Я не простил.

И картину «Нежность» я начал писать с нее, продолжил по памяти, а окончил с совсем иной женщиной.

Мое прощение или непрощение — дело личное; картина — дело общественное…

…Постепенно в моей памяти ее образ потерял реальные очертания. Бау становилась женщиной без образа.

Она сама превратила себя в свое размытое отражение.

А я сдал память о ней в архив.

Она стала игрой, не стоящей не только свечи, но даже огонька спички.

И даже хотеть ее перестало хотеться…

…Есть много дорог к людям, и воспользоваться нужно каждой из них…

…Дорога бывает только вперед…

…Каждый человек сам строит свою жизнь, памятуя о том, что вместо него никто его жизнью жить не будет.

Каждый человек, ставший нам близким, меняет нас на величину самого себя…

…Эта девушка ворвалась в мою жизнь потоком света, отраженным от событий, происходивших в ее жизни, и ее представлений о мире, сформированных этими событиями.

И в моей жизни она стала событием…

…Если бы я был помоложе, мне было бы интересно расти вместе с ней.

С тех пор как я пошел по земле своими ножками и понял, что мне предстоит расти, я понял еще и то, что расти интересно только с теми, с кем интересно расти.

Так я и рос; и дорос до того времени, в которое понял, что тех, кто идет следом за мной, мне нужно догонять.

Не всех подряд, а только тех, кого — нужно.

Тех, кто, идя следом, — растет скорее меня…

…Земля в то лето продолжала вращаться, но делала это как-то неспешно, нехотя.

Так что я даже скрипа земной оси не слышал.

У каждого из нас: и у Земли, и у меня — было столько дел, что не оставалось времени друг на друга.

И ни я, ни она не думали и не гадали о том, что ждет нас впереди.

Но если перспективы земного шара, который, серьезно говоря, и шаром-то не является, терялись во временной перспективе, то мои, художника, который, весело говоря, все-таки являлся художником — неожиданно открылись в ближайшем от моего подъезда гастрономе.

Дело было если и не так, то как-то близко к этому.

С самого утра началось то, чем очень часто начинается утро — мелкими неприятностями.

Вначале мне позвонили из продюсерского центра и сообщили, что готовы продвигать мои картины и книги. При условии моей предварительной платы им. Этот продюсерский центр вышел на меня через Интернет и, кажется, ничем, кроме этого действия, похвастаться не мог — мне ничего не оставалось, как предложить им вначале что-то сделать для меня, а потом просить деньги.

Потом позвонил журналист какой-то прикультурной газеты, названия которой не знал не только я, но и никто из моих друзей, и, пожаловавшись мне на то, что в культуре у нас ничего не происходит, а я являюсь основателем нового направления в живописи, сообщил, что их газета готова посотрудничать со мной. Но — на коммерческой основе: они возьмут у меня интервью, а я должен буду заплатить им тысячу евро.

Я поинтересовался тем, сколько они бы взяли с инопланетян, прилетевших на Землю, за информацию об этом событии — и разговор оказался исчерпанным.

В общем, утро было настолько скучным, что его описание тянуло не то что на эссе — на целый эпос, и его вполне можно было назвать эпосальным.

На этом мелкие неприятности не кончились.

И, учитывая, что художник живет не часами, а эпохами — в тот момент, когда у меня наступила эпоха «пообедать», я обнаружил пустоту в своем холодильнике.

Белый майонез и красный кетчуп могли служить иллюстрацией того, что красную и белую идеи можно примирить без гражданской войны, но на обед этого явно было мало.

Я давно знаю, что для обедов идеи не подходят.

Впрочем, для чего вообще нужны идеи, не знаю не только я, но, по-моему, и все остальные люди.

В гегелевское утверждение о том, что пустое, опустошенное пустотой, становится полным, как-то не верилось — таким образом, передо мной встал выбор: сходить в магазин или сидеть голодным.

Взвесив оба варианта, я выбрал первое; и в моей жизни произошло событие, которое стало событием без всяких натяжек.