В комнате сделалось совсем темно.

– Я бы еще хотел поговорить о повторяющихся именах. У Шлимана есть кой-какие соображения на этот счет, мы могли бы…

Пустое, – повторила за Ольгу ночь, – пустое. Идите домой, Сереженька. Завтра вы нужны мне в добром здравии.

Как зачарованный, Сергей Сергеевич вышел из кабинета, плотно закрыв за собой дверь, словно опасаясь, как бы скопившаяся в Ольгиной норе мгла не заполнила здание. В приемной никого не было, и он, минуя охрану, вышел на улицу.

Было тепло, но в воздухе уже ощущалась осень. Звук запутавшегося в ветвях ясеня ветра сообщал, что большинство листьев на дереве начинают засыхать, теряя свой сок, как теряет кровь истомленная ночным вампиром жертва.

Безумие осени, подобно безумию умирающего, в последние моменты жизни пускающего на ветер все свое золото, приводило Сергея в трепет. Какое-то время он шел вдоль канала Грибоедова, любуясь черной водой. Белые фонари создавали вокруг себя нечто вроде островков света. Кроны деревьев, попавшие в эти пятна, превращались в изумрудные и золотые россыпи. Дверь одного из подъездов открылась, и оттуда выскочил белый и, казалось, источающий свет пудель. Сергей невольно засмотрелся на веселое грациозное создание. Мимо него пронеслась машина Ольги. Каждый раз, наблюдая ее молниеносные старты и гонки, он удивлялся, отчего предприимчивая начальница не додумалась поставить себе на крышу машины мигалку.

Он подумал об Ольге, и настроение заметно упало. Прямо на его глазах разваливался мир, в строительстве которого он принимал посильное участие. Дан сдавала. Если так пойдет, то никакой современной мистической серии, никаких переработанных с учетом современных карт космоса эфемерид, – ничего не будет.

Сергей поморщился. По-любому, Ольгу следовало вытаскивать. Знать бы, как, где, каким образом?

Легко сказать – вытаскивать, когда она не знает даже о пророческой избранности Дан. И вообще, можно ли считать пророчеством одну лишь сомнительную строчку: «И будет им Дан»? Глупость какая-то, дурная шутка великого просветителя. И все же, раз она будоражит ум, значит, не лишена молекул реальности и имеет право на существование в этом мире.

Канал Грибоедова приобрел таинственный фосфорный оттенок и, светясь, тёк себе в понятном только ему направлении. Сергей поднял голову и увидел, что гнилостный свет его достиг Спаса на крови, и тот, восприняв призрачное посвящение, наполнился им, как вампир-луна напитывается солнечным светом, чтобы затем отражать его.

«Бежать, бежать, – зудел внутренний голос. – К черту на рога из этого проклятого и прекрасного города, круга ада, расколотого зеркала мироздания. Бежать!»

– Куда? – спросил он сам себя и не услышал ответа. Точнее, ответ был в нем, но не особенно рвался наружу. – Так ведь бежал уж, все равно от судьбы не уйдешь. Тем более, от судьбы алхимика, оттого, что заготовил себе в одной из прошлых инкарнаций, от святой цели, от Грааля, от короны Вселенной…

Сергей замотал головой, отгоняя видение, но оно пришло к нему, повторившись в жидком зеркале отраженной луны или в луне подлинной.

Видение это было знанием, великим и щедрым потоком, с которым величайшие святые и алхимики соединялись, становясь единым целым, духовной единицей или знаком бесконечности.

Мир всегда делился на тех, кто творил свою судьбу, выплавляя в тигле вечности бессмертную сущность, и тех, кто был лишь строительным материалом вечности, чем-то заполняющим бреши. Истинные от рождения к рождению, складывали драгоценную мозаику своей судьбы, творя великое полотно жизни, поэму, выписанную рунами Одина и золотыми буквами Соломона.

Смерть была неизбежна, но неизбежным было и рождение, идущее за смертью как восход за ночью. Алхимики духа сражались с ночью и смертью за право жить.

Потому что было понятно с самого начала: чем величественнее цель, тем труднее достичь ее в течение всего одной смертной жизни.

Поэтому алхимики рождались снова и снова, продолжая свое дело.

Смерть блокировала память. Алхимики создали хранителей, в обязанности которых входило отыскивать истинных и помогать им вспомнить себя. Не обучать, не настаивать, а лишь вспомнить и почувствовать. Некоторые из них пробуждались, не дождавшись хранителей, а бывало, что и не просыпались вовсе, иные жертвовали несколькими воплощениями, чтобы просто отдохнуть и набраться сил.

Когда Шлиман нашел Сергея, тот был обыкновенным инженером-конструктором, человеком по-своему одаренным и бесконечно одиноким. С тех пор Сергей сделался еще более замкнутым и нелюдимым, но зато само чувство одиночество было им утрачено раз и навсегда.

Следуя правилу хранителя, Шлиман не объяснял, не раскрывал тайны, а просто в один прекрасный день, положил перед новым приятелем репродукцию гравюры XIV века с изображением города алхимиков Праги, вызвавшей в сердце инженера сладкую боль и наполнившей его сны картинами прошлого.

А затем Шлиману оставалось ждать и наблюдать за тем, как Сергей будет биться головой о стену, разделяющую его и средневековый замок. Пока из сумятицы не появилась линия, – тонкая, но верная тропка, которая и привела его к нему же самому.

В старую добрую Прагу, в осаждаемую инквизицией цитадель истины, последнее пристанище для ищущих и истинных, бесов пир для шарлатанов. К алхимику алхимиков, императору Рудольфу, над чьим пылающим горном раскинул крыла двуглавый орел Габсбургов. Туда, где он уже жил когда-то, как бы растворившись в сиянии науки наук, под покровительством короля адептов и адепта из королей.