Шрифт:
— Не хватит ли? — спросил себя Журавленко. — Не пора ли сдаться?
И это «сдаться» хлестнуло его так, что он вскочил.
Он сказал вслух:
— Вы понимаете, что об этом не может быть речи?
Он поерошил волосы, провёл ладонями по глазам, будто снял какую-то мутную плёнку, и вежливо попросил себя:
— Нельзя ли умнее и спокойнее?
Он достал папку, сел за письменный стол и вдруг, снова ослабев, уронил голову и уткнулся в папку лицом.
Так прошла минута, другая…
В квартире было как-то безжизненно тихо. Слышалось только тиканье будильника у соседа за стеной. Время шло безостановочно, без минуты, без секунды перерыва.
Этот отсчёт времени Журавленко слушал, как укор.
Буквально через силу он заставил себя встать, пойти в ванную и принять душ. Он растёрся полотенцем, докрасна взбудоражив кожу, и надел чистую рубашку.
Вместе с бодростью он почувствовал сильный голод и обрадовался ему, как снова пришедшей, горячей, ощутимой жизни.
Он вскипятил на газовой плите чайник, напился чаю и с таким наслаждением съел чёрствый батон с давно купленным, засохшим сыром, будто это было лучшим кушаньем на свете.
— Теперь ты хоть немного похож на человека, — сказал Журавленко и снова сел за письменный стол.
Он начал проверять расчёт каждого узла, каждой детали своей машины.
Глава двадцатая. О коротком слове — мы
А как повели бы себя мы после такого пуска модели, если бы знали о Журавленко то, что здесь о нём рассказано, — то есть немного больше, чем известно Кудрявцеву, Шевелёву, Маринке и Лёве?
Ведь мы с вами знаем, о чём думал и что делал Журавленко, когда все ушли, а они этого не знают.
От коротенького МЫ — многое зависит. Оно обладает магической силой. Каждый из нас занимает в нём большее место и имеет большую силу, чем нам иногда кажется. МЫ — это и сердце каждого из нас, и голова, и каждый твой и мой поступок.
Поэтому очень важно знать, как же повёл бы себя, будучи на месте Лёвы или Маринки, тот, кто эту книгу читает.
Разочаровался бы и не стал больше помогать Журавленко?
Продолжал бы помогать, как прежде?
Или ещё горячее?
Напиши об этом, не откладывая ни на минуту, и отправь письмо по адресу: Ленинград, Дом детской книги. Устроим для этого перерыв.
А теперь надо записать, как вели себя те, о ком здесь рассказывается. Из наших общих строчек и можно будет узнать, из кого же состоит теперь это коротенькое, но могущественное — МЫ.
В этот вечер Лёва засыпал со слезами на глазах. И, засыпая, спорил с человеком, которого и близко-то не было, которого он видел всего один раз в жизни в течение каких-нибудь трёх или пяти минут.
— И неправда, что немыслимая затея, — в сотый раз бубнил себе под нос Лёва. — Всё равно неправда.
Он спорил с солидным розовеньким человеком. А совсем уже сонный — видел его улыбающееся лицо и слышал, как он говорит Журавленко: «Я сразу, со всей прямотой тебе сказал: «Брось, Ваня».
Маринка в это время расплетала косы и вздыхала. Она думала:
«Лучше бы я получила двойку, лучше бы мне не купили бежевых ботинок с таким красивым мехом, что просто прелесть! Лучше я сама не знаю что, только бы не сломалась башня!»
По лицу Маринки её мама догадалась, что пуск модели кончился какой-то катастрофой. У мамы сразу стало великолепное настроение и такая осанка, как будто ей удалось сокрушить по меньшей мере вражескую армию.
— Ещё бы! — заявила она. — По радио о человеке не говорят, в газетах ничего не печатают, — хоть бы один портретик поместили, так ни одного. Значит, грош вашему Журавленко цена. Подумаешь, интеллигенция! Корпит себе, выдумывает, а ты с твоим дядей Серёжей да с Лёвкой и уши развесили. Хлебом не корми, а пусти к нему руки марать! Теперь, слава богу, убедились. И чтобы мы знать его больше не знали!
Она увидела, что Маринка отчаянно мотает головой, наспех расчёсывая косы, и совсем другим, ласковым голосом добавила:
— Перед сном, доченька, надо расчёсывать волосы получше. Пышнее будут. И яблочко возьми съешь, — не для себя, для тебя покупаю.
Маринка бросила расчёску и яблочко не взяла.
Михаил Шевелёв сидел на диване, подмяв под себя с полдесятка подушечек, и торжественно молчал.
Вошёл Сергей Кудрявцев, посмотрел на него и с горечью спросил:
— Радуешься?
— А как же! — ответил Михаил Шевелёв.
— Твоя взяла. Радуйся.
Шевелёв надел куртку и шапку.
— Пройдёмся. Надо поговорить.