К сожалению, все гораздо проще, с одной стороны, и трагичнее – с другой.

Во-первых, в России тех времен книгопечатание, а тем более распространение книжной продукции, было весьма ограничено, если не сказать – отсутствовало вовсе. Кроме того, стоит упомянуть крайне малый круг потенциальных читателей труда Посошкова.

Во-вторых, книга, выполненная как «доношение Петру I», была закончена 24 февраля 1724 г., а царь, как известно, скончался менее чем через год, 28 января 1725 г., и прочесть «доношение» просто не успел (если вообще о нем знал). Да и вряд ли ближайшее окружение императора допустило бы, чтобы внимание монарха отвлекалось на размышления не имевшего дворянского статуса купца-простолюдина [16] .

В-третьих – и это, на мой взгляд, главная причина – уже после смерти Петра I, в августе 1725 г., Посошков был арестован, заточен в Петропавловскую крепость и через пять месяцев, в возрасте 74 лет, умер. Поводом для ареста стало отнюдь не недовольство дворянства, духовенства или ближнего круга царской семьи содержавшейся в книге крамолой (которой, впрочем, и не было), а расследование громкого коррупционного, как сейчас бы сказали, дела вице-президента Синода, новгородского архиепископа Феодосия Яновского (земляка Посошкова). Феодосий, активный сторонник воспринятых духовными иерархами в штыки петровских церковных преобразований, отличался тщеславием и корыстолюбием. После смерти императора он подвергся опале, было возбуждено расследование по факту расхищения церковной утвари, захватившее, как круги на воде, множество случайных лиц.

Участвовал ли Посошков в тех преступлениях и были ли они в действительности, доподлинно неизвестно, но не исключено, что формальным поводом для ареста Посошкова послужила рукопись его книги, обнаруженная в библиотеке Феодосия. Если бы не Михаил Ломоносов, в середине XVIII в. случайно ознакомившийся с фолиантом и поручивший сделать с него список (копию) для создаваемой Академии наук, вряд ли бы мы когда-нибудь узнали, что российская экономическая школа начинает свой отсчет с 1724 г.

Книгу Посошкова отличает безоговорочная верность и преданность государству и императору, наличие огромного массива практических рекомендаций по улучшению сложившегося порядка и стойкое ощущение по прочтении, что за прошедшие триста лет в отношениях государства и индивидуума в России практически ничего не изменилось. Разве что тогда был самодержец, а ныне – президент.

Еще одна параллель: за прошедшие столетия русская экономическая мысль так и не смогла выработать ни одной фундаментальной концепции построения и развития национальной экономики. И теоретики, и практики, как правило, сосредотачивались на текущих недостатках в отдельных сферах, концептуально ничего не меняя. В то же время нынешнее непростое время требует как раз переосмысления созданной впопыхах, а потому крайне неустойчивой современной хозяйственной доктрины с учетом исторически свойственных России ментальных особенностей, отличающих нас и от Востока, и от Запада.

Почему же не государственнические воззрения Посошкова, а индивидуалистические идеи Смита получили столь широкое распространение в России? Начнем с того, что XVIII в. с его унаследованным от Петра I преклонением перед иностранным укладом породил далекий от православных канонов слой русского дворянства: «При Екатерине II зарождается целое поколение русской знати, воспитанное в своем большинстве в духе восхищения Западом и античностью, равнодушия к России и Православию» [17] . «Новая русская элита» и послужила в начале XIX в., когда роскошно изданный перевод «Богатства народов» стал мейнстримом в столичных салонах, основным проводником идей Смита в России.

Но это одна сторона медали. Вторая – безнадежное, присущее всем поколениям российских управителей игнорирование изменений в мировоззрении народа, отсутствие всякого стремления к общественному диалогу, непонимание (или отрицание) важности анализа, выявления и инкорпорирования в российскую экономическую конструкцию всего ценного и полезного, что несет в себе мировой хозяйственный опыт.

Думаю, никто, находясь в здравом уме и твердой памяти, не станет требовать возврата страны к всепогодному ношению шапок-ушанок, валенок или армяков и к поминутному хоровому пению русских народных песен под балалайку и медовуху. Я также крайне далек и от реставрационно-монархических взглядов. Тем не менее, игнорировать сложившийся менталитет – значит, обрекать существующие и вновь создаваемые социально-экономические конструкции на заведомую неудачу.

Пожалуй, лучшим подтверждением эффективности дореволюционной российской общественно-государственной модели служат исторические данные о социально-экономическом положении в стране в годы, предшествовавшие Первой мировой войне и русской цивилизационной катастрофе 1917 г.

На рубеже XIX–XX вв., при всех изъянах авторитарного государственного устройства, в условиях «управляемого капитализма», которому в дальнейшем следовали все «азиатские тигры», и недостаточно развитых правовых и социальных институтов (как потом выяснилось, в своем становлении и развитии не опережающих социально-экономическое развитие, а сопутствующих ему), в России происходил экономический бум поистине грандиозных масштабов. В стране стремительно разворачивалась индустриальная эпоха.

В 1892–1900 гг., по данным дореволюционного Минфина, производство хлопчатобумажных изделий выросло в 1,5 раза, нефти, железа и стали – в 2 раза, каменного угля и чугуна – в 2,5 раза [18] . Протяженность железных дорог, во многом благодаря усилиям многолетнего министра финансов и председателя Совета министров Сергея Витте, увеличилась почти на 27 тыс. км (для сравнения: длина современных железнодорожных путей общего пользования – немногим более 86 тыс. км).

Промышленный подъем продолжился и в первые годы ХХ в. Если в 1909 г. выплавка стали выросла на 6,4 %, то в 1910 г. – на 13,1 %, а в 1913 г. прирост по сравнению с 1908 г. составил 1,6 раза. Одновременно увеличивалось производство проката, металлообработки, машин и оборудования, а железнодорожные пути за 1908–1913 гг. стали длинее на 4,3 тыс. км [19] .