — Что ж, — сказал Липялин. — Перейти к будущему? Пожалуйста. Хочешь знать моё мнение — со всей прямотой скажу. Модель твоя хороша, слов нет… А машина-то получится сложной, очень сложной и, почти наверняка, работать не будет. Да. Это — на семьдесят процентов из ста! Поверь моему опыту. А дел с ней навалится, а беспокойства — выше головы. Шевелёв сел на жёсткий стул у самой двери. Журавленко побледнел, но улыбнулся: — Иначе говоря, товарищ Липялин, вы сделаете всё возможное, чтобы эту машину не строили? — Ну вот, опять ты меня не так понял. Машину построим. В этом ты можешь быть уверен. Кое-кто уже о ней печётся… Он испытующе посмотрел в глаза Журавленко: — Тебе, конечно, известно, что с утра пораньше сам Дмитрий Евгеньевич Корсак звонил? — Нет, не известно, — сказал Журавленко. Липялин показал пальцем на потолок. — И не только мне, — директору звонил. Странно… вчера увидел модель — сегодня уже звонки. Между прочим, есть у тебя с ним что-то общее. Нос не похож, у него с горбинкой. Рот… тоже не похож. А какое-то сходство есть. Он не родственник тебе? Признавайся-ка честно. — Родственник. Как же иначе… — спокойно сказал Шевелёв, хотя прекрасно знал, что Журавленко видел вчера Корсака впервые в жизни. В голосе Шевелёва тонкий слух Липялина уловил едва заметную брезгливость и едва заметную иронию. Вероятно, трудно было ему понять, что существует между людьми не только родство крови, что возникает иногда и более глубокое родство дела и цели. Зато Липялин мгновенно понял, что говорить на эту тему ему больше не стоит. Он деловито хлопнул ладонью по столу и деловитым тоном сказал: — Значит, так. Получим распоряжение и начнём разработку. А ты можешь заняться своими делами. Теперь твоя архитекторская работа курортом тебе покажется! Да-а, изобретательское дело — по трудности ни с чем не сравнимо. Или, может быть, ты сначала квартирой займёшься. Помнится, у тебя она над подвалом. Попросишь обменять на квартирку в новом доме — сделают. После вчерашнего твоего триумфа — определённо сделают. И заслужил, ничего не скажешь! Так что теперь ты свободен. В случае, если нам понадобишься, — вызовем. Да-а, сложноватая машина… Процентов семьдесят из ста, что работать не будет. Построим — могут упасть твои акции… Журавленко спросил: — Где мы находимся? На бирже? Пётр Петрович Липялин улыбнулся во всё своё широкое розовое лицо: — Акции! Это же так говорится! Значит, условились: понадобишься, — вызовем. Журавленко встретился глазами с Шевелёвым и сказал: — Нет. Не условились. Я могу здесь понадобиться каждый день, даже каждый час… Липялин засмеялся: — Уж не собираешься ли ты с места в карьер идти работать на наш завод? — Именно так и собираюсь сделать. Липялин встал из-за стола, подошёл к Журавленко, похлопал его по локтю и отеческим голосом начал уговаривать: — Чудак ты, Иван. Да пойми: тебе опять придётся тратить массу сил, осваивать громадное производство. Думаешь, что всё так просто? — Нет, этого я не думаю. Но я надеюсь, что помогу тридцати процентам победить твои семьдесят. Пётр Петрович Липялин развёл руками: — Что ж… Наймом рабочей силы ведает директор. Если согласится, — пожалуйста! А когда Журавленко с Шевелёвым вышли из его кабинета, он злобно посмотрел им вслед, потом снова подпёр кулаками щёки и процедил сквозь мелкие остренькие зубы: — Этого мне ещё не хватало! Глава тридцать восьмая. Краткая история липялинских поворотов Директор завода выслушал Журавленко и обещал дать ему ответ через неделю. И Шевелёв и Журавленко понимали, что неделя для решения такого вопроса — это совсем небольшой срок, но они опасались, что Липялин