Разговор Рузского с председателем Государственной думы начался в 3 час. 30 мин. ночи на 1 марта и продолжался до 7 час. 30 мин. утра. Разговор все время постепенно передавался в Ставку. По мнению Николая Владимировича, он был настолько важен, что его анализ мог бы составить предмет обширного исторического исследования, ибо именно в нем прослеживается непоследовательность со стороны Родзянки и «твердое желание Рузского избежать отречения». И «происходи этот разговор в другое время, когда Рузский был не так утомлен и взволнован, и не будь в то же время болен М. В. Алексеев», события могли принять совсем другой оборот.

Ни в Пскове, ни в Ставке никто не спал уже вторую ночь. Когда разговор Рузского с Родзянко был окончательно передан в Ставку, там сразу решили, что отречение – единственный исход.

После этого Н. В. Рузский, измученный и тоже больной, на исходе девятого часа утра прилег, велев разбудить его через час, чтобы идти с докладом о своем разговоре к государю. Он еще надеялся, что манифест сделает свое дело. Но в Ставке решили иначе и требовали, чтобы Рузский ни минуты не медлил идти к государю с тем, чтобы убеждать его отречься, и уже писали циркулярную телеграмму главнокомандующим, предлагая им «просить» согласия государя на отречение.

Между получением в Ставке окончания разговора Рузского с Родзянко и посылкой циркулярной телеграммы прошло 2 час. 45 мин. Но прежде, чем перейти к этой телеграмме и к рассказу о том докладе, который Рузский имел в 10 час. утра 2 марта, вернемся к злосчастному разговору.

Генерал Рузский спокойно осведомляет председателя Государственной думы о прибытии государя и высказывает огорчение, что Родзянко не приехал, желает знать причину этому, прежде чем говорить о событиях минувшего вечера.

По словам Родзянко, причин неприбытия три. 1) Взбунтовался эшелон, шедший с Северного фронта, и решил не пропускать поезд. 2) Родзянко получил сведение, что его отъезд может вызвать нежелательные (кому) последствия. 3) Невозможность покинуть взбунтовавшийся Петроград, так как «только ему верят, только его приказания исполняют».

На этом основании Рузский делает вывод, что Родзянко держит власть в руках и не изменил. С ним можно говорить. Поэтому он говорит о манифесте, как об акте состоявшемся, и только спрашивает, согласен ли Родзянко стать во главе первого кабинета?

Родзянко в ответ интересуется текстом манифеста, но объясняет, что в Пскове не отдают себе отчета о творящемся в Петербурге (мы знаем, что и Родзянко себе в этом отчета не отдавал), и сразу начинает объяснять, что он два с половиной года предсказывал революцию, но его не слушали. В результате – стушевавшееся правительство, братающиеся с народными толпами войска, анархия и решение, принятое им, возглавить революцию и арестовать министров. Все это, с одной стороны, сопровождается выпадами против государыни, а с другой – признанием, что он, «которого все слушают и приказания исполняют», чувствует себя на волоске от заточения в Петропавловскую крепость, куда он сам отправил министров. Наконец, следует сообщение, что манифест опоздал.

Штаб армейского корпуса за работой.

– Он еще не знает, какой манифест, но знает, что манифест не годится, – отмечает Рузский. В то же время Н. В. Рузский не замечает противоречий. Ему важно провести манифест и успокоить Родзянко. Он не отвечает на слова Родзянко, но задает вопрос, что значит слово того о том, «что династический вопрос поставлен ребром».

Родзянко не успокаивается. Он упоен разговорами с толпами и гарнизоном, примкнувшим к Государственной думе. У него создалось впечатление, что «все решили довести войну до конца, но государь должен отречься». Но при этом не ясно, кто это все? Кто грозно требует отречения? Не те ли, «кто агитирует против всего умеренного» и победы которых Родзянко боится, несмотря на то, что за ним весь гарнизон и весь народ и только ему верят и его слушаются? Родзянко вновь перечисляет вины правительства и опять делает выпад против государыни и просит приостановить присылку войск с фронта во избежание кровопролития.

Рузский опять старается образумить Родзянко, указывает, что ошибки – уже в области прошлого, а теперь есть манифест, т. е. легальный способ прекратить смуту и избежать новых ошибок. Он указывает, что внутренний кризис надо прекратить как можно скорее и безболезненнее, ибо он уже видит, что армия начинает прислушиваться с тревогой к событиям в тылу (ведь всюду проникают со вчерашнего дня телеграммы от Временного комитета и их скрыть нельзя). Он указывает, что уже войска, отправленные по распоряжению от 27 февраля с генералом Ивановым, получили новые директивы. Говорит о том, что государем приняты меры, которые ему представили, как клонящиеся ко благу родины. Он требует и надеется, что в Петрограде поймут величие порыва государя и поймут, что перед лицом врага надо немедленно потушить пожар внутри.

Передается текст манифеста.

Рузский опять подходит к аппарату и вновь говорит об ответственности перед Родиной, перед союзниками, о невозможности и преступности длить кризис или обострять его. В ответ на это Родзянко снова говорит об анархии, говорит, что «висит на волоске» и сознается, что он «вынужден» был сегодня ночью «назначить» Временное правительство. И тут следуют гордые слова: «Манифест запоздал, его надо было издать после моей первой телеграммы 26 февраля».

Цинизм невероятный! По мнению Родзянко, государь по его телеграмме должен был сразу перевернуть весь порядок государственного управления, ибо Родзянко доносил, что в столице анархия, правительство парализовано, транспорт пришел в полное расстройство. Родзянко забыл, что государь после его телеграммы выехал в Петроград, желая убедиться сам, в чем дело, но не мог доехать по вине его, Родзянко, подписавшего воззвание к железнодорожникам, что государь вызвал Родзянко в Псков для переговоров, а он, Родзянко, не поехал.