Позже, вспоминая об этом случае, Сона утешалась: «Ну, и черт с ним, по крайней мере мои мальчишки хоть досыта орехов поели».

Почти такая же история повторилась и с конфетами, принесенными ею с фабрики Дадашева. Ребята дважды обертывали каждую конфету бумажкой — так она весила больше, — а получившийся «излишек» с аппетитом поедали. Но плутовство это скоро было раскрыто, и фабрикант перестал давать Сона работу.

Удачнее получилось с синькой, хотя ребятам новая работа пришлась не по вкусу. Они ворчали и крутили носами. На что им синька? Ее ведь не съешь и не выпьешь! Очень весело — сидеть до полуночи и рассыпать ложкой этот синий порошок по бумажным пакетикам…

Если б не шалости Аби, дети совсем бы заскучали. Но этот озорник незаметно слюнявил пальцы и, окунув их в синьку, мазал ею нос и щеки кому-нибудь из братьев. Поднимался хохот.

В виде награды Сона выдавала по полкуска сахара тому из детей, кто раньше других наполнит синькой пятьдесят пакетов.

Почти всегда сахар доставался Левону, реже — Аби. Но маленький пройдоха не хотел лишаться удовольствия: не успевал Левон получить свою награду, как Аби вырывал ее у него из рук, засовывал в рот и, громко смеясь, пускался наутек. И вдруг среди ночи во дворе подымалась страшная возня.

Но что было толку от трепки, которую Аби получал от Левона? Подумаешь, горе какое!.. Он спокойно возвращался, садился рядом с матерью и, точно для того, чтобы раздразнить Левона, невинно спрашивал:

— Ма, а, ма, знает ли сам сахар, что он такой сладкий?..

Микаэл и Арменак исподтишка фыркали, мать грустно улыбалась, а Левон подносил кулак к самому носу Аби и так же невинно спрашивал:

— А знает ли этот кулак, какой он тяжелый?..

Все от души смеялись, и громче всех сам Аби.

Вскоре синька сменилась содой, а потом перцем. Так перебивалась Сона в течение целого года. Она умудрялась даже отложить кое-что для передач мужу. Ее и без того слабое здоровье со дня на день ухудшалось. Приступы удушающего кашля сотрясали не только тело несчастной женщины; от них, казалось, дрожала даже паутина в сырых углах под потолком их низенького ветхого домика.

— Тонко прядет, — говорила старая Ази, многозначительно поглядывая на потолок. И ребятам казалось, что и в груди их матери тоже поселился какой-то паук; он сосет ее сердце и легкие и прядет вот такую же тонкую-тонкую губительную нить…

Со дня рождения ни один из ребят Сона не знал обуви: где взять столько денег? И дети постоянно ходили босые, разве что иногда обувь им заменяли шерстяные носки, подшитые кусками козьей шкурки.

Когда старший, Микаэл, подрос и начал ходить в школу, пришлось поломать голову, во что его обуть. И Сона нашла выход. Покопавшись по сорным ящикам, насобирала она старые суконные лоскуты и состряпала сыну чусты, подшив их таким же ветхим войлоком. Даже в снег и мороз Микаэл ходил в этих чустах в школу, одевая их поверх шерстяных носков.

Узкие и кривые улички пригорода, извивающиеся среди оград из глины, битого кирпича, камня, колючей проволоки и обрезков жести, зимними утрами были застланы толстой пеленой рыхлого снега. С проворством шакала пробегал по этим улицам спешащий в школу Микаэл. Чтобы не замерзнуть, весь путь от дома до школы он проделывал без остановок, — а школа была далеко, по ту сторону железной дороги, в самом городе. Руки и ноги мальчика сначала густо синели, потом краснели, точно раскаленный металл, он дрожал всем телом, как котенок, выброшенный из дому на мороз. В школе, сев на скамейку, он сжимался в комочек и, подсовывая под себя одеревеневшие от холода пальцы, пытался согреть их теплом своего тела.

В дождливые осенние дни вязкая глина улиц окраины, не знающих ни тротуаров, ни мостовых, порой так незаметно «снимала» с ног Микаэла его «обувь», что мальчик даже не чувствовал этого. Нередко потеря становилась известной лишь перед сном, когда мать вносила ржавое корыто и заставляла детей вымыть ноги. Расстроенная женщина с новой силой начинала проклинать тогда и день своего рождения, и самую жизнь, уготованную ей богом.

А рано утром горемычная мать уже снова сидела, согнувшись в три дуги, и только звяканье портновских ножниц вторило ее стонам и причитаниям. Хлебным мякишем тщательно счищала она с суконных лоскутьев налипшие на них клочки ваты и волос и садилась за свою, напоминавшую опаршивевшую лошадь, калеку «Зингер».

— Когда же ты ума наберешься, когда? — то и дело захлебываясь в удушливом кашле, сердито спрашивала она сына.

Кинув Микаэлу готовые туфли, Сона припадала грудью на швейную машину, и снова сухой, надрывный кашель сотрясал все ее существо.

Времена ли были такие, или просто не везло Сона, но все ее дела кончались неудачей. В один из особенно тяжких дней она решила продать свою единственную ценность — полученное в наследство от свекрови дорогое золотое кольцо. Завязав кольцо в платок, она крепко зажала узелок в кулаке, а руку спрятала в карман. Другую руку она протянула Микаэлу, и они вместе отправились на рынок. Не успели они перейти через рельсы, как, словно из-под земли, перед ними вырос щеголевато одетый, красивый молодой человек.