И только осенью пятьдесят девятого полет к ближайшей соседке оказался удачным, и советская ракета со скоростью двенадцать тысяч километров в час врезалась в Луну.

Владику в инженерной работе более всего по душе были расчеты. Не компоновка космолета — космического корабля (чем занимались проектанты во главе с Константином Петровичем), не его чертежи (дела конструкторов), не изготовление изделия и не его испытания. И Иноземцев был счастлив, что та работа, что ему поручили, совпадала с его устремлениями.

Его очень занимала задачка, которую ему, словно бы играя, подкинул все тот же Феофанов: на какую высоту (каков апогей орбиты, каков ее перигей) следует выводить пилотируемый корабль, чтобы атмосфера могла, если вдруг не сработает тормозная установка, уловить спускаемый аппарат? Чтобы он в итоге затормозил естественным путем и возвратился на Землю? Да не позже чем через десять суток — на столько у первого космонавта имелось запасов воды, воздуха и провианта. А еще — желательно приземлиться на территории СССР. Или хотя бы в океан, но никак не в Америке.

Вывести формулы и составить программу расчета — такой была главная задача у Владика. А потом, как решаешь задачку в институте, — подставлять цифры и считать. Однако точность расчетов потребовалась такая, что окабэшные расчетчицы с ними не справлялись. Они на своих арифмометрах (как некогда и Владислав) считали с точностью до четвертого знака после запятой, а ему требовался шестой-седьмой знак.

В ту пору компьютеров в стране было раз-два и обчелся. В самом буквальном смысле — в СССР тогда действовала одна ЭВМ и создавалась вторая. Имелась БЭСМ (быстродействующая, или большая электронно-счетная машина), которая находилась в Институте точной механики и вычислительной техники на Ленинском проспекте. В 1953 году она была признана, между прочим, самой быстродействующей машиной Европы. На ней физики-ядерщики днями считали процессы, происходящие при взрыве в атомной бомбе. Для того чтобы к БЭСМу допустили Владика, потребовалось ходатайство чуть ли не самого Королева. Ракетчикам позволили на ней трудиться по ночам. И была еще, оказывается, третья очередь допуска — когда у БЭСМ случался аварийный останов и ракетчики быстро-быстро устраняли свои ошибки, представители других академических институтов, караулившие по ночам эти остановы, могли что-то просчитать.

Полупроводники и интегральные микросхемы тогда только начинали придумывать — и не у нас. Суперкомпьютер БЭСМ работал на лампах, а накопителями информации служили магнитные бобины. Машина занимала огромный зал — целый этаж. Как и сейчас, электронные мозги сильно перегревались. Как и нынче, решалась задача охлаждения, решалась с помощью вентиляторов. Но если теперь вентиляторы, как и прочие элементы, маленькие и их прячут под корпус — тогда охладитель стоял прямо в машинном зале. А окна были распахнуты настежь, независимо от того, какая погода царила на улице. Закрывать форточки строго возбранялось — равно как и выключать вентилятор. Возле него висела рукописная табличка с доморощенным стихотворным призывом: ВЕНТИЛЯТОР ДРУГ ТРУДА, ПУСТЬ РАБОТАЕТ ВСЕГДА!

После полноценного рабочего дня в ОКБ Владик вечерами приезжал в институт в Москву, на Ленинский проспект — к машине. В кармане у него был дырокол — чтобы самому можно было исправить собственные ошибки в перфоленте, которой кормилась БЭСМ. В лютом холоде машинного зала очень помогало купленное мамой зимнее пальто. Когда от бесчисленных папирос и недосыпа голова отказывалась варить, Владик укладывался на стульях поспать. Порой укрывался ковровой дорожкой из коридора. Пока спал, машину эксплуатировали его коллеги-баллистики из ОКБ или правдами-неправдами проникшие к первому суперкомпьютеру в Союзе геологи или метеорологи. Производительность и точность ЭВМ тогда потрясала: два десятка тысяч операций в секунду! Впоследствии, гораздо позже, уже в шестидесятые, Владик прочтет «Иду на грозу» и «Понедельник начинается в субботу» и подумает, что Гранин и Стругацкие своих младших научных сотрудников наверняка с натуры писали — с таких же парней, как он тогда, в пятьдесят девятом, увлеченных работой не за зарплату, а за интерес. Ведь даже он, молодожен, уделял своему делу дни и коротал с ним ночи.

Впрочем, семейной жизни Владик все же отдавал положенную дань. Еще перед свадьбой решил жилищный вопрос — как сам считал, с большим успехом. Лично прошерстил близлежащие от КБ окрестности, и на станции Болшево (одна остановка на электричке от Подлипок) отыскал вдову лет сорока, которая сдала молодой семье прелестную комнату в своем доме с отдельным входом. Там имелась дровяная печь и колонка для подогрева воды и даже теплый сортир. И всего за двести пятьдесят рублей! Туда Владислав и переехал со своего чердака. Сначала один, а после свадьбы перевез Галю.

Владика умиляло и забавляло, как, с неумелой старательностью, его юная супруга пытается исполнять роль жены. Вдруг появлялись салфеточки на стол и на сервант, снимались, стирались и заново водружались занавески. Галя умело растапливала печь, давая сто очков форы коренному горожанину мужу. Кулинарные ее успехи оказались не столь разительны. Однажды она сварила к приходу супруга макароны в холодной воде, а на сделанное ерническим тоном замечание проплакала Владиславу рубашку на плече. Примирение было закреплено в постели — как заканчивались в ту пору обычно все ссоры и разрешались любые непонятки и оскорбления.

А главное, подходила весна, печку требовалось топить уже не дважды, а лишь единожды в день, зато зимник, ведущий на станцию, развезло, и приходилось носить с собой в портфеле влажную тряпку для протирки на платформе штиблет.

Гале тоже следовало распределиться. В домике в Болшево держали военный совет. Девушке давали свободный диплом — по месту жительства мужа. Решили, что было бы неплохо, если Галя устроится в какую-нибудь школу в Подлипках, Болшеве или, на худой конец, в Пушкине. Но тут Владика осенила грандиозная идея: