– А сегодня ты почту проверял?

Я молчу. Она ведь и так знает, что проверял. Потому что я ее два раза в день проверяю. Всего лишь. Два раза для меня – это неплохо, пару месяцев назад я проверял ее почти каждый час. Сейчас более-менее, что такое два раза? Как зубы почистить, утром и вечером.

– Частая проверка электронной почты приводит к разложению мозга, – говорю я. – А потом, что ее проверять?

– Это да. А вообще, все эти почты все время врут.

– Да, врут.

– Времени нет, – успокаивает меня Алька. – У нее работы много сейчас, сам знаешь. А в Москве ни у кого нет времени, они там в пробках стоят. Вон Ада, как ей ни позвонишь, она все время говорить не может. Потому что в пробке стоит и стоит.

Я не спорю. А чего спорить?

– Герда тоже… – Алька морщится. – Тоже туда. Все реже приходит.

– Реже? – спрашиваю я.

– Ага. И только по вечерам, когда тихо. Шаги… Еле слышные.

– Ну да, – соглашаюсь я. – Она теперь вообще не часто приходит. И под вечер в основном, правильно…

– Интересно, почему она теперь так? – спрашивает Алька. – Почему редко?

– Да у нее характер такой просто, – отвечаю я. – Самостоятельный. Обиделась на что-то, вот и не ходит. Может, посмотрели не так. Знаешь, собаки ведь такие чувствительные, на них не так посмотришь – и все.

– Это точно, – Алька глядит на меня с подозрением. – Собаки очень чувствуют…

Я молчу.

– Они даже смерть предчувствуют, – говорит Алька. – Если кто-то в доме скоро умрет, собаки плачут.

По загривку у меня бегут ощутимые мурашки, злые и кусачие.

– Ну, хватит сказок, – обрываю я Альку. – Это ты маме нашей рассказывай.

– При чем здесь сказки? Это правда.

Это Алька говорит совершенно безапелляционно, как будто оно так и есть.

– Правда, – повторяет Алька. – Все истинная правда.

– Ты лучше про пьесу расскажи, – предлагаю я. – Как там дела, ты так и не сказала.

– Полпервого действия, – объявляет Алька. – В общих чертах. Не, я, конечно, рыбу набросала, но… Что-то не нравится. Вообще, времена, когда героями становились такие люди, как ты, давно прошли. Ты не интересен мировой культуре, увы.

Я не обижаюсь. Сам виноват.

– Ты тоже не интересна, – не сдаюсь я. – Твой типаж был отработан еще сорок лет назад. Холденов Колфилдов сейчас в каждом болоте больше, чем лягушек. Так что не надо себе льстить, если что.

– А я себе не льщу. Я не про себя пишу, между прочим.

Молчим. Алька улыбается. Я очень рад, что у меня такая сестра.

– А я ее по телевизору видела, – продолжает Алька. – На каком-то заводе, они там собрание проводили с рабочими.

Это она мне уже три раза рассказывала. Да я и сам видел, не по телевизору, конечно, я его не смотрю, на Тубе. Там про Сашку много. От того первого знаменитого раза до последних роликов. В них, правда, Саша уже совсем другая, серьезная. Наверное, с ней там работают визажисты, или стилисты, или те и другие, но выглядит она здорово. Поэтому я особо и не смотрю.

– Кажется, она в институт поступает, – говорит Алька. – В какой-то крутой, между прочим.

В экономический. В серьезный, это да. С международным уклоном.

– Кстати, у Саши там по телевизору сумочка вполне себе между прочим. Я такую у Эммы Уотсон видела.

Сумка есть. А вувузел больше нет. А мне она нравилась с вувузелами, хотя уши и вяли.

– Ей идет эта сумка, я тоже себе такую хочу. И это неподдельная, кстати, между прочим.

Неподдельная сумка, это да.

– И этот дурак там тоже… Правда, он не такой дорогой, как сумка.

– Какой дурак?

– Громов.

Я ухожу.

Алька смотрит мне вслед.

Ухожу.

Рюкзак, котелок, экология, такси. Вокзал, мой поезд в десять, я успеваю. Вагон семнадцать, место девять.

За рекой продолжается плохая погода, «Абакан – Москва» пересекает воду, и снова встречает тучи. Сырость совсем не чувствуется в аккуратном уюте вагона. Полки разложены, постели заправлены. Колеса не стучат на стыках, теперь бесстыковая технология, теперь колеса уныло гудят, как теперь жить поэтам?