— Да, мама мне рассказала, что это студенты. Но рассказала потом. Сначала она молчала, как партизанка. И Данька с Денисом, и даже Наталья тоже туда же — за целый день хоть бы слово! После ужина мы с ними посидели, они спать пошли, а я подумал — буду тебя ждать. Пришел сюда, сел. Слышу — ящик стола выдвигается. Тихо, тихо, как в хорошем триллере. Смотрю, а в ящике ты, — Лешка снова упал навзничь и положил руку на сердце. — Пап, так шутить нельзя!

Действительно, верхний ящик, в котором поселился Лад, выезжал на роликах очень легко и бесшумно, почему они его и выбрали. Не для зловещих эффектов, а для удобства. Владимир Данилович засмеялся. Лешка с Ладом — тоже.

— И даже после этого, — Лешка поднял бутылочку, — я не выпил пятьдесят грамм для поправки здоровья. Мы тебя дождались. Будешь со мной по капельке?

— Из стакана?

— Чему тебя учат на твоих симпозиумах? Именно из стакана, именно из такого и никак иначе!

— Что бы я без тебя делал, — весело буркнул Викторов. Он любил сына с его позой великого гедониста, ценителя и знатока жизненных радостей. Если ребенок выпендривается перед вами, значит, ждет внимания и одобрения, а чего еще родителю от ребенка нужно?!

Тем временем «ребенок» с наследственной ранней проседью налил по сантиметру в каждый стакан и обернулся к Ладу.

— А вы?

— Я воздержусь, спасибо. Мне, честно говоря, пора уже и на покой.

— Специально ушел? — шепотом спросил Лешка, когда ящик закрылся.

— Вряд ли. Он часто засыпает и просыпается. Масса тела маленькая, из-за этого... — Ну ладно. Будем?

— Будем.

Коньяк был и вправду хорошим.

— О чем же вы с ним тут беседовали, пока меня не было?

— О сущности разума. О чем еще?

— Однако… На трезвую голову, и такие разговоры?

— А вы напрасно иронизируете, господин профессор, — Лешка картинно взял тонкий стакан в ладони, чтобы согреть. – Не вам одним вести на трезвую голову такие разговоры.

Тут уж ничего не поделаешь. Гуманитарий в семье ученых, а точней, в семье известного ученого всегда будет чувствовать себя паршивой овцой. Никто никогда Лешку не проклинал и не отлучал от семьи, никто не осуждал его выбор, напротив, позволялось ему много больше, чем сестре, примерной студентке — Вика, чуть что, восклицала: «Ему можно, а мне нельзя?» Лешку любили, успехами его гордились. И даже когда он забросил нормальное учение, забрал документы из вуза, никто ему слова не сказал. И все-таки он, чудак, до сих пор доказывал семье, какой он замечательный и каких достиг высот вне родной биологии.

— Ладно. Давай теперь на нетрезвую голову. Ты говори, а я послушаю. Как он тебе показался?

В самом деле интересно, подумал Викторов. Человек без естественнонаучного образования, ничего не знает ни про число нейронов коры, ни про биохимию мозга, ни про все остальные увлекательные вещи, которые мешают мне воспринимать Лада как человека. Для Лешки физиологических запретов на разумность не существует. Сидели, значит, беседовали на философские темы...

Лешка вдумчиво понюхал коньяк, повертел стаканом, придирчиво посмотрел на свет, как по стенке стекают густые струйки, отхлебнул, обмакнул лимон в молотый кофе.

— Я не знаю, как там у вас, ученых, положено давать определение разуму. Если я что-то напутаю, потом мне объяснишь, хорошо? По-моему, дело обстоит так. Разум — это способность держать в голове вещи, которых нет у тебя перед носом. Думать о том, что может быть и что будет, воображать вещи, явления, связи между ними и смотреть в уме, как развиваются события. Полезное такое свойство. Некто волосатый поднял с земли палку и увидел в голове кино, как неплохо бы врезать этой палкой между глаз саблезубому тигру. Или, скажем, соседу по пещере, чтобы меньше приставал к чужим самкам. Так все и началось.

— Ты сам это придумал? — одобрительно спросил Владимир Данилович. До чего все-таки занятно беседовать с гуманитариями. Им кажется, что они сформулировали законы эволюции интеллекта впервые, только что, за коньячком, они знать не знают, что об этом написаны толстые монографии, где есть все, что они сказали, и много чего сверх того... Но, странное дело, возникает какое-то ощущение новизны даже у старого естественника.

— Ну что ты, где мне. Вычитал.

— У Конрада Лоренца?

— У Голдинга. Уильяма.

— Хорошо, извини. Продолжай.

— Ну вот. Параллельно с этим возникла такая вещь, как немедикаментозное воздействие на психику. Ритмы шаманского бубна, пляски и пение перед боем, сюда же рисунки. Создание настроения, в общем. Радостного, боевого, эротического — это поначалу, нюансы пришли потом... Ну, словом, я к чему это говорю — в некий момент пошла специализация. Построение моделей в уме стало самостоятельной способностью, и применять ее стали по-разному. Направо пошли вы, праученые, — философы и мастера, сторонники логики, экспериментальной поверки теорий и воспроизводимости полученных данных. Если А, то В. Если снег не растаял прежде, чем взошли приметные звезды, жди холодного лета. Если недодержать горшок в огне, он получится хрупким. А налево пошли мы, пра-богема, — Лешка снова отхлебнул из стакана. — Люди, которые решили про себя, что соответствие моделей реальности — дело второстепенное. А главное — чтоб модели создавали какое следует настроение. Мы низвели работу мозга до уровня шаманского бубна, пляски вокруг костра, в этом наша вина и наша заслуга...