Фролов бросил кочергу и начал переругиваться с демонстрантами. Внизу заулюлюкали, засвистели, в Фролова полетели комья грязи.

От колонны отделилась группа людей; она подошла к двери дома, где засели троцкисты. Дверь оказалась запертой. Под напором дюжих плеч она треснула. В коридоре началась драка.

Услышав внизу шум и крики, Фролов бросился к выходу.

Он очнулся, когда один из демонстрантов-рабочих схватил его за ворот гимнастерки.

Внизу захохотали. Человек, державший Фролова, подвел его к барьеру и помахал рукой.

Шум стих.

— Чего ты болтал о семичасовом рабочем дне? — громко спросили снизу Фролова.

Наступила полнейшая тишина. Трубач дунул было в трубу, но на него зашикали.

— А ну, повтори! — закричали снизу. — Повтори, что болтал. А то кричишь — мы, да я, да мы все знаем. Давай! А мы послушаем, что ты знаешь!

Фролов вырвался, оправил ворот и громко сказал, что семичасовой рабочий день — обман, ловушка.

— Ловушка! А ты четырнадцать часов в день работал? Ну, отвечай!

Рабочий снова начал трясти Фролова за шиворот.

— Я протестую! — крикнул Фролов.

Тут опять поднялся шум.

Рабочий размахнулся, чтобы ударить Фролова. Сзади его схватили за руку. Он обернулся, перед ним стоял Сергей Иванович.

Сергей Иванович, перегнувшись через перила, крикнул вниз — резко и повелительно. Трубы оркестров заурчали, дирижеры взмахнули руками, колонна лесорубов, дрогнув, двинулась к вокзалу. Вслед за ней потянулись и остальные колонны. Снова зазвучали песни, послышался топот тысяч ног, заколыхались знамена.

Сергей Иванович обернулся к Фролову:

— Твой вожак дал честное слово, что этой гадости не будет…

— Слово дал он, а не мы.

— Где Богданов?

— Сказал, что дал слово, и не пошел с нами.

— Спрятался за твоей спиной?

Фролов пожал плечами.

— Понимайте, как хотите.

— Завтра утром придешь в губком. Сам не придешь — приведут!

Лев наблюдал всю эту сцену, стоя на углу Рыночной улицы. Когда Фролов ушел с балкона, Лев направился в мастерскую. Там горел свет. Джонни, усевшись на рабочий стул, чинил камеру. Ему помогал Митя.

— А-а, черт бы ее взял! — сокрушенно сказал Джонни, рассматривая дыру. — Почини, Лева.

Лев, чтобы успокоиться, натянул фартук, взял наждачную бумагу, расчистил резину вокруг дыры.

— Видел комедию? — спросил он.

— Ну их к дьяволу! — отмахнулся Джонни. — У нас комедия была почище.

— Ну? Что такое?

— Сегодня нас, призывников, собрали на пункт. Мы должны были участвовать в демонстрации. Начальник вызвал троих из нас к себе и начал пороть черт знает что! И все почему-то на меня поглядывал. Подлец! Почему на меня — не знаю! Может быть, думал, что я его поддержу?

— Ну, и что?

— А ничего. Взяли мы милого друга, да в ГПУ.

— Кто?

— Ребята! И я в том числе.

— Своих в ГПУ тащишь?

— Что? — Джонни опешил. — Что ты сказал? Каких своих?

— А-а! Идиот! Сказать ничего нельзя. Пошутил я!

— Хороши шуточки!

— Как дела? — помолчав, осведомился Лев.

— В армию иду. Сперва мялись, не хотели брать, а потом вдруг… Словно кто приказал!

— Вот бы там тройку завести! — как бы вскользь заметил Лев.

Джонни промолчал, сделал вид, что не слышал.

— Рад? — спросил Лев.

— Рад. Да и что тут делать!.. Да! Слышал? Беседка-то рухнула!

— Ну!

— Помнишь, ливень был? Рядом с беседкой вяз стоял. Взял и подмял ее под себя. Рассыпалась.

— Мир праху ее. Как же ты Марусю оставляешь?

— Она уезжает в Москву. Учиться будет.

— Отобьют ее у тебя.

— Не отобьют. Она меня любит больше, чем я ее.

— Ну, все.

— Прощай, Лев.

— А насчет тройки попомни!

— Пошел ты! — разозлившись, гаркнул Джонни.

«Еще минус один, — констатировал Лев. — Трое за день! Плохой счет, Левушка».

Он хотел пойти в заднюю комнату, но дверь мастерской открылась, и перед Львом очутился грязный, вспотевший Петр Баранов.

Шатаясь, точно затравленная собака, озираясь вокруг воспаленными глазами, он подошел к Льву и тяжело опустился на стул.

— Спрячь! — сказал он. — Гонятся!