Шрифт:
– А это вообще не суть важно. Ну, Тютчевым.
– Каким еще Тютчевым?
– Федором Тютчевым. Хотя лучше Гоголем. Это смешнее.
Первый раз в жизни ей захотелось ударить его. Но она не знала, как это делается. Что? Просто поднять вот так руку и хлопнуть? На лице ее мужа появилось выражение недоумения, как будто он шел по песку или гальке, горячей от солнца (уже, значит, в Ялте!), и вдруг натолкнулся на снег.
– А может быть, лучше я ей позвоню? – спросил он задумчиво.
– И позвони! И делай с ней сам все, что хочешь! Мне тошно!
– О’кей. Тогда я позвоню ей сегодня.
Отец позвонил, и они встретились у памятника Долгорукому. Марк Переслени не видел своей дочери почти два месяца и теперь еле узнал ее. Она вытянулась и выглядела так, как будто только что поднялась с постели после тяжелой болезни. И не в том дело, что она была очень худа, а, может быть, даже вся истощена, а в том, что в глазах у нее было много того слишком жадного, жгучего блеска, который всегда отличает людей, болевших без всякой надежды на то, что кто-то им может помочь и от боли найдется хотя бы на время лекарство.
– Hi [4] , папа! – сказала она.
– Hi, дочка! – сказал Переслени. – Голодная? Будем обедать?
– Я ела. Только что. Пойдем лучше кофе попьем.
Они вошли в закусочную и заняли свободный столик у окна.
– Ну, как ты? – спросил он.
– Нормально.
– Ой, врешь!
– Зачем тогда спрашивать, если я вру?
Переслени усмехнулся, глаза стали длинными и равнодушными.
– Тогда я тебе скажу новость: мы с мамой решили отправиться в Ялту.
4
Привет (англ.).
– На отдых? – спросила она.
– Пожить, поработать. На годик, а может, и больше.
– Езжайте. Раз надо – так надо.
– Но мама-то ведь без тебя ни на шаг.
Теперь усмехнулась она. Точно так же.
– Поедет, поедет. Ты уговоришь.
– Послушай-ка, Верка, ведь что-то случилось.
Она посмотрела в упор:
– Ничего.
– Ну, это неправда. Опять соврала!
Переслени понизил голос до шепота и, перегнувшись своим небольшим и ладно скроенным телом через столик, спросил:
– А ты не беременна? Нет?
Она покраснела.
– С какой это стати?
– Бывает.
– Тебе это важно? – она засмеялась.
И он засмеялся. Их смех был похожим, глаза одинаковыми.
«Возьму вот и все расскажу!»
Не было ничего нелепее, чем все рассказать отцу, которого она видела не больше, чем пять-шесть раз в году и который съехал с их квартиры на «Спортивной», потому что ее появление на свет помешало ему. Отцу, которого Лина Борисовна не называет иначе, как «садист» и «мучитель», и от которого мама столько лет не находит в себе силы уйти. Она вдруг поняла маму: отец был таким же, как Андрей Андреич Бородин. Осенившая ее догадка казалась абсурдной, но женский инстинкт не подвел. Таких, как отец, никогда не бросают, бросают других, эти сами уходят, но их не пускают, за ними бегут, а если зима – увязают в снегу, и вслед им кричат, не стыдясь и надеясь.
– Нет, я не беременна, нет, не волнуйся, – сказала она. – Но ведь дело не в этом. Беременность – что? Ерунда! Аборт можно сделать.
– Э, нет! Не скажи! – он сморщился весь. – Как аборт? Это смерть. А я сколько раз сам был на волосок…
– Ты? На волосок? От аборта?
– Дурацкая шутка. От смерти.
Никогда они не разговаривали так странно и так пристально не всматривались друг в друга – как будто упала стена между ними.
– Но мне жить не хочется, папа. Мне плохо. И если я только решусь, я тогда…
Он побагровел, перегнулся и с силой тряхнул ее так, что она закачалась.
– Молчи и не смей! Доиграешься ты!
– Что значит «не смей»? Эта жизнь ведь – моя?
– Надеюсь, не только твоя.
– Чья тогда? Бабулина, может быть? Или твоя?
Он левой ладонью накрыл ее руку. Ладонь у него стала мокрой, горячей.
– Я думал об этом.
Она напряглась.
– Ну, папа? И что? Говори! Что молчишь?
– Ты знаешь, когда я пытался уйти…
– Да, знаю! Мне мама сказала, как ты…
– Три раза пытался. И кто-то меня всегда останавливал или спасал. А кто, я не знаю.
Она испугалась: отец ее был совсем не таким, каким раньше казался. И этот отец ей был, кажется, нужен. Нельзя было взять и его отпустить, нельзя, чтобы он ее снова забыл, нырнул в свою жизнь так, как будто они и не говорили с такой откровенностью!
Тогда она все рассказала ему. Про Бородина и про их поцелуи, про то, как он вдруг испугался старух, сказал ей, что ждать еще нужно два года, а ей отвратительна трусость и слабость… Потом рассказала про турка: как он все время кладет на порог им цветы и как он ей вдруг предложил «погулять»…