— Пускай! Нам не привыкать! — хвастливо заверил Василий.

Но вдруг заволновался, даже побледнел. Нервно покусывая губы, стал жаловаться:

— Вот видишь, отец, какая у меня бригада! Одна в слезы, другая в пляс, третья в лес… А ты хоть головой об стену бейся.

— Ого! — сочувственно заметил Рында. — Ты уж держись, сынок, да смотри голову не разбей.

— Нет уж, Рында. В доску расшибусь, а на своем поставлю… Будут они у меня, как шелковые, по ниточке ходить. И звания для них добьюсь, и косынки красные наденут… Я на своем поставлю…

— Поставь, сынок… Поставь! Да гляди, чтобы они тебе шею не свернули. И главное, не давай бабам волю, а то как сядут на загривок, сам черт не сбросит… Так на тот свет и понесешь, в самое пекло… Хорошо на кораблях… Не было на палубе юбок, нет по сей день и никогда не будет… В Запорожской Сечи тоже…

— До свидания, старый. Потом доскажешь. Некогда! — сказал Василий и прошел в узкий коридор проходной.

Щемило сердце. В горле жгло, и он заскрежетал зубами. Сжал кулак так, что запястья побелели, ногти больно впились в ладони. Случись это раньше, он бы и бровью не повел. Раньше стоило бригадиру позвонить в отдел кадров или написать рапортичку, как от такой непокорной Ольги или языкастой Олеси и следа не осталось бы в Новограде. Милиция мгновенно аннулировала таким ткачихам прописку — и выметайся в двадцать четыре часа. Тогда и город был закрытый, и тот, кого здесь лишали прописки, долго еще обивал пороги в других местах в поисках работы. А сейчас что? Правду Марчук говорит: сейчас никто никого не боится… И отдел кадров так же, как милиция, не имеет права никого высылать без суда. Сейчас ткачихи могут сесть тебе на голову, а ты молчи, если и дальше хочешь оставаться бригадиром. Уже не ты ими командуешь, а они передвигают тебя, словно пешку на шахматной доске. Чуть что не так — сразу собрание, строгие требования к дирекции и партийному комитету. Вот тебе и единоначалие бригадира на производстве! Дожили! Бригадир без силы и без власти! Вертите им, как хотите, а он вас и пальцем не тронет.

Не тронет? О, нет! Вы еще не знаете Василия Бурого, если так думаете. Кто отвечает за выполнение плана в бригаде? Бригадир! Кто заправляет ткачихам пряжу в станки? Бригадир со своими учениками. Кто заботится о пряже, запасных частях к станкам, освещении цеха и вообще о работе всех ткачих? Так чего же ты нос повесил, Вася? Выше голову! Разве ты не можешь так заправить станки Ольге и Олесе, что они волком взвоют и поклонятся тебе низко? Можешь! Разве не можешь дать Ольге такую пряжу, с которой она ни за что не выполнит план? Можешь. Так в чем же дело? Чего ты горюешь, словно матрос, которого навсегда списали на берег? Тебя же еще не уволили? Нет! Вот и бери снова кнут и вожжи в руки. Одну взнуздай, второй вожжами указывай дорогу. Третью можно раз кнутом, а раз — пряником. Охаживай их, как добрых коней, и они снова станут послушными. Вот придешь сейчас в цех. И прежде всего поставь Ольгу вязать узлы. Отдели ее от Олеси. Пусть плачут по отдельности. А то как сойдутся вместе, непременно выплачут друг другу свое горе. И тут Ольга а не устоит. Все разболтает… Итак, Ольгу — вязать узлы, Олесю — на заправку станков. Пусть сама попробует. Бригадиру некогда. У него профилактика. Павел и Андрей будут с ним. Вот так. Твоя власть, бригадир, всех к ногтю. Выше голову! Ольгу в тот конец цеха. Комсорга — в другой. Морской порядок… А сам — посередине. Не давай им сойтись.

Василий нахмурился, рванул дверь цеха.

Он уже и рот раскрыл, чтобы накричать на ткачих, и руку с часами поднял к глазам, чтобы показать всем, как бригадир бережет на работе каждую минуту. Думал, пока пройдет от порога до станков, ткачихи заметят на его лице недовольство, притихнут, покорно примутся за работу. Бригадир! От него зависит их заработок! А ведь самое главное — заработок. Слово бригадира — закон. К этому приучает их Бурый давно. Но на пороге весь его воинственный запал мгновенно угас.

У станков, хотя его смена должна была уже приступить к работе, не было ни единой ткачихи из его бригады. Девушки, которые закончили работу, тревожно выглядывали из-за станков, словно спрашивая усталыми глазами: «Где же твоя смена, бригадир? Опять митингуют? А время не ждет! Если каждый день так работать, то и план и обязательства — все полетит вверх тормашками… Взгляни, как твоя бригада готовится к смене!..»

Бурый поглядел в противоположный конец цеха и увидал всех девушек, тесным кольцом окруживших Олесю. Здесь были и ткачихи из шелкового цеха, где она когда-то работала; они вели себя так решительно и смело, словно кто-то слил всех в одну монолитную бригаду и назначил нового бригадира. На Василия никто даже не обратил внимания. Он дернул воротник, словно ему было жарко. Потом кашлянул и стал громко сморкаться в большой, старательно выглаженный, сложенный вчетверо клетчатый платок. Марина даже надушила его. Одна из девушек оглянулась, то ли Стася Богун, то ли Галя Диденко, — Бурый не узнал. Но и та взглянула только мельком и тотчас снова показала ему спину. Вот остолоп! Разве в таком шуме можно расслышать стук двери или то, как сморкаются? Василий быстро направился к ткачихам, на ходу приосаниваясь и раздвинув локти, словно собирался растолкать девушек, чтоб как можно быстрее добраться до Олеси Тиховод.

Но вдруг увидел Анну Николаевну и остановился на полпути. Та стояла возле Олеси, сокрушенно покачивая головой, краешком белой косынки вытирая крепко сжатые губы. Такой он не раз видел ее на партийных собраниях, когда парторг собиралась дать кому-то бой. Что делать? Быстро опустившись на одно колено, бригадир стал завязывать шнурок, хотя тот был в полном порядке.

Как тут быть, когда рядом с Анной Николаевной стоит и Ольга Чередник, прижав ладонь к щеке. Глаза у нее грустные. По обе стороны от нее, словно охрана, сильные и стройные Андрей Мороз и одноглазый Павел Зарва. Они так сочувственно слушают Олесю, а на него, Василия Бурого, и не смотрят. Так что молчи, бригадир, раз опоздал и потерял власть над ткачихами. Прислушайся лучше, о чем они говорят. Даже посочувствуй им, и тогда снова возьмешь верх. А так что же получается? Ты опоздал, и они одни, без тебя, решают наболевший вопрос.

— Вы говорите — не беда, а я помню, как возле нашего детдома в лесу, вскоре после войны, мальчишки пасли коров, — говорила Олеся. — Кто-то нашел заржавленный снаряд. Разложили они костер и давай вытапливать из снаряда олово. Хотели сделать блесны и грузила для удочек. И девочек двух уговорили. Обещали им кольца сделать из этого натопленного олова или меди. Оловянные перстни… Ну и наделали: два дуба повалило, а когда матросы прибежали, не было уже ни пастухов, ни скотины. Только девочка без руки истекала кровью в кустах. Эти ребята учились в нашей школе. Всех нас повели к поваленным дубам. И учитель показал нам все: где разжигали огонь, где росли поваленные дубы… На одном дереве нашли шапку пастушка… Сумочку с хлебом на сосну забросило. Матери голосят: там ногу найдут, там руку. А учитель нам все показывает: «Глядите, дети, что снаряд натворил. Не трогайте таких игрушек. За десять километров обходите. Товарищам своим расскажите, детям, когда вырастут… Чтобы наука всем была».

Ткачихи не знали, к чему Олеся ведет, но не перебивали, слушали. Только Искра не утерпела:

— А потом что?

Олеся мяла в ладонях бракованный репс, побывавший уже в руках у всех девчат, от чего белокорая березка потускнела, помрачнела, словно и ее опалило тем огнем.

Анна Николаевна подошла к Олесе, забрала отрез:

— Дай сюда. Не мни…

Искра снова спросила:

— Ну а дальше что, Олеся?

— Что дальше? Кажется, все. Вот так и этот репс, девушки. Вот и я натворила дел, как те пастушки. Вспомнились они мне сейчас… И я повела вас к этим поваленным дубам…