воспользуется этой неделей, и тревожились за судьбу машины. Уже давно вернулись они с завода, уже пришли узнать как дела Яков Ильич и Сергей Кудрявцев, а Журавленко ещё лихорадило после разговора с Липялиным, как от озноба. Лёва так бежал из школы к Ивану Григорьевичу, что Маринка, отставая, кричала: — Не смей приходить раньше меня! Не смей без меня спрашивать! И они успели услышать о встрече с Розовеньким — с Липялиным. Они сидели сбитые с толку липялинскими поворотами, о которых с невесёлой иронией рассказывал Журавленко и изредка кое-что дорисовывал Шевелёв. Не только ребята, и взрослые не могли до конца понять, — чего же добивается Пётр Петрович? Ему не хочется, чтобы строили машину, — это было ясно. Не хочется, чтобы Журавленко приняли на завод для помощи в работе над его машиной, — это тоже было ясно. А почему не хочется? Вот чего никто не мог понять. Яков Ильич сказал, что всё из-за того, что машина «не стук-грюк — и свалил с рук», что не любят липялины, когда посложнее работёнка. А Журавленко согласился, но добавил, что есть ещё какая-то неизвестная ему, скрытая причина и, кажется, — самая главная. — Боится он чего-то… — сказал Шевелёв. Маринка подхватила: — Ну конечно, боится, что Иван Григорьевич расскажет, как он говорил: «Немыслимая затея»! Взрослые не обратили никакого внимания на её слова, а Лёва буркнул: — Замажет. Отопрётся. И тревоживший всех вопрос остался открытым. На другой день ребята в школе спрашивали: — Ну что? Ну как? Выяснили про Розовенького? Маринка и Лёва рассказали всё, что они знали, и вместе с одноклассниками и старшеклассниками начали решать, что же он за человек? — Никакой он не шпион, — говорили ребята. — И не вредитель тоже. Про настоящих вредителей они читали — и те совсем не такие. На Сальери он тоже не похож. Сальери старался быть таким, как Моцарт, да таланта не было. Сальери самый разнесчастный завистник. А Розовенький, судя по всему, вовсе не похож на несчастного. Но как бы это узнать, — отчего он всё время поворачивает и туда и сюда? Это по-прежнему оставалось нерешённым. Да, бывают скрытые причины поступков. Некоторые умеют скрывать их так ловко, что иногда проходят годы, пока удаётся вытащить их наружу. И когда это удаётся, — многим становится легче дышать. Поэтому надо рассказать вам краткую историю липялинских поворотов, которую Лёва и Маринка, к сожалению, узнать не могли. Всё случилось из-за того, что Пётр Петрович Липялин очень любил руководить и совсем не любил то, чем руководил. Он терпеть не мог вникать в сложные технические вопросы. С видом профессора он давал задания — и в этих вопросах разбирались другие. А техника-то развивалась с каждым днём. Появлялось новое, более тонкое и сложное. Липялин это видел. Он понимал, что отстаёт. И чем больше он отставал, тем больше ненавидел тех, кто предлагает новое. Ненавидел и боялся. По этой самой причине и начал Липялин всякий раз придумывать, как ему вывернуться. Так и возникли липялинские повороты. Вот и сейчас Липялин забеспокоился не на шутку. Когда он оставался один, у него было испуганное лицо и он оседал, как опавшее тесто. Ничего похожего на эту машину в его конструкторском бюро ещё не разрабатывалось. Как бы из-за этого Ивана Журавленко не сесть в лужу! Как бы не заметили, что Липялин занимает должность не по знаниям, что должность выше начальника!.. И пошли повороты. — Разберитесь-ка в этом деле построже, — сказал он двоим самым придирчивым конструкторам своего отдела. Конструкторы разобрались и нашли, к чему придраться. — Вот-вот, — подтвердил Липялин. — И у меня возникли такие сомнения. Но конструкторам