— Да, да! — не слушая их, выкрикивал Гитлер, бегая по кабинету. — Нам всем нужно помнить Фридриха Великого и его стойкость при любых обстоятельствах! Черт побери, что ж получается, если какой-то там генерал, всем обязанный мне, шлет возмутительные радиограммы и поучает меня? Провидение определило мою задачу как полководца и политика. Я, и только я, устанавливаю задачи политики и выполняю их на службе военного руководства — так говорил великий Людендорф! Да, да, вспомните его слова! «Во всех областях жизни должен быть решающим голос полководца и его воля», — вот что он говорил. После этого можете сколько угодно болтать, но моя воля неизменна: окруженная армия — гарнизон крепости. Обязанность крепостных войск — выдерживать осаду. Если нужно, армия будет находиться там всю зиму. Я деблокирую ее во время весеннего наступления.

— Этот город, мой фюрер, не крепость, — притворившись, что не теряет самообладания, нервно заговорил Цейтцлер. «Каждое мое слово принадлежит истории, — подбадривал он себя. — Смелей, смелей!» — И снабжать по воздуху армию уже невозможно.

Гитлер пришел в неописуемую ярость. Это говорил Хубе, теперь тем же ему досаждает этот…

— Геринг обещал наладить регулярное снабжение.

— Вздор, мой фюрер. Армия получает вместо остро необходимых тысячи тонн продовольствия не более тридцати тонн в день. — «Это тоже войдет в историю!» — Цейтцлер подмигнул сам себе.

— Я не уйду с Волги!

— Что ж, мы потеряем громадную армию и сами сломаем хребет всему Восточному фронту.

Гитлер обернулся к Кейтелю:

— Что скажете вы?

— Мой фюрер, не оставляйте этого города на Волге. Что подумает о нас мир? Что будет с нацией, когда она узнает, что, отступив от Волги, мы теряем большую часть территории, захваченной нами во время летнего наступления ценой огромных потерь? Но если мы не отведем окруженную армию, ее положение станет крайне тяжелым.

Так Кейтель выкрутился из щекотливого положения: ни да ни нет, посмотрим…

— Обратите внимание, — Гитлер с победоносным видом повернулся к Цейтцлеру, — я не одинок в своем мнении. Его разделяет офицер, который по должности выше вас. Мое решение остается неизменным.

Цейтцлер, выкрикнув: «Хайль Гитлер», пошел к себе, взял перышко и принялся строчить для поколений легенду, как он, рискуя головой, ратовал за спасение трехсот тридцати тысяч человек, принадлежащих к германской расе.

— Вот вам! — Шмидт за ухо втащил Хайна в комнату командующего. — Вот этот негодяй, господин генерал-полковник! Он обманул вас, меня и раненых, о которых вы проявили такую заботу!

Генерал-полковник спросонья не сразу понял, где он и в чем дело. Тускло горела электрическая лампочка. Пламя свечи, вставленной в бутылку, колебалось, и на стене возникали странные тени.

— Что случилось? — Генерал-полковник зевнул. Перед ним стоял пылающий негодованием Шмидт и вырывающийся из его рук Хайн.

— Он жрал гуся, я накрыл его с поличным. Жрал гуся в одиночку, спрятавшись в уборной!

Генерал-полковник рассмеялся. Он смеялся долго, всхлипывая и судорожно заглатывая воздух.

Шмидт оторопело смотрел на него. Воспользовавшись моментом растерянности, Хайн вывернулся и освободил ухо из цепких пальцев начальника штаба.

— Ты?.. В уборной?.. Новогоднего гуся? — все еще смеясь, выговаривал генерал-полковник.

— Я не понимаю и не разделяю вашего веселья, господин генерал-полковник, — обиженно заговорил Шмидт, вытирая руки платком: он был очень брезглив и чванился своей чистоплотностью.

— Напротив, Шмидт, напротив, вы должны радоваться. Хайн, старина, ты выручил меня и отвратил большую неприятность. Господин генерал-лейтенант упрекал меня в идеализме и утверждал, что, отдавая гуся двенадцати раненым, я возбуждаю против себя ненависть остальных. Молодчина, Хайн. Итак, я благодарю тебя за этот самоотверженный поступок.

Генерал-полковник вытер слезы, выступившие на глазах от смеха, привлек сияющего Хайна, обнял его и, хлопая по спине, приговаривал:

— Молодчина, ну молодчина!

Надо ли говорить, как в те минуты Шмидт ненавидел командующего и его ординарца…

— Кстати, Хайн, ты съел всего гуся или пожалел себя? Если да, поделись с господином генералом. Он так хотел откушать гусятины в канун Нового года.

— Оставьте! — Шмидт поморщился. — За кого вы меня принимаете? Чтобы я прикоснулся к гусю, который валялся в уборной?! Фу!

— Там все смерзлось, — заметил Хайн. — Ей-богу, никаких запахов. И если желаете…

— Замолчи! — вне себя от ярости выкрикнул Шмидт. — Иди и жри остатки!