Валентин отпрянул и побледнел.

— Валя, миленький! Это же я, Искра! — бросилась она к нему.

— Ты? Не сон ли? Да откуда ты взялась? — он крепко обнял Искру. И сразу же у нее перехватило дыхание от такого страстного поцелуя, что она не могла сказать ни слова.

— Ну и здорово! Вот так встреча! — передохнул Валентин. — И не думал, и не гадал…

— Ты на вокзале был? — вдруг спросила Искра.

— Зачем?

— А в камере хранения? — тревожно взглянула на него девушка.

— В камере? — удивленно переспросил Валентин. — А что я там забыл? Такое скажешь. Мой пароход уходит завтра, и этот вокзал мне ни к чему. Я встретил друга, и мне стало жаль его.

Спился человек, а мастер — золотые руки. Вот мы и зашли пивка выпить. Ты же слышала, как мы прощались, а?

— Слышала, Валенька, все слышала. А самое дорогое, что снова тебя услыхала, орел ты мой сизокрылый. Я ведь тебя искать приехала. Из-за этого и на работу поступила. Все мне опротивело в Самгородке, как ты уехал. А как только открыли Новоград, я все мигом бросила.

— Ох беда, беда! — прижал ее снова Валентин. — Что же ты не написала, что приедешь?

— А зачем?

— Как зачем? Меня отсюда перевели. Я теперь на ремонте китобойной флотилии. Вот видишь, и эмблема новая на мичманке. И шевроны совсем другие на рукаве. Механик по котлам. Еще не забыла, Искорка, вот ту: «В котлах уже нет больше пару…»? Вот как раз я по этой линии. Котлы, турбины, измерительная аппаратура и тэ дэ и тэ пэ. Ну хорошо, что я тебя встретил перед отъездом. Теперь у нас снова все пойдет по-старому, как в Самгородке. И уже никто нам не посмеет стать поперек дороги, Искорка моя милая. Никто!

— А где твои погоны?

— Ха-ха! — засмеялся Валентин. — Сразу видно, что ты из Самгородка. Разве китобои носят погоны? Погоны у военных моряков, а мы штатские. Мы как запорожцы: плывут и песни распевают. Мы — вольница, Искорка. То, что тебе больше всего по вкусу. Ты в общежитии живешь? Я тебя провожу, а сначала давай пройдемся.

Они дошли до обрыва у железной дороги. Валентин сказал:

— Пойдем напрямик… Тут тропка. Так будет ближе…

Искра заколебалась. Перед глазами вдруг всплыла женщина… Девушка взглянула на руки Валентина. Они были белые, чистые. Но сомнение сделало свое дело.

— Что ты, Искорка? Пойдем.

— Не пойду! Ты обманываешь меня! Другую себе завел, — вдруг не выдержала Искра и отпрянула от Валентина.

— Другая? Да ты с ума сошла, глупенькая!

— Нет. Другая. Сама видела, как ты сажал ее в автобус. Вон там, на той остановке. И вслед за ней втиснулся в машину, еще в двери стал, руки крестом сделал, чтобы она, смотри, не выпала.

— Дурочка! А ты вот это видела у меня на руке? — Валентин рывком закатал рукав кителя, показал Искре большие золотые часы с таким же массивным браслетом: — Смотри, Искра, это же не иголка! Я ношу их с того времени, как стал на работу в китобойной флотилии. Настоящие швейцарские золотые часы и такой же браслет. Мне их привезли друзья из Кейптауна, где останавливаются корабли флотилии. Уж их бы ты заметила?

Он вел ее по тихим, безлюдным улицам, клялся в верности, в любви, как и там, в березовой роще в Самгородке, и эти воспоминания растопили сердце Искры. Она ответила на его горячие поцелуи, прижалась к любимому, потеряла голову. Опомнилась лишь на окраине, у входа на старинное кладбище.

— Валя, ты что? Куда мы идем?

— Мертвые срама не имут, Искорка.

— Нет, нет! Как ты можешь? Я не пойду, Валя, мне страшно.

Он привлек ее, хотел поцеловать, но Искра вырвалась. Правда, она ждала, что он начнет уговаривать, наконец, насильно уведет, но Валентин спокойно взглянул на нее, пожал плечами и совсем ласково и тихо проговорил:

— Как хочешь, Искорка. Пойдем обратно. Покажешь мне, где живешь. Ладно?

— Угу, — тихо промычала Искра и медленно повернула обратно, а сама жалела, что все так кончилось.

Павел сидел возле шкафчика с посудой у окна, перебирал мелкие хозяйственные вещи в большой жестяной коробке, ощупывал, как скупой, прижимая к груди каждую, словно прощался навеки со своим богатством. Наперсток, вышитая подушечка с иголками, воск, которым смолят суровые нитки. Две большие иглы, которыми зашивают мешки. Сломанная мамина сережка. Какая-то дешевая брошка. Заржавевший крестик на красной ниточке. И пуговицы. Сколько тут было пуговиц! Отцовские — с якорями. Мамины — стеклянные и пластмассовые.

Он взял наперсток, надел на палец, стал внимательно рассматривать его. Задумался.

«Видишь, и ты состарился! Хоть и железный, а и тебя пробили. Берег матери пальцы, чтобы игла не уколола, а сам проносился. Ох, мама, мама! Сколько вы перештопали и перечинили, за нами присматривая. Двое нас было. Отец да я. Разве двое? А целая больница! Вы же и в больнице стирали белье…»

Павел разворачивает затертую до дыр флотскую газету, которую прислали матери моряки, и перед его глазами встает отец. Портрет в газете уже потускнел, словно отец смотрит сквозь седой туман. И на нем расплылись темные большие пятна. Это мамины слезы. Следы сотен рук, потому что тогда газета обошла чуть не весь Новоград, как только ее принес почтальон.