очень понравилась машина в целом, им интересно было заняться её разработкой, и они убедительно доказали, что придрались к легко устранимым мелочам. — Правильно, я тоже считаю, легко это устранить, — сказал Липялин, хотя ни в чём сам не разобрался и поэтому ровно ничего не мог считать. Тут же он решил, что будет под разными предлогами откладывать разработку машины Журавленко с месяца на месяц. А там, быть может, и забудут о ней. Случалось такое в его практике. Но для этого надо было уговорить директора не принимать Журавленко на завод. Липялин начал уговаривать. Мол, совершенно это лишнее: не конструктор же он по специальности! А за Журавленко возьми да заступись главный инженер завода, который был на демонстрации модели и, как на грех, вошёл в директорский кабинет. Возьми этот седой однорукий болельщик и скажи: — Судя по тому, как Журавленко разбирается в сложнейших технических вопросах, он может быть нам полезен. И в первую очередь вам, товарищ Липялин. Уж кто-кто, а вы должны бы стоять за него горой. — Да я и так горой! — ответил Липялин. — Я о нём беспокоюсь. После работы над моделью, да ещё в таких условиях, он опять без передышки окунётся в дела… Так нельзя, товарищи. Первая наша забота — это забота о человеке. И, честно вам скажу, он для меня особенно близкий человек, с детства его знаю! Главный инженер удивился: — Что же вы ни разу за столько лет и словом не обмолвились о его изобретении? Липялин вздохнул: — Всё дела. Сам понятия не имел. Как назло, эти годы с ним не встречался. Седой инженер пожал безруким, с войны, плечом. — Значит, близость бывает разная… А принять его я настойчиво рекомендую. Пусть будет консультантом по выпуску своей машины. Директор вспомнил, что об этом с ним говорил недавно по телефону Корсак. И Журавленко был принят на завод. Вот и не пришлось маленькому очкастому мастеру Якову Ильичу брать Шевелёва под ручку и идти на Липялина прямиком. Как только Липялин чувствовал, что на него прямиком надвигается хоть мало-мальски серьёзная сила, он встречал её широкой улыбкой, как что-то самое для него приятное, самое желанное. Когда Журавленко пришёл в конструкторское бюро уже с правом на то, чтобы взяться за работу, Липялин распростёр руки и сказал: — Наконец-то! А чтобы не сесть в лужу, чтобы никто не вздумал обращаться к нему за разъяснением того, что он разъяснить не может, он громогласно объявил на всё бюро: — Иван Григорьевич образованнейший и талантливейший человек. По всем вопросам разработки его машины можете обращаться непосредственно к нему. Журавленко смотрел на Липялина и не мог понять, зачем ему понадобился этот поворот на сто восемьдесят градусов? Потом он снял пальто, сел на приготовленное для него место рядом с придирчивыми, толковыми конструкторами и начал с ними разработку своей машины. Глава тридцать девятая. Драгоценное время Кончалась зима. Маринке и Лёве надоели длинные ночи и короткие дни с недолгим светом невидимого за облаками солнца. Надоело затемно вставать и затемно возвращаться из школы. Ленинградцы, как всегда, не столько ждали весны воды — таяния снега (он и так тает по сто раз за зиму), как ждали весны света. И вот свет начал отвоевывать у темноты минуту за минутой, потом час за часом. Ему были рады не только глаза, — каждая клеточка кожи. С тех пор как Иван Григорьевич начал работать на заводе, Маринка и Лёва видели его очень редко. Да и Михаил Шевелёв с Сергеем Кудрявцевым видели его теперь куда реже. Они надеялись, что Журавленко добьётся, чтобы их приняли на завод, что они будут знать машину до последнего винтика и смогут свободно ею управлять. Но