— Ты хочешь сказать, что уже изменял жене? — спросила Мария безразличным голосом.

— Не без этого… — помолчав, ответил Шемякин. — Мне ведь уже сорок, матушка! В мои годы люди умудряются наделать много разных глупостей.

— А кто… она была? — тихо спросила Мария.

— Женщина, кто же еще, — неохотно ответил Шемякин.

— Лаборанткой работала в нашей поликлинике.

— Красивая? — вздохнула Мария.

— Не помню, — сказал Шемякин. — А теперь останови, пожалуйста, останови!

И когда они вышли из машины возле чистой березовой рощицы на пустынной дороге, покрытой заплатами свежего асфальта, Шемякин приобнял Марию за плечи и развернул в сторону АЭС:

— Смотри…

И Мария теперь тоже словно другими глазами увидела, как парит невдалеке под еще не высоким утренним солнцем легкая звонница церкви Святой Троицы, как строго и тяжело стоят на зеленой земле два белых блока станции.

— Красиво, — задумчиво сказала Мария. — Я где-то читала, что место под церковь всегда выбирали долго, чтобы она высоко стояла, чтобы видна была издалека.

— Вот, вот, — сказал Шемякин. — Кто-то место под церковь выбирал, а кто-то рядом станцию прилепил… Так и получилось два храма. Один — Богу, другой — дьяволу!

— Все равно красиво, — упрямо сказала Мария.

— Видишь, и ты в лирику впала. А теперь давайте задумаемся, господа студенты, почему на нас синхронно накатила этакая лирическая волна? Столько лет ездили мимо… Ну, станция, ну, церковь. И вдруг — защемило сердце. Почему?

Мария посмотрела искоса на спутника и заметила, как посуровело лицо Шемякина, такое знакомое лицо.

— Ну почему? — спросила она.

— Рационального объяснения нет. Могу предложить иррациональное. Вероятно, мы улавливаем какое-то смещение в привычном, какие-то колебания почвы, воздуха. Это незаметное разуму движение вне нас порождает тревогу, обостряет чувства, задевает то, что древние называли душой. Я же говорил, что не мог ночью заснуть именно из-за беспокойства на душе. Хотя, кажется, мог бы дать объяснение без всякой мистики… Ладно. После окончания контракта ты решила остаться здесь?

Мария вздрогнула — вот еще одно проявление мистического: откуда Шемякин мог знать, о чем она совсем недавно думала? Ведь разговоров о будущем они никогда не вели. Вообще затрагивать эту тему считалось у контрактников дурным тоном.

— Не знаю, — сказала Мария. — Говорят, в Москве непросто устроиться… по нашему профилю.

— Непросто, — согласился Шемякин. — А на кой тебе Москва? Свет, что ли, клином сошелся на этом большом дурдоме?

— Зачем ты так? — обиделась Мария. — Это мой город… И твой тоже, Берт!

— Я ненавижу Москву, — сказал Шемякин, — хотя родился в ней и вырос. Она слишком легко… покоряется любому проходимцу. Она давно перестала быть городом. Это символ, и дурной символ. Я привык к нашей тихой Удомле и никогда, наверное, больше не смогу жить в Москве. Сейчас не об этом разговор. Я тебя очень прошу — уезжай, как только сможешь, и из Удомли, и из Москвы. Не верю, что не найдется работы где-нибудь за Уралом. А рекомендательное письмо напишу самое лестное. Честное слово!

— Я знаю, отчего ты хочешь, чтобы я уехала, Берт, — грустно сказала Мария, возвращаясь к машине. — Надоела… Буду словно бельмо в глазу.

— Глупая, — сказал Шемякин, давя на дороге черный окурок. — Глупая баба… Я, может, возле тебя только и свет увидел. Хочу, чтобы ты выжила! Ты должна выжить… Выйти замуж, нарожать детей…

— А что со мной может случиться?

— С тобой… С нами… Станция обречена.

Мария подумала, неуверенно улыбнулась:

— Шутишь, Берт?

— Это может случиться сегодня, завтра, через год… Но случится обязательно.

— Станция обречена… — повторила Мария медленно, словно пробуя на вкус эти слова. — Но тогда должны… погибнуть все? И Колодины, и Фомичев, и даже этот злобный Баранкин?

— Даже Баранкин, — вздохнул Шемякин, усаживаясь на свое место. — Дай слово, что уедешь отсюда сразу же, как кончится контракт!

Мария долго молчала, неотрывно глядя на дорогу. Машину она купила недавно и еще не очень уверенно чувствовала себя за рулем. Дорога по-прежнему была тиха и пустынна. Потом Мария спросила дрогнувшим голосом:

— А как же ты? Твоя семья?

— Мы тоже уедем, — сказал Шемякин. — Просто не хотел тебе говорить раньше времени, не хотел расстраивать. Перевожусь в Татарию.