дело затягивалось. Их не принимали, хотя уже началось изготовление деталей машины. И пока что Сергей Кудрявцев вручную клал кирпич на стройке, а Михаил Шевелёв вот-вот должен был закончить курсы крановщиков. Сколько раз за это время возвращались Маринка и Лёва из школы, сколько раз проходили мимо окна Журавленко, — а за ним не видно было зелёного света лампы, за ним была темнота. Маринка смотрела на тёмное окно и огорчалась: — Вот… Самое интересное теперь у него где-то на заводе. Выходит, что после всего мы и ни при чём. Даже папа с дядей Серёжей ни при чём! — Неправда! — говорил Лёва. — Всё равно Иван Григорьевич и мы… Он почти никогда не договаривал, потому что не мог объяснить самого главного. И чем больше Лёва скучал без Журавленко, тем отрывистее и резче отвечал Маринке. Как-то она сказала, прищурившись от подозрения: — Думаешь, он столько времени всё на заводе и на заводе? — А где же? — насторожился Лёва. — Может быть, и вовсе даже не на заводе. Помнишь, Иван Григорьевич сам говорил, что у него есть знакомая. Сам говорил, что у неё телевизор смотрел… Ещё Обухова тогда пела, как девушка всё спрашивает: «Матушка, отчего?» Может быть, мы тут, а он — у своей знакомой. — Нет! — крикнул Лёва ревнивым голосом. И нечему тут удивляться. Каждый из вас, кто вот так, как Лёва с Маринкой привязывался к кому-нибудь из взрослых, — это поймёт. Ведь когда так тянешься к человеку, хочется, чтобы и он тянулся только к тебе, ну и, разве что, к твоим друзьям, а не к кому-то там, кого ты и не знаешь. Но в те редкие часы, когда Маринка и Лёва бывали у Ивана Григорьевича, всё это переставало их беспокоить, словно улетучивалось. В первую субботу апреля пришли к Журавленко они, их папы и маленький, очкастый Яков Ильич. Журавленко сообщил, что есть, наконец-то, решение принять Шевелёва и Кудрявцева на завод, и начал советоваться с Яковом Ильичом о каких-то приборах. Шевелёв прислушивался к их разговору, а Сергей Кудрявцев с Маринкой и Лёвой кричали «ура» и отплясывали от восторга какой-то дикий танец. Потом Журавленко говорил о том, что эти прошедшие месяцы работы на заводе — драгоценное для него время, что там есть драгоценные люди. И видно было, что работает он с подъёмом и радостью. — А как там живёт-поживает «драгоценный» Липялин? — с ехидцей спросил Яков Ильич. Журавленко усмехнулся: — Процветает! Хотя многие ему знают цену. Его не любят конструкторы. Но ему всё равно, любят его или не любят. Ему важно одно: чтобы комар носа не подточил. Он предупредил уже всех, даже за пределами завода: если машина получится неудачной, — он не виноват! Журавленко не хотелось больше о нём рассказывать. Он уже понял, что Липялин, при всём внешнем лоске и умении говорить тоном профессора, по сути дела невежественный человек. Больше того, что людей знающих, глубоких, культурных — то есть по-настоящему интеллигентных — он ненавидел как личных своих врагов. — Обидно получается, — сказал Журавленко, глядя на Лёву. — Люди тёмные, невежественные поневоле, не имевшие возможности учиться — тянутся к знанию, уважают знающего интеллигентного человека. А тот, кому даны были все возможности учиться и кто ими не пожелал воспользоваться, — тот и начинает знающих ненавидеть… А в общем, ну его! Не будем тратить на Липялина время. Ведь каждая минута может быть драгоценной. Тем более, что почти вся наша Общественная мастерская в сборе! — Вот поставил бы опять модель — это да! — сказал Лёва. — А так — это уже не мастерская. Просто комната. — Ничего подобного! Так лучше! — заявила Маринка. — Вот видишь, существуют разные мнения. Я считаю: мы всё сохранили. Я предлагаю, чтобы Маринка была хозяйкой нашей Общественной мастерской и напоила нас чаем. Маринка и засияла, и забеспокоилась: — А что у вас есть? Ничего… Ни стаканов, ни вообще к чаю… Зато, правда, удобно, что у вас напротив «Гастроном»! Все засмеялись. — Понял, Лёва? — спросил Журавленко, доставая из кармана деньги. И тут началась форменная драка. — Извините, — сказал Яков Ильич и достал бумажник. — На полдороге на чужие не угощаюсь! — Это вы бросьте! — закричал Кудрявцев, сунул Лёве свои деньги и начал отталкивать Журавленко. Журавленко начал с ним бороться, и при этом оба хохотали. — Ладно, — сказал Шевелёв. — Давайте в складчину. За покупками на коллективные деньги отправились Лёва с папой. — А я чайник поставлю и всё буду делать сама, — предупредила Маринка. — Можете ничего мне не показывать. — Это было бы невежливо с моей стороны. Прошу, — сказал Журавленко, распахнул дверь и проводил Маринку до кухни. — Соседки нет дома, но есть разрешение пользоваться её посудой. Действуй, Маринище! Оставшись одна в чужой кухне, среди чужих, незнакомых вещей. Маринка оробела. Она двигалась скованно и почему-то на цыпочках. С видавшим виды коричневым эмалированным чайником Журавленко обращалась как с хрустальным. Она с величайшей осторожностью поставила его на газовую плиту и вдруг рассердилась на себя. «Ну что я так копаюсь? Ещё надо посуду в комнату отнести и красиво расставить. Это мама говорит: «Не умеешь, без тебя обойдусь». А вот умею! А вот не обойдутся!» И Маринка захлопотала. Она бегала из кухни в комнату, носила чашки, блюдца, тарелочки. — Папа, — командовала она, — этот стул поставь сюда. А вы, Яков Ильич, можете поставить вот сюда. Иван Григорьевич, вы с кем хотите рядом сидеть, со мной или с Лёвой? — Рядом с тобой и рядом с Лёвой, если это, конечно, технически возможно. — Ладно, как-нибудь устрою, — пообещала Маринка и снова побежала на кухню. Через минуту туда вошёл Шевелёв. Маринка стояла у плиты, хотела насыпать из пакетика чай в маленький белый чайник, и не знала, — сколько? — Сыпь ложечки три. Здесь любят крепкий, — сказал папа и подошёл к раковине. — Это мыло Иван Григорьича? — Кажется, соседки. Но ничего, можешь его брать. Папа вымыл руки без мыла и понёс в комнату большой булькающий чайник. Маринка несла маленький. Вскоре, все сидели вокруг письменного стола и пили чай. Сидеть было не слишком удобно: некуда было девать ноги. Зато Ван Клиберн играл «Подмосковные вечера» с таким волнением, что оно доходило до каждого сердца. А кончив играть, сказал, с трудом выговаривая русские слова: «Большое спасибо. Я вас никогда не забуду!» И Маринке казалось, что он это ей говорит. Потом в комнате слышались звуки гитары и удивительный голос певицы из Кубы, то низкий и грозный, как гул вулкана, то высокий, звенящий, как у птицы. Маринка шепотом угощала: — Ешьте сыр, берите печенье, не стесняйтесь… Ну что вы, Иван Григорьевич, так мало? Учитесь у дяди Серёжи! Всем было хорошо и хотелось посидеть подольше. Но Шевелёв сказал: — Надо идти. И Журавленко поднялся. Он поклонился Маринке, как кланяются хозяйкам: — Спасибо. Это был лучший чай в моей жизни. Понимаешь? — На здоровье, — ответила хозяйка, отчего-то смутилась и добавила: — Не за что. Ещё бы ей не понимать! А у неё разве это не самый лучший? Глава сороковая. Переписка Ходом дел на заводе интересовались и болельщики в школе. Новости, которые узнавали Лёва с Маринкой, молниеносно передавались из класса в класс. Как идёт постройка машины, нравилось всем болельщикам. Нравилось название «СТРОМЖ-1», и ребята быстро расшифровали, что это означает «Строительная машина Журавленко, — выпуск первый». Но никому из ребят не нравилось, что Розовенький до сих пор процветает. Ребята категорически заявили, что если он не помогает, а только мешает, — нечего ему быть начальником и пусть его поскорей турнут! Они наседали на Лёву с Маринкой так, будто они были полномочными представителями завода. «Розовенький» стало самым оскорбительным в школе прозвищем. Даже Лёвин с Маринкой одноклассник Лёня Грибов, терпевший, когда ему кричали: «Мухомор Поганкин!» — не мог вынести крика: «Ты как Розовенький!» Так было в школе. А с Липялиным всё было без перемен. Об этом сообщали Шевелёв или Кудрявцев. Оба они работали уже на заводе. Прошёл апрель; растаял снег, поплыли льдины по Неве, унося с собою зимний холод, а всё ещё нельзя было отметить ничего нового. Зато приятной была новая весть с завода о том, что уже началась сборка башни. У Лёвы с Маринкой началась горячая пора. Сдавали первые в жизни экзамены. Переходили из четвёртого класса в пятый. Они опять часто вместе ходили, вместе занимались. Они не заметили, как пролетел май. Впрочем, май всегда пролетает удивительно быстро и всмотреться в себя не дает. Но один майский день Маринке очень хорошо запомнился. Тот день, когда она принесла домой ветку тополя с крохотными, клейкими, пахучими листьями. Мамы не было в комнате. Папа понюхал ветку и сказал: — В воду её скорей! Маринка посмотрела на единственную в доме высокую вазу, в которой стояли розовые цветы. От них пахло стеарином и пылью. Они были пышные и мёртвые. Вопросительно поглядывая на папу, Маринка вынула весь букет из вазы и замерла… Папа кивнул ей. Мол, ничего, смелее. Маринка мигом налила в вазу воды и поставила живую ветку. Когда вошла мама, она сразу заметила и начала: — А букет где?! Дочка самовольничает, отец смотрит? — Понюхай, — сказал папа. — Ты только понюхай, — просила Маринка. Мама поколебалась, помедлила, наконец милостиво понюхала клейкий молодой листок. Понюхала ещё раз и даже закрыла глаза. В школе начались летние каникулы, а ветка ещё жила и распускалась. Даже тогда, когда Маринка с Лёвой уезжали в пионерский лагерь под Лугу, ветка ещё жила, и у неё появилось много длинных светлых корней. Из пионерского лагеря Кудрявцевы, Шевелёвы или Журавленко почти каждый день получали письма. Можно сказать, что это были не письма, а вопросники. Отвечала за всех, большей частью, тётя Наташа. Отвечала Маринке и мама, но она писала совсем не о том, про что спрашивали. Одно письмо тёти Наташи Маринку и Лёву всполошило. В этом письме сообщалось, что машина готова. Её устанавливают на опытном участке и будут испытывать — делать пробные постройки. Сообщалось, что Журавленко, Кудрявцев и Шевелёв на опытном участке днюют и ночуют, и тётя Наташа ездит к ним по вечерам, возит продукты, а то забывают даже поесть. Лёва немедленно написал ответ. Там было только одно: можно ли ему сейчас же приехать в Ленинград? А Маринка написала — целых три: тёте Наташе, папе и Журавленко. Она тоже просилась в Ленинград, хотела знать, кто будет управлять машиной, и жаловалась, что в лагере холодно. У неё даже ноги холодные, все в мурашках. Довольно быстро пришли письма от тёти Наташи и от папы. Оба велели не приезжать и сообщали, что ещё не известно, кто будет управлять машиной. В папином письме была коротенькая, размашистая приписка. Она начиналась: «Маринище-уродище!» — Маринка задержалась на этих словах, подумала, что, если так пишет, — наверно, не очень-то уродище… И прочитала дальше: «У тебя ноги холодные, в мурашках, а у нас горячие, весёлые, в бабочках. Мы просим тебя и Верящего жить спокойно. Самое интересное произойдёт при вас — в середине августа. Иван Журавленко ». Глава сорок первая. «СТРОМЖ-1» И вот — семнадцатое августа. В конце самого длинного проспекта в Ленинграде обнесён забором большой пустырь. На заборе сидит несметное число мальчишек. Калитка в заборе хлопает и хлопает. Уже прошли Маринка, тётя Наташа, Лёва и Маринкина мама. Она надела своё лучшее, бледно-розовое платье, идёт с очень гордым видом и больше не говорит, «чтоб этот Журавленко провалился». На отгороженном участке собралось много людей, и все они смотрят на середину пустыря. Там стоит приземистая машина. Потом она вырастет, — это Лёва с Маринкой знают. Она похожа на танк с башней для стрелка. Сбоку — подъездная арка. Позади — что-то похожее на ракету. Впереди — двухметровый хобот с кирпичеукладчиком. А пониже — стеклянная кабина. Лёва с Маринкой видят, как из кабины выходит Журавленко, загорелый, сосредоточенный, в светлом костюме, — и бегут к нему со всех ног. Хочется сказать ему что-то важное, особенное… Но где они, эти слова? Почему их в нужную минуту нет? Как назло, куда-то пропали! Журавленко берёт Лёву с Маринкой за плечи: — Сюда нельзя. Назад! — А в кабину заглянуть? — просит Лёва. Журавленко быстро отворяет дверцу: — Только скорей. В кабине Михаил Шевелёв. Значит, он будет управлять машиной. Маринке неспокойно. Перед папой приборы, кнопки, рукоятки и ещё штурвал. С ума можно сойти! Ну как запомнить, за что когда браться? А папа не спеша устраивается поудобнее, снимает пиджак, вешает его на спинку своего стула и загибает повыше манжеты рубахи. Маринка смотрит на его руки, широкие, твёрдые, с едва заметными следами трещин, но такие медлительные на вид. — И вы тут с папой будете? — оборачивается Маринка к Журавленко. А он ушёл. — Понадобится, — будет, — говорит Шевелёв. — Вы идите. Ну как уйти? Вот уже Шевелёв нажимает одну из кнопок — перед ним ярко освещается стекло с планом будущего дома, и за планом просвечивает стрелка. Лёва не может не спросить: — Зачем она? — Показывать на плане, где в данный момент идёт работа. Лёва заметил ещё экран, как в телевизоре, и хочет узнать, — а он здесь для чего? — Всё! — прекратил расспросы Шевелёв и закрыл кабину. Остальное Маринка с Лёвой видели издали. Видели, как диспетчер стройки Сергей Кудрявцев командовал шоферами, подвозившими под арку какую-то серую массу, видели, как Журавленко подал знак Шевелёву… И началось! Зашумел мотор. Из «ракеты» со свистом выдвинулся ствол, быстро вращаясь, врезался в землю. Вынутая земля понеслась по лентам транспортёров куда-то в сторону. Приземистая машина двигалась и оставляла за собой серую полосу уже готового фундамента. Лёва и многие другие присели на корточки — посмотреть, как серая масса раствора попадает в выемку. Но это происходило снизу, под машиной, и не было видно. А машина уже дошла до угла, повернула, задвигалась вдоль будущей боковой стены… и вдруг вздрогнула. И Лёва с Маринкой вздрогнули, вскочили, стали искать глазами Журавленко. Но сначала увидели Розовенького, и у них похолодело сердце. Липялин суетился возле машины и ничего не делал. Рядом стояли члены приёмочной комиссии и директор завода. Липялин размахивал руками и что-то объяснял. Он вёл себя, как самый главный, как судья на футбольном матче. А Журавленко стоял молча, смотрел в землю у выемки и ждал… Ещё сильнее вздрогнул и застопорил ствол «ракеты». Впереди машины зажёгся глаз, послышался тревожный звуковой сигнал. Лёва с Маринкой не знали, что в ту же секунду перед Михаилом Шевелёвым зажглась красная аварийная лампочка. Это означало: «Впереди преграда!» Не знали, что перед Шевелёвым на экране появилось изображение лежащего в земле бревна и что он быстро нажал одну из кнопок. Тотчас перед стволом «ракеты» включился дробильный аппарат, раздробил бревно, и машина продолжала работу. Маринка слышала, как несколько голосов сказали: — Здорово! Ей хотелось, чтобы это услышал Журавленко, чтобы он, такой загорелый, нарядный, постоял немного на одном месте, чтобы все на него смотрели! Ну куда он опять пропал? А Розовенький ходит победителем. Ещё подумают, что он всё это изобрёл. Через минуту Маринка горестно заохала. Она увидела Журавленко, вынырнувшего откуда-то из-под «ракеты» в перемазанном новом светлом костюме… А Лёва сразу заметил, что у Журавленко весёлое, счастливое лицо. — Ну, мы не подкачали? — крикнул кто-то, наверно из рабочих завода, стоявших в толпе за Маринкой и Лёвой. — Спасибо! Отлично! — опять перелетел через их головы ответ Журавленко. А машина всё двигалась. И к полудню фундамент был уложен. Так началась постройка дома. Лёва, Маринка и многие ребята из их школы появлялись на строительной площадке каждый день. Они видели, как машина наращивает стены, как сама у оконных проёмов рубит кирпич. А когда дело доходит до междуэтажных перекрытий, — двухметровый хобот вытягивается метров на двадцать и превращается в подъёмный кран. К концу двенадцатого дня на пустыре стоял пятиэтажный дом, облицованный зелёными плитками. Михаил Шевелёв выключил приборы и вылез из кабины. К нему подошёл Иван Журавленко. Глазами они сказали друг другу спасибо и молча посмотрели на стены. Сергей Кудрявцев ещё хлопотал у своей арки, но оттуда им крикнул: — Хорош! Говорил, доживём! Подбежали Маринка с Лёвой. — Залезайте в кабину, — сказал Журавленко, влез за ними и попросил Шевелёва: — Поднимите нас в пятый. Плавный подъём. И вот они уже распахнули окно и шагнули из кабины в одну из квартир. Небольшая светлая квартира из двух комнат. В кухне газовая плита. Ванна, душ. Журавленко посмотрел вниз. Там стояли люди, внимательно оглядывая новый дом. Разные это люди. Там и Лёвина мама, и Маринкина мама. Там и деятельный Корсак, и «деятельный» Липялин. Он добродушно улыбался, а члены комиссии пожимали ему руку, благодарили за участие в выпуске прекрасной машины. Значит, розовенький Липялин ещё процветает… Много истрачено из-за него сил, много выстрадано, и всё-таки машиной Журавленко построен первый дом. Журавленко стоит в новой квартире, где скоро поселятся люди, жившие в тесноте. Он уже думает о том, как сделать более совершенную машину. А Липялин смотрит на Журавленко снизу и по его лицу угадывает, что уже задумывается новое, и уже прикидывает, как действовать, чтобы из-за этого нового не сесть в калошу… Маринка чувствует себя именинницей. Она выискивает внизу своих одноклассников. Пусть теперь поймут, кто ей и Лёве Иван Григорьевич Журавленко. Ей только немножко обидно, что сам Журавленко на именинника мало похож. Она ещё не знает, что лучшие в жизни именины — это тот день, когда наконец-то хорошо сделано то, что очень хотелось сделать, а ты думаешь: «Нет, это ещё не всё». И в тебе уже шевельнулось новое, прогнало усталость и прибавило сил… Лёва следит за Липялиным и чувствует, что никогда не даст таким в обиду Журавленко. Лёве кажется, что он придумает, как это сделать. Вот увидите! А Журавленко говорит Шевелёву: — Без вас я бы здесь не стоял сегодня. — Да, — соглашается Шевелёв и, помедлив, добавляет: — Мне, как вам, не придумать. И Сергею тоже. И ещё многим. Но быть ниже вас — не хотим. Так как же нам сравняться с вами? Только одним — помогать вам как следует. Тогда с полным правом сможем сказать: Журавленко и